Гомоза

Старушка совсем не заметила случайно обронённого в пылу слова и продолжила отчитывать старика, но Егор Дмитриевич дальше её не слушал. «Чужой», – прокручивал он в голове эти пять букв, машинально копаясь вилкой в тарелке и едва заметно скользя языком по нёбу, про себя выговаривая это слово. Ему сделалось некомфортно, им овладело ощущение, что он лишний в этом доме.

«Дурак, – думал он. – Приехал, пять лет не бывши, и думает, что все у него на шее виснуть должны. Сам одним местом к ним повернулся – а они почему-то должны его в это самое место целовать». Гомозин понимал, что мать, скорее всего, сказала не то, что он подумал, что «чужой» он не для неё, а для дочери Николая Ивановича, но всё же в нём появилось грызущее мерзкое чувство неуместности, будто он приехал на попечение к людям, презирающим его, вынужденным сквозь силу улыбаться. Егор Дмитриевич подумал, что долгое пребывание здесь будет для него и них невыносимо тягостно, и решил, что в течение нескольких дней под каким-нибудь предлогом уедет, не дожидаясь приезда Нади. Таких мыслей у него бы не возникало, не сомневайся он ещё перед выездом, стоит ли ехать к матери. Ему было сложно решиться приехать, как сложно возобновить общение с человеком, с которым много лет назад разругался, но уже давно не держишь на него зла и обиды. И всё же, решившись, он всю дорогу провёл в сомнениях – соседи по купе помогли. Женщина, кажется, так и не назвавшая себя, рассказала ему, как сильно она плакала и жалела, когда умер отец, с которым она из-за своей упёртости не общалась много лет. И напугала Гомозина, что он всю жизнь будет жалеть и корить себя, если не решится показаться на глаза матери. Но теперь он сидел с ней, матерью, за одним столом и жалел, что показался. Столько воды утекло, думал он. Наивно пытаться делать вид, что всё так, как было раньше. Стоило обставить свой приезд, думал он, как-нибудь мягче, как-то подготовить маму, а не сваливаться как снег на голову. И теперь, видя перед собой это родное лицо, он корил себя за то, что столько лет не радовал её общением. И не был близок он к ней не столько физически, сколько духовно. Гомозин думал, что мать действительно всё про свою жизнь рассказывает ему по телефону, но он ничего не помнил. И казалась Гомозину теперь Лидия Тимофеевна какой-то чужой женщиной. Лицо её было похоже на лицо матери, но за ним скрывался кто-то чужой, подменивший её, и теперь этот кто-то делал из Егора Дмитриевича дурака, пытаясь убедить его в том, что они родные люди и что она любит его. «О чём я думаю? Что за бред?» – мысленно усмехался Егор Дмитриевич и, переводя эти мысли в шутку, пытался отогнать их от себя, но они пристали к нему, как паутина. Как он ни снимал с себя эти путы, какие-то мерзкие ниточки всё равно лезли в рот, глаза и уши. Так или иначе, решил Гомозин, проще уехать, чем разобраться в этом.

– Во сколько завтра на кладбище? – перебил он мать, не слыша, о чём она говорит.

– Ну, чтобы поспать тебе как следует, – предложил Николай Иванович, глядя на Лидию Тимофеевну. – К двенадцати, думаю, нормально будет.

– Давайте с утра пораньше. Часов в девять чтоб выйти. А оттуда пойдём крышу перекрывать. Чтобы затемно успеть.

– Да никто не гонит тебя, что ты! Отдохни лучше, ты же не работать приехал, – улыбался старик.

– Мне же, наоборот, с работой хочется побыстрее справиться и отдыхать, – убеждал его Гомозин.

– Да я сам потом эту крышу перекрою – не забивай себе голову, – открещивался от своей просьбы Николай Иванович.

– Куда ты там полезешь? – проворчала старушка. – Пусть Егор сделает.

– Да, Николай Иванович, мне это несложно, просто хочется поскорее, – убеждённо говорил Гомозин. Он будто хотел наказать себя трудом за свою неуместность.

– Ну, давай тогда на восемь подъём. Мы-то с Лидией жаворонки – нам не привыкать. Главное, чтобы ты встал.

– Я пятнадцать лет к семи на работу вставал, я тоже привыкший, – улыбнулся Егор Дмитриевич.

– Смотри, чтоб толкать тебя не пришлось. Озоном мы все надышимся – дрыхнуть будем как мертвецы.

– Фу, брехло! Сплюнь, дурак!

Через полчаса с густо почерневшего неба посыпались тяжёлые капли, и гром из глухого далёкого грохота превратился в звонкие металлические потрескивания. Через пять минут после начала ливень уже вовсю барабанил по стёклам, подоконникам и козырькам, а свет от ярких молний вспыхивал в доме, и от него рябило в глазах. На душе Гомозина сделалось покойно, как в погожий солнечный день. «Вода – такая же жизнь, как и солнце, если не большая», – думал он. От сквозняка входная дверь зловеще гудела, и Лидия Тимофеевна позакрывала все форточки, чтобы шторы и тюли, надувавшиеся и сдувавшиеся, как человеческие лёгкие, не смахнули с подоконников горшки с цветами, – и «лёгкие» окон задержали дыхание.

