Гомоза

– Подкормить, наверное, надо, – сжалился Егор Дмитриевич.

– Да они лучше тебя жрут. По ним сцена плачет. Весь город уже объели. – Было заметно, что старик сильно устал и сделался раздражительным. – Меня бы кто так кормил.

– А что, мать голодом морит, что ли? – улыбнулся Гомозин.

– Диетой морит. Куда пошёл? – остановившись и доставая из кармана ключи, спросил он ушедшего вперёд Егора Дмитриевича. – Совсем память дырявая?

– Оно? – удивился тот.

– Ну проходь, не стой, – сказал старик и открыл калитку. Гомозин прошёл вперёд.

Собака Зина, едва услышав скрежет жестяной двери, зазвенев цепью, выбежала из своей конуры и, увидев незнакомого человека, радостно забегала по кругу, завиляла хвостом и загавкала.

– Тоже мне охранница! – проворчал Николай Иванович, вешая замок на дверь.

Егор Дмитриевич, рассмеявшись, подошёл к ней ближе, и она, встав на задние лапы, вытянувшись во весь рост, потянулась к нему. Ошейник душил её, и собака жадно дышала, сильно выставив вперёд слюнявый язык.

– Молодец, хорошая моя, – чесал её за ухом Гомозин. – Перепугалась, наверное, ночью? – спросил её он.

– Да чего ей бояться? – проворчал Николай Иванович. – Дрыхла поди как убитая.

А Зина, закатив глаза от удовольствия, прямо как человек, закрыла пасть и невзначай заводила ноздрями.

– Чего же не выпускаете, пока вас нет? – поинтересовался Гомозин, продолжая чесать собаку по сальной шерсти.

– Весь огород перероет, дурная. Носится как угорелая.

– У неё уже вон волос нет под ошейником. – Егор Дмитриевич слегка оттянул удавку и показал старику протёртую кожу без шерсти.

– Ну давай, давай пустим, – с видимым недовольством сжалился Николай Иванович. – Подожди! – крикнул он, увидев, как Гомозин стал сразу же стал отстёгивать ошейник. – Дай огород закрою.

И старик, медленно подойдя к сетчатой калитке, щёлкнул задвижкой.

– Пускай!

Егор Дмитриевич отстегнул ошейник, и Зина, тут же высунув язык, побежала кругами по участку, как скаковая лошадь. Со рта её в разные стороны летели слюни; от встречного ветра щёки надувались, и казалось, что она улыбается. Собака подбежала к Николаю Ивановичу, пару раз лизнула его ботинок и побежала дальше.

– Пойдём хоть участок посмотришь, – пригласил Гомозина Николай Иванович, разулыбавшийся от поведения собаки.

Участок был большим и делился на две части. У самого входа, прислонясь к забору, стоял дом. Вход в него вёл через сени – светлые, застеклённые рамой с мелким членением. Это небольшое помещение использовалось в качестве прихожей, но было завалено продовольственными запасами, прикрытыми плотной пеленой одеял. К сеням была приколочена Зинина будка. От дома к уличному туалету тянулся металлический прут, к которому была приделана собачья цепь, чтобы Зина могла себя относительно свободно чувствовать. Зона её жизни была полностью ограничена заборами и застройкой. Слева от входа на участок до самой бани тянулся дом, справа были свинарник, курятник и туалет, а спереди – собственно баня. Баня была чёрная и представляла собой поистине интересное архитектурное сооружение. Посреди здания был проделан проход к огороду, дополнительно защищённому от Зины плетённым из железных прутьев забором. Слева, в стене этого, можно сказать, коридора была проделана дверь в нужник – в саму парилку же предбанником вела дверь в правой стене «коридора». Кто и зачем создал такое странное сооружение, ни Гомозин, ни Николай Иванович не знали, но оба отмечали его оригинальность и неудобность. Дальше – огород. Справа и слева он был отделён от соседей высоким деревянным забором, так что пролезть было невозможно. Ровные грядки тянулись вниз с холма метров двадцать и упирались в другой забор. Слева внизу под яблоней стоял старый сарай, крышу на котором предстояло перекрывать. Справа, перед самыми огородами, было подобие летней кухни. По факту это были стол со стульями и мангал, спрятанные под деревянным навесом, который тянулся от бани до двух крепких деревянных столбиков.

