Гомоза

– Э, нет, брат, мне до обеда не захочется.

– Давно это у вас так?

– А чёрт его знает. С год, наверное.

– Может, врачу показаться? – спросил Егор Дмитриевич.

– Надо оно – шум поднимать? Всё остальное же хорошо. Старею, видно.

– Скорее всего, – закачал головой Гомозин, и повисло молчание.

– Егор, – осторожно заговорил Николай Иванович, – сразу тебе скажу: мать просила выведать, почему ты с работы ушёл…

– Вот неугомонная! – усмехнувшись, перебил он старика.

– Ты если не хочешь, не говори – я тебя честно в известность ставлю. – Было видно, что Николаю Ивановичу крайне неприятна эта скользкая роль разведчика.

– Да рассказывать-то нечего, Николай Иванович, – успокаивающим тоном заговорил Гомозин. – Такой же я упрямый, как мать, такой же упёртый. Только она упёртая в основном из любопытства, а я из-за какой-то глупой принципиальности – вот и всё. Я просил не говорить про жену, про Лену, и уж тем более не шутить, а он пошутил. Я собрал вещи и ушёл.

– Начальник? – нахмурившись, уточнил Николай Иванович.

– Если бы просто начальник, но он же мне друг.

– Андреем его?

– Ну.

– Кто он такой вообще? Айда здесь обойдём, – быстро вставил предложение Николай Иванович, пока Егор не заговорил. И Гомозин, перепрыгнув лужу, стал рассказывать:

– Я к нему после института устроился водителем. Мне сколько тогда было? Лет, наверное, двадцать пять. Работы не было совсем по специальности.

– А что ты оканчивал?

– Да что и мать с отцом: филологи мы. Под горой кладбище, как я помню? – спросил Егор Дмитриевич, указав взглядом на зелёный холм.

– Да, быстро дойдём. Ну-ну, продолжай.

– Ну устроился водителем, – вздохнув, будто через силу стал говорить Гомозин, постепенно горячась по мере рассказа. – Ему тогда уже за сорок было. Ваш ровесник он, наверное, – может, чуть младше. Своя фирма у него была. В Подмосковье дома строили, коттеджи. Вот я его поначалу возил по объектам. Он сам за руль не садился – любил выпить. Вечером, после объектов, обязательно в ресторан. А мужик он, вообще говоря, простой, без короны. Брал меня с собой – в машине не оставлял – ну, кормил и по счёту платил. И хотел он, чтобы и водитель был такой же, как он сам, простой. Другие, до меня, выслуживались как-то, боялись слово лишнее сказать, а меня – мать, наверное, рассказывала – не остановить: болтаю без умолку. Ну, в общем-то, хорошо мы с ним сошлись. В деле он, конечно, профессионал. Все на объектах и в офисе у него по струнке ходили, а со мной он, как с другом.

И был он, вообще-то, православный. Верующий очень. Я так на него сейчас смотрю: сплошные барские замашки. Толстый мужик, отъевшийся, богато одетый, надменный с подчинёнными, так ещё и религиозный. Он, видите, к богатству привыкнуть не успел – так у него всё быстро завязалось. Материально разбогател, а морально был бедным. Вот, видно, и тянулся к Богу. И, в общем, стал я его возить по разным святым местам. На всякие источники, по храмам, монастырям. Дома появлялся всё реже. Лена моя уже тяготиться этим стала. А мне, знаете, нравилось, интересно с ним было. Надо было больше дома бывать, понимаю… Я ему до сих пор благодарен за то, сколько он мне всего дал. И вот мы с ним году на третьем поехали во Псков. Он, когда мы далеко выезжали, всегда снимал лучшие гостиницы. Себе и мне люксы. А в Пскове много есть что посмотреть. И мы там остановились на три или четыре дня. Днём гуляем, смотрим храмы, а вечером пьём. Забыл сказать: он мне уже со второго, наверное, года стал за ужинами наливать – доверял мне. Считал, что хорошо вожу. Ну, наверное, прав был. И вот поначалу наливал он мне немного – одну-две за ужином максимум, – а потом уж мы с ним могли полулитровый графин осушить, и я потом его домой вёз, а сам к себе – на метро или такси. Бывало, остановят – а он всё решал. Сам бы я никак. Иной раз семью его возил. Дочку с женой. Ужасные были хабалки. Дочь он свою мне даже хотел в жёны, но я – в штыки. Когда он с Леной познакомился, то понял почему. Жалко, вы её не застали… – Гомозин, задумавшись, ненадолго замолчал и продолжил, тяжело дыша: – Ну вот, приехали мы с ним во Псков. И общение наше уже походило на коллективный запой. Не помню, чтоб мы трезвели: всё время под синенькой. А я же при этом за рулём. Такое время было, что за три года такого вождения меня даже не оштрафовали. Хорошо, хоть не убил никого. А Андрея под конец уже совсем понесло. Он, конечно, больше меня пил. Зашли мы с ним, пьяные, в храм. У него одышка: разжирел он тогда сильно. Он немного помолился и сел на лавку, меня – к себе. Стал что-то рассказывать. Да так громко. Ещё и ноги широко расставил. К нему монашка подходит. «В храме, – говорит, – так не сидят», – и зачем-то по плечу его ударила. Несильно, конечно, но он прямо взбесился. «Хорошо», – говорит и продолжает так же сидеть, а глаза, смотрю, злобой наливаются. Она же не уходит – ждёт, когда он сядет как надо. Я молчу: к нему лучше в такие моменты не прикасаться, а то рванёт. В итоге монашка первая не выдержала и повторила, а он как заорёт. «Да кто ты вообще такая, я вас всех позакрываю!», и так далее. Еле-еле его оттуда вывел. И я, видно, на нервах, ещё и пьяный, не углядел и влетел в столб. Сами целы, а машине – кирдык. Столб – на земле. В общем, по итогу лишили меня прав.

