Гомоза

– В другой раз уже у нас будем. Скоро хрюшку колоть будем, – сказал Николай Иванович, уже опьянённый едой и спиртом.

– За это выпить полагается, – вставил Миша и разлил водку по рюмкам.

– Мне половинку, – остановила его жена.

– Давайте, за хороших соседей, – поднял тост хозяин.

Все выпили, закусили.

– Ну рассказывайте, Егор Дмитриевич, кто такой будете? – крепко принялся за Гомозина Миша.

– Я простой добрый рыбак, – лукаво сказал он и внимательно уставился на Люду. Она, ничего, очевидно, не вспомнив, ожидающе улыбалась. – Да вот, вообще-то, бросил я всю эту ерундистику. Надоело. Наслаждаюсь пенсией.

– Кем работали? Моряк? – спросила его Люда.

– Организовывал строительство коттеджей.

– Без жены приехали? – спросил его Миша.

– Оставил квартиру охранять, – улыбнувшись, сказал Егор Дмитриевич. Николай Иванович исподлобья взглянул на него.

– Это правильно. Баба с возу, – захохотал Миша. Люда ударила его по руке. – Дерётся, смотрите-ка!

– А мы тебе ещё и добавим, – огрызнулась жена и поцеловала дочь.

– Может, нам как-нибудь коттедж отгрохать? А, Люд? – спросил жену Миша.

– У вас и так дворец, – сказал Гомозин.

– Эх! Сорвалось! Не припашешь, – ударил себя по колену Миша.

– Уже наученный, – захохотал Егор Дмитриевич.

– Одни учёные в Москве этой. Вот наших Иванов только так за нос водишь.

– А нашего брата только если напоить, – улыбнулся Гомозин. – Это мы устроим! – потёр ладони хозяин.

И выпили ещё, третью, не чокаясь.

– Вы, значит, Света, с Николай Ивановичем в театре лицедействуете? – разговорился Гомозин.

– Лицедействуем.

– Это большая актриса будет! – ударив себя в грудь, сказал старик.

– А Николай Иванович будет большим фантазёром, – отозвалась Света.

– Видите, что значит подросток? – сказал Миша. – Всё-то он себя не любит. Всё-то ему мясо пересоленное.

– А вы чего без Лидии Тимофеевны? – сменила тему Света.

– Она, простите, не к столу, нужник на улице не любит, – сказал Гомозин.

– У вас, я смотрю, хозяйство-то – ого-го! – сказал Миша. – Один на себе тащите?

– А что там тащить? В огороде – с помощницей. За скотиной – сам. Оно, видишь как, на старости лет к земле тянет.