Дом представлял собой старую деревенскую избу из досок с красивыми резными ставнями и облупленной краской. После сеней сразу начиналась светлая кухня с минимумом мебели, печкой и стенами, выкрашенными в голубой. Из кухни в коридор вела «дверь» из тюля. В небольшом коридоре, в свою очередь, было ещё две таких двери в комнаты – спальню и гостиную, толком ничем друг от друга не отличавшиеся. В конце коридора была почти вертикальная лестница, ведшая на второй этаж. Он был ниже и по планировке копировал первый, но не включал в себя кухонное помещение (при его строительстве возникла проблема с печной трубой). Зачем они с Лидией Тимофеевной надстроили второй этаж, Николай Иванович объяснить не мог и только говорил, что «фундамент у дома крепкий».

В целом дом, чуть не весь сделанный из стекла, был очень светлым и уютным. Ничто тут не говорило о сегодняшнем дне. Разве что обрывки газет и упаковки новых товаров. В остальном дом будто законсервировали ещё до войны и чудом сохранили до сегодняшних дней. Даже запах здесь стоял старый, затхлый, словно слегка сброженный. И был он крепкий, устоявшийся, будто сами пол и стены дышали этим сладковатым ароматом, отдающим не то навозом, не то тёплым силосом.

Проведя экскурсию за сорок минут, гордый своим владением и довольный реакцией слушателя, Николай Иванович подошёл к собачьей конуре, лукаво поглядел на Гомозина и, позвенев цепью, принял выжидающую позу. На звук подбежала Зина и, послушно склонив голову, без сопротивлений стала ждать, пока её пристегнут. Когда дело было сделано, она стала бегать кругами по собственным испражнениям, ограниченная тросом и радиусом своей цепи. А потом благодарно лизала руку старика, будто он не лишал её свободы, а изредка даровал ей её. Наверное, думал Гомозин, она с ранних дней в ошейнике, раз считает, что цепь – это норма, а свобода – подарок. И Николай Иванович в этот момент показался ему неприятным и злым в своих искажённых убеждениях. Конечно, рассуждал Егор Дмитриевич, она как угорелая носится по участку, ничего не замечая, ломает вещи и портит огород, раз с детства свобода для неё – это то, чем нужно сломя голову насыщаться: потом такой возможности долго не будет. Не сажай её сызмальства на цепь, она наверняка всегда бы вела себя спокойно – это видно по её умным глазам, преданности и слепому подчинению, выраженному в совершенно диком поступке: добровольном заковывании в кандалы. Впрочем, Гомозину, по большому счёту, было наплевать на неё. Недолго подумав о ней не как о факте, а как о всеобъемлющем, на всё живое распространяющемся явлении, он перевёл мысли в другое русло и с участием принялся слушать наставления Николая Ивановича по поводу перекрытия крыши.

– Давай-ка мы с тобой сначала спилим эту ветку. – Старик указал пальцем на сухой крючковатый отросток яблони.

– А чем крыть-то будем? – спросил Егор Дмитриевич. – Слушай, главное, чтобы не текла, верно? Это же нежилое помещение, – начал издалека Николай Иванович.

– Что у вас там, клеёнка? – улыбнулся Гомозин.

– Линолеум, – себе под нос пробубнил старик.

– Ну, это ещё ничего. Течь не будет. Сколько его?

– Ну посмотри. – И Николай Иванович открыл дверь сарая. В тёмном углу, прислонённая к стене, высилась колонна линолеума. Гомозин подошёл к свитку и оглядел его.

– Годится, – одобрил он. – Давайте мне пилу и можете идти на стол накрывать, а то сейчас с голоду грохнетесь.

– Справишься сам? Я бы прилёг в самом деле.

– Справлюсь-справлюсь. Вы мне инструмент дайте.

– Ну поищи, что ты! – нетерпеливо выпалил Николай Иванович. – Где-то тут должна быть. – И, сказав это, он стал сам раздражённо рыться в ящике с инструментами, гремя железяками. – На, – протянул он Гомозину пилу. – Вот лестница лежит. – Он взглядом указал вниз. – Пойду я. Ветку отнесёшь вон туда, к общей куче. – Он пальцем указал на гору сухой древесины. – Не будешь справляться – зови.

И Николай Иванович медленно, устало зашагал к дому. А Гомозин, прислонив лестницу к сараю, полез на крышу. Едва он поднялся на пару ступеней, его сразу обдало затхлым запахом гнили. Опавшая листва забивалась в щели и, намокая, гнила. Егор Дмитриевич встал во весь рост и, поскрипев досками под ногами, начал примерять пилу к ветке, как вдруг обратил внимание на соседей.