Дождь перестал только к полуночи, когда все, убаюканные стуками капель и шелестом деревьев, уже сладко спали, плотно укутавшись в толстые мягкие одеяла. Егор Дмитриевич засыпал с мыслями о том, как дворовые коты и кошки прячутся от стихии по подвалам, складам и подъездам, сворачиваясь калачиком. Теперь ему снились мокрые коты, убегающие от огромной чёрной вороны, пытающейся пробить им клювом черепа.

Проснулся Егор Дмитриевич сам, от жары. Преломляясь мокрыми разводами на окнах, свет рассветного солнца каплями стекал по стенам и слегка трясся, сталкиваясь с нагретым водяным паром. Выспавшийся Гомозин с удивлением взглянул на часы: до подъёма ещё сорок минут. Выбравшись из-под одеяла, он лёжа наблюдал за игрой света и ждал, когда в соседней комнате начнут раздаваться звуки копошения и шелест шагов. Когда первой показалась мать, Гомозин засмеялся.

– Чего ты? – спросила она, присаживаясь к нему в ноги на раздвинутый диван, на котором он спал в эту ночь.

– А больше всех Николай Иванович вчера боялся не уснуть, – улыбался Егор Дмитриевич.

– Хорошо спалось? – спрашивала мать, гладя его по ноге.

– Спал как убитый. Хорошо у вас тут, – помолчав, добавил он, нежно взглянув на мать.

– Чего тебе на завтрак приготовить? – слегка смутившись, спросила она и медленно отняла руку от ноги. – Блинов хочешь со сметаной?

– Было бы замечательно, – всё улыбался он, радуясь красоте матери, проявившейся в странном световом узоре. Она будто светилась изнутри; растрёпанные белые волосы будто и вовсе горели в солнечных лучах, а мелкая пыль ореолом вилась вокруг неё.

– Или можно сырников. Чего хочешь?

– Что тебе готовить проще.

– Ой-ой-ой, поглядите на него! – сморщилась Лидия Тимофеевна. – Мне одинаково – не ломай комедию.

– И того, и другого тогда, раз несложно, – усмехнулся он. – И чашку капучино, будьте добры, с двумя ложками сахара.

– Кого? Может, по сопатке лучше? – тихонько, чтобы не разбудить Николая Ивановича, захохотала Лидия Тимофеевна.

– Могу я увидеть администратора? И жалобную книгу, будьте добры.

– Администратора с цепи спускать придётся. Вас устроит, сударь? – развеселилась старушка.

– Такого мне не надо. Пожалуй, поем в другом месте, – улыбался Гомозин.

– Ну так что? И того, и другого? – постучала его по ноге мать.

– Не сложно?

– Нет.

– Тогда давай и того, и другого.

– Можешь тогда подходить через двадцать минут. Пока горячие.

Жуя облитые сгущёнкой сырники, Гомозин заворачивал в горячие блины айвовое варенье со сметаной и мысленно усмехался своим вчерашним мыслям об отъезде. Лидия Тимофеевна, пока заваривался чай, мыла посуду, всякий раз закрывая кран, когда тёрла губкой тарелки.

– Чего ты? Дорогая, что ли, вода стала? – прочавкал Егор Дмитриевич.

– Не говори с набитым ртом. Дурость какая! – гадливо проворчала мать. – Экономить нужно. Для будущих поколений.

– Рассказать тебе про круговорот воды в природе? – спросил Гомозин.

– Кому сказала? Прожуй – потом говори!

– Да такая вкуснотища! Пока не кончится, не перестану, – раскраснелся Егор Дмитриевич и продолжил набивать рот едой.

– Ну помолчи тогда, – всё дёргала кран Лидия Тимофеевна. – Уж как-нибудь пять минут без твоей болтовни продержусь.

– Вода же всё равно потом испарится, потом – в облака, потом – в дождь, и обратно в кран.

– Ну, сорванец! – закончила мыть посуду старушка. – Что ты во всё лезешь? Ну нравится мне так мыть! Встал бы сам да и помыл, раз такой умный.

– Ох, маманя, я бы тебе счётчик намотал, – хохотал с набитым ртом Гомозин.

– Фу, брехло! Какая я тебе маманя? Лучше бы не балаболил, а что-нибудь важное рассказал.

– А что тут неважного? – прищурился Егор Дмитриевич. – Ты так взрыв устроишь. Колонка тоже надорваться может. Так в новостях и скажут: «Старушка-джигит устроила теракт в многоквартирном доме».

– Фу, брехло! Чего там с Андрюшей приключилось? Чего уволился? – чуть ли не накинулась на сына с вопросом Лидия Тимофеевна.

– Да ничего, мам, – посерьёзнел Гомозин. – Не сошлись характерами.