Охмелевший и наевшийся, Егор Дмитриевич, медленно хлопая глазами, подпирал ладонью голову и мутным взглядом окидывал семейство. Запахи еды, тепло, разливающееся по телу, шум оживлённого разговора, смех красивых женщин – всё это радовало и будто подкупало Гомозина, но вместе с тем где-то в глубине души вызывало недоверие к новым людям. «Отчего они такие открытые и добрые?» – не мог понять он. Наверняка, рассуждал он, живут небогато, скромно, но несмотря на это, без задней мысли пригласили в свой дом двух странных мужиков, да ещё и кормят теперь до отвала. Егор Дмитриевич, надолго задержав взгляд на Люде, не заметил, как вызвал в ней смущение и борьбу между желанием отвести взгляд и необходимостью отвечать на взгляд взглядом. Он следил за тем, как она держала себя, как поправляла волосы, как улыбалась, слегка шевелила носом, и подумал, что она привыкла пользоваться своей красотой для достижения самых разных целей, но уже давно перестала быть такой красивой, как прежде, а привычку кокетничать ещё не оставила. Наверняка, решил он, скоро она столкнётся с этим лицом к лицу, когда в каком-нибудь вшивом ларьке или на почте мужчина, стоящий в очереди перед ней, не пропустит её вперёд и что-нибудь такое недовольное вякнет, мол «куда прёшь, старуха». И тогда она поскромнеет, зажмётся, закомплексует и станет увядать в несколько раз быстрее. Гомозин решил, что теперь она всё же красива в своих желании, умении и привычке быть таковой и что красота эта прекраснее всякой другой, ведь она хрупка и непосредственна в своём неведении. Красота Люды – это бабье лето, последние солнечные дни перед затяжной зимой. Гомозин перевёл взгляд на мальчишку, и ему стало смешно. В его пьяном сознании в этот момент вызрела, как он сам рассудил, мудрая мысль. Человек, подумал он, всегда не на своём месте: он то всё куда-то торопится, то, напротив, буксует перед неизбежным; и единственное место, куда он может устроиться крепко и уверенно, – это могила. Дело в том, что мальчик (его звали Русланом) был очень зажат и серьёзен. Руки его были плотно прижаты к телу, так что из-под стола выглядывали только кисти, а вилка и нож в них держались, как куклы в руках аниматора. Гомозин знал таких детей и любил их. Он помнил яйцеголового мальчугана из своей школы. За обедом он был очень строг и тих, руки держал так же, как Руслан, поджимал губы и ел с большим вниманием и трепетом, будто что-то осмыслял в этот момент или молился на тарелку борща. А дети вокруг него бесились, швырялись хлебом, разливали по полтарелки супа за присест. Яйцеголовый же всё доедал до последней крошки, вымакивал кусочком хлеба остатки бульона со дна тарелки, относил посуду на мойку, по пути допивая компот, и, едва ставил тарелки на мокрый стол, тут же становился обыкновенным первоклашкой: бесящимся, носящимся, смеющимся и кричащим. Егор Дмитриевич тогда уже оканчивал школу и имел возможность видеть этого мальчика всего год, и всякий раз, когда он сталкивался с ним в столовой, он не мог отвести от него любопытного взгляда. Руслан сейчас выглядел в точности как тот яйцеголовый первоклассник, и Гомозину это, непонятно почему, грело душу. Разулыбавшись, он задумался о Свете. Она казалась ему светлым, открытым и чувственным человеком. Её абсолютная уверенность в себе соседствовала с по-детски наивной очарованностью, влюблённостью в жизнь. Она производила впечатление человека, знающего жизнь, знающего, как себя держать, как скрывать настоящее ценное или запретное, но при всём этом она умела радоваться как ребёнок и будто бы была искренне счастлива. Гомозину даже было смешно, что он так думал про совсем молоденькую девочку, и от этого она вызывала в нём интерес. «Наверняка, – думал он, – мне всё это кажется; на самом деле она не такая, какой я её вижу, но она каким-то образом умеет создать впечатление, а для этого нужно обладать опытом и, наверное, талантом». Многие люди, будучи пустыми внутри, только и умеют, что создать впечатление, и на этом впечатлении строили всю свою жизнь, весь свой успех. И Егору Дмитриевичу стало интересно докопаться до истины: она такая на самом деле или просто умеет создать впечатление? Однако самым интересным членом семьи ему показался Миша. Этот мужчина вызывал интуитивное желание повторять за ним. Казалось, будто всё, что он делает, умно, интересно и изобретательно. Скажем, налив себе в тарелку немного аджики, он сверху нарвал туда немного зелени и всё перемешал. Гомозин инстинктивно повторил за ним – получилось действительно намного вкуснее, и Гомозин даже слегка уязвился, что не он первый додумался до этого. Потом Егор Дмитриевич, в точности как Миша, стал вытряхивать недопитые капли из рюмки. Нравилось Гомозину, как Миша организовал беседку, сад, дом. Ему думалось, будто Миша брал какие-то никому не нужные вещи, лежащие у всех на виду, и едва он успевал это сделать, у всех сразу возникало желание этими вещами обладать, будто вещь раскрывалась и становилась понятной только после того, как её подержал в руках Миша. Даже Люда, думал Гомозин, вряд ли могла показаться интересной кому-либо, если бы рядом с ней не было Миши.