С земли это соседствующее семейство было не видно. Их участок располагался диагонально участку Гомозина. И потому до сих пор Егор Дмитриевич ни разу этих людей не встречал. Бритый налысо жилистый мужчина что-то раскапывал в огороде; женщина – видимо, его жена, – одетая в спортивные штаны и куртку, «загорала» в лежаке. Молодая девушка с чёрными короткими волосами, держа в руке бадминтонную ракетку, смеясь, бегала за маленьким весёлым мальчиком, то и дело ловя и, потискав, отпуская его. Где-то возле их дома, заросшего диким виноградом, пульсировал поливочный кран, поливая не только газон, но и садовых гномов. Мужчина не переставая что-то рассказывал женщине, а она постоянно смеялась, прерываясь только на замечания детям и на глоток пива. Им были безразличны её замечания: они, потешно покивав головами и покорчив гримасы, продолжали беситься. А отец семейства иногда отлучался от своей работы и ходил крутить шампуры над мангалом.

Егор Дмитриевич хотел было поздороваться с ними, но не смог пересилить себя. Ему не хотелось обрывать эту идиллию семейного выходного. Наверное, решил он, у кого-то из них сегодня день рождения, и они выбрались вчетвером, не приглашая всяких дядей и тётей, которые наверняка напились бы и стали буянить. Или, подумал Гомозин, у них банально не было денег на пышные торжества и потому они были вынуждены скромно праздновать на даче. Но всё же выглядели они счастливо, сплочённо. Егору Дмитриевичу подумалось, что они никогда друг с другом не ссорятся. И ему стало завидно. Он подумал, что запросто обменял бы свою достаточную жизнь на такую тихую и уютную семейную. А они будто даже не заметили его, стоящего на крыше сарая в плаще и с пилой в руках.

Он решил поскорее закончить со своей миссией и стал быстро и гневно пилить сухую ветку. Мелкая древесная стружка летела ему в глаза, и он, быстро моргая, загонял её глубже под веки, думая, что, напротив, избавляется от неё. Он заметил краем глаза, что мужчина прекратил копать и, сделав из ладони козырёк от солнца, посмотрел на него. Гомозин чувствовал, что краснеет, и старался как можно быстрее покончить с веткой. Допилив её до половины, он стал расшатывать её, чтобы она сама сломалась. И действительно: ветка, хрустнув, немного поцеплявшись отростками за свежую листву, грохнулась на крышу под ноги. Доски, на которых он стоял, давно сгнили и нуждались в замене. И Егор Дмитриевич понимал это и должен был быть осторожнее с ними, но желание поскорее убраться сыграло с ним злую шутку. Доски, на которых он стоял, от удара яблоневой ветки проломились, и Гомозин вместе с ними упал в сарай. Ударившись головой о ржавую железную тумбу, он потерял сознание.

* * *

Первым, что он увидел, когда очнулся, было ясное, залитое ярким солнцем знакомое красивое лицо.

– Пап, он пришёл в себя! – крикнуло это лицо, и тотчас возле него появилось второе.

– Друг, ты как? Живой? Что болит? Ты в порядке? Эй?

– Привет, – тихонько сказал Гомозин, имевший привычку ни с кем не здороваться. – Где дядя Коля? – спросил он.

– С тобой кто-то есть? – спрашивал лысый мужчина.

– Дядя Коля в доме.

И мужчина побежал за Николаем Ивановичем, оставив Гомозина на попечение дочери.

– Мам, всё в порядке: он живой! – крикнула девушка.

– Ну слава Богу, – донеслось с соседнего участка.

– Что я, упал? – спросил Гомозин, пристально вглядываясь в это молодое лицо и пытаясь вспомнить, где видел его раньше. Из-под коротких чёрных волос выглядывала пара внимательных карих глаз. Нос был островатый, без горбинки, со слегка вздёрнутым кончиком и с немного раскинувшимися чистыми крыльями. От него к бледным губам, плавно переходящим в кожу щёк и подбородка, вела остро очерченная выемка с едва заметным пушком. По бокам за висками прятались небольшие, заострённые наверху уши.

– Провалились, – сказала девушка и улыбнулась, оголив белые ровные зубы с железными брекетами. – Давайте помогу. – Егор Дмитриевич подался, не сводя глаз с лица незнакомой девушки. Она усадила его на землю и, прислонив спиной к сараю, рассмеялась. – А мы подумали, что вы там погибли. Мама даже братишку от греха подальше в дом увела.