– А ты говоришь, мать рассказывала про тебя, – захохотал Николай Иванович.

– А то она знает? – улыбнулся Гомозин. – Это я вам чего-то разбалтываю.

– У нас с тобой солидарность. Я могила, – заверил старик. – Ну и что ж там дальше?

– А дальше работать как-то надо. А какой из меня водитель без прав? Пошёл в итоге на повышение. Так меня Андрей не хотел отпускать, что сделал меня директором. Сам он теперь совсем ничего не делал, только деньги считал. А я, пока возил его, опыта набрался и уже понимал, что и как устроено. И вот теперь за него искал заказчиков, подрядчиков, следил за объектами, нанимал сотрудников, увольнял – в общем, директорствовал. И первые полтора года меня возил какой-то мальчик. Потом стал сам. И стали мы с Андреем коллегами, почти совладельцами. Больше пятнадцати лет я у него работал, и вот – всё.

– И что теперь будешь делать? – поинтересовался Николай Иванович.

– А не знаю. Свободой пока наслаждаюсь. В себе разберусь. Лены когда не стало, я же с головой в работу ушёл. Лишь бы не думать ни о чём. И это, знаете, помогает со стрессом справиться. Только об одном думаешь, только работа и есть. Мы тогда за первый год на сто сорок процентов выросли – так я пахал. А теперь, когда я не работаю, те чувства повсплывали; будто я от них тогда не избавился, а законсервировал.

Гомозин сам себе удивлялся, что выбалтывает сокровенное малознакомому мужчине. Он много лет ни с кем не делился своими переживаниями, а теперь всё за десять минут выболтал, и Николай Иванович показался ему невероятно близким, чуть ли не родным человеком.

– Я тебя, наверное, расстрою, но оно никогда не уйдёт. Притупится разве что, но останется навсегда. Даже когда найдёшь себе новую невесту, будешь мучиться и вспоминать её, – ответил Николай Иванович.

– Оно мне и не нужно, чтобы уходило, – заулыбался Гомозин.

– Я вот в театре занимаюсь, чтобы в себе как-то разбираться, – поглядев в сосредоточенное лицо собеседника, сказал Николай Иванович. – Видишь как: восьмой десяток – а всё ходунки нужны.

– На спектакли ходите? – уточнил Егор Дмитриевич.

– Зачем? Играю. Самодеятельность у нас тут в Доме культуры.

– Правда? – удивился Гомозин. – И что играете?

– Да я только начал. Пока только репетируем. Пару раз в неделю схожу, и хватит.

– Ну что репетируете? – несдержанно спросил Егор Дмитриевич.

– Кнуров я из «Бесприданницы». – Гомозин сощуренными глазами смотрел на старика. – Фильм был хороший с Михалковым. «Жестокий романс».

– Всё понятно. А кто вы там? Совсем из головы вылетело. Филолог, тоже мне!

– Кнуров, говорю же. Богатей местный, купец. Олигарх, по-новому если. Он Гузееву хотел в Париж увезти.

– Ох, не вспомню. И что же вам, платят?

– Зачем? – сморщился Николай Иванович. – Мы там творчеством занимаемся – самим бы ещё доплачивать нужно.

– Ну, главное, чтобы нравилось. Когда же посмотреть можно будет?

– Ох, ты тут на столько не задержишься, я думаю. Мы же все люди рабочие – времени нет. Ладно, я – старик, а там же все такие, как ты. В октябре месяце если выпустим, и то хорошо будет.

– А мать-то знает? – улыбнулся Гомозин.

– Конечно. Она меня и определила. Чтоб не бездельничал, как говорится.

– Ветерану труда можно. И что, помогает, говорите, себя понять?

– Ну не совсем себя, – задумался Николай Иванович. – Человека, в общем. Как-то, знаешь, даже на злодеев иначе смотреть начинаешь. Что он не просто так какой-то плохой, а вот почему-то так сложилось, как-то жизнь его натолкнула, воспитание, я не знаю. Всё же из детства, – закачал головой старик. – Ну и вообще как-то жизнь принимаешь спокойнее, смиреннее, что ли. Осознанней! – наконец подобрал он слово. – Осознанность поступков своих приходит. Режиссёр у нас, Татьяна Марковна, хорошая женщина, – тяжело дыша, пустился в рассказ старик.

– Вы не устали, Николай Иванович? Присядем, может? – тронул его за плечо Гомозин.

– Нет-нет, дошли уж почти. За оградкой посижу.

– Так-так, ну и что Татьяна Марковна ваша?