«Удивительная семья», – решил Гомозин. Очарованный ими всеми, он перестал искать подвох в их гостеприимстве, наконец расслабился и смог впервые за долгое время почувствовать себя частью дружной компании, где никто никем не тяготится. Он решил, что его мимолётное недоверие к ним говорит о скудности его собственных душевных качеств, раз он в доброте и искренности находит подвохи. Егор Дмитриевич отогнал от себя воспоминания о рыбалке в детстве и решил не вспоминать об этом, ведь перед ним теперь сидели совершенно другие люди. Только Света никак не давала ему покоя. Вместе с водкой они ворошили его душу и то и дело возвращали его в детство.

– Рассказываю, значит, – заговорил Миша, вытерев большим пальцем губы. – Учился со мной парнишка. Игорем его. Людмила знает. Да и Светка вроде бы помнить должна. Дядю Игоря помнишь?

– С головой квадратной? – уточнила она, жуя пёрышко зелёного лука.

– Он самый, – усмехнулся отец наблюдательности дочери. – Интересное у него такое лицо. Большое какое-то. В общем, странный он. Поседел годам к тридцати. И жена у него была. Тоже такая, знаете… интересная дама. Ну, в общем, в одно время Игорь этот закутил страшно…

– Всё понятно, – махнула рукой заинтересовавшаяся было Люда.

– Что, рассказывал?

– Ну рассказывай-рассказывай, интересная история. Пусть люди послушают, – сказала она и стала едва заметно шевелить пучком укропа, зажатого меж двух пальцев.

– Любовницу он себе завёл. Какую-то пьяницу. Ну, они с ним вместе и давай нализываться. – Гомозин смотрел на маленького Руслана и думал, можно ли ребёнку слушать такие истории, а мальчик в свою очередь не отводил внимательного взгляда от тарелки с едой и, очевидно, думал о своём, не слыша, что говорит отец. – Наверное, с месяц он колдырил. Жена его потеряла; ко мне приходила искать. А я-то чего? Я его сто лет не видел.

– А чего запил-то? – спросил Николай Иванович.

– Чёрт его знает, случилось что-нибудь, наверное; не знаю. Но факт в том, что пропил он всё на свете и, соответственно, понадобились деньги. Пошёл, значит, за кредитом. Ему и говорят, что нельзя без супруги. Ну что делать? Он, значит, у жены своей, Леной её звать, тайком паспорт утащил; любовницу в блондинку перекрасил и повёл в банк за жену выдавать. Так и дети у них есть, вообще-то говоря. Ребёнок, вернее; сын. Дурной мужик. Ну ладно. В банке, значит, всё у них заладилось, и готовились через пару дней за деньгами идти. Всё бы ничего, да жене за день до выплаты позвонили и сказали, что её кредит оформлен. Она мужу ни слова, мать в охапку и на другой день – в банк. И вот картина маслом: с одной стороны – Игорь с любовницей, а с другой – Лена с матерью. Игорёк их увидел и убежал. Лучшее, что придумал. Пусть дамы сами разберутся, видно, решил.

– Ну и чем кончилось? – спросил Гомозин, смеясь.

– Да разрешилось. Развелись в итоге – Игорька погнали. Чёрт его знает, где он теперь. А Ленка всё там. На Володарского.

– На Володарского? – уточнил Гомозин. – Мы ведь тоже? – обратился он к старику.

– Ну, – ответил тот. Николай Иванович отчего-то скучал и был недовольным.

– Который дом? – спрашивал Гомозин.

– Ну, этого я уж не скажу, – засмеялся Миша.

– Есть у нас там тоже Елена одна.

– На Володарского?

– Ну. Ровесница наша. Она, наверное, и есть.

– Мало ли Елен в Симу? Извините, – резко сказал Миша и встал из-за стола, прикладывая телефон к уху.