Под сенью платана. Если любовь покинула

А жизнь, она ведь не безразмерная и не может вместить столько горя, словно мешок заплечный, тяжёлый. Ведь и он, мешок, когда перегружен, норовит порваться от тяжести – даже он. Что ж говорить о тяжести грехов наших, поступков, которые тянут нас вниз, пригибают… Вот и сейчас, Фатиме, просто ходить и то сложно: то колени не гнуться, то поясница ноет, то голова кружится. Зачем себя нагружать лишним грузом? Не встать с ним, не подняться. У тебя дочки, внуки и внучки. Все любят тебя и беспокоятся о тебе. Живи, пока живётся, Фатиме, не добавляй горечи в щербет – оттого он лучше не станет. Наша соль с нами уйдет: и выплаканная и невыплаканная. Вон как косточки в старости в панцирь неповоротливый превращаются: гибкости им не хватает и того гляди сломаются. А нам, зачем ломаться? У нас ни сил на то нет, ни времени: сломается и не встанешь уже…

– Всё у тебя просто, Элиф! Горечь в шербет! А мне, может, и щербета не нужно, и соль я всю выплакала, да выстрадала. На старости лет одна осталась.

– Все мы – одни у себя. Но у нас есть дети, есть дела, которые держат и привязывают; есть воспоминания. Не вспоминай только плохое – столько было хорошего: тепло дома родного, любовь случившаяся, рождение детей, которые выросли и счастливыми стали. Смотри на мир вокруг, замечай всё хорошее, спеши им надышаться: днём теплым; ночью спокойной, когда спится; солнцем, что к жизни пробуждает; дождём, смывающим грязь. Учись у природы мудрости: смывай с себя плохое и новому дню улыбайся!

Каждый из нас за что-то держится, за что-то цепляется в этом мире, за своё, за то, что ближе, и с чем ему лучше живётся: кто за обиды, кто за боль свою, как за круг, который на поверхности держит, кто за здоровье – озабочен им слишком, а кто за обязанности – в нужности своей только и живёт.

Элиф замолчала, а пока она говорила, потихоньку подходила к кровати Фатиме, а на последней фразе присела с ней рядом – устала и ноги отёкшие огнём горели.

И теперь они вдвоем, опустив глаза, сидели молча, задумавшись над сказанным и над услышанным.

– Таблетку снотворную дать? – спросила после затянувшейся паузы Элиф.

– Не надо. Теперь сама усну – выговорилась. Фатиме и впрямь успокоилась, и умиротворение сошло на её переполненное переживаниями тело: она обмякла, линия натянутых бровей ослабла, щёки провисли, устремившись к недавно дрожащему от праведного гнева подбородку, а он, наконец, смиренно прилёг на одеяло, уставший и расслабленный.

– Спокойной ночи! – проговорила Элиф и отправилась в обратное путешествие по погруженной в темноту квартире, вначале заглянув на кухню за снотворным, на этот раз для себя.

***

Летом в Ялове чудесно! И если б не сердце Элиф, оставленное ею в Стамбуле, она бы могла и в этот раз полностью насладиться гостеприимством бабушкиного дома, теплым морем, запахами цветов, которых так много в Ялове, негой и бездельем!

Но мысли о Мехмете преследовали ее везде: когда смотрела на спелую черешню, то невольно думала о том, что и у Мехмета такие же блестящие яркие глаза, в которых отражается Элиф; когда брала в руки персик, то прежде чем надкусить его, сначала прикладывала спелый плод к лицу, жадно вдыхая его аромат и мечтая о прикосновении своей щеки к груди Мехмета – к его бархатной коже, пахнущей свежестью, как думалось ей. Смотрела ли она на цветы, которых в Ялове видимо-невидимо, наклонялась к ним, погружая лицо в их нежные лепестки, чувствуя щекотливое прикосновение к ее губам и снова мечтала о Мехмете: интересно, а его губы такие же ласковые, нежные, как лепестки цветков?

А в Ялове жизнь шла своим чередом! На лето в дом бабушки, кроме их семьи, приезжали и тётушки Элиф с детьми: в доме становилось многолюдно, весело, говорливо, постоянно звучал смех и даже мать Элиф, Небахат, становилась немного беззаботно-юной. По утрам мать и старшая сестра Элиф, Зейнеп, отправлялись на кухню, чтобы помочь бабушке приготовить завтрак на всю семью, ставшую такой большой летом.

Элиф в это время продолжала нежиться в кровати, не спала, а просто лежала с закрытыми глазами и слушала их приглушённые голоса на веранде, где они раскатывали тесто; представляла себе запах теста, манящий, немного кисловатый и даже начинала ощущать его у себя на языке. Когда же тесто раскатывали при ней, Элиф умудрялась отрывать небольшие кусочки от него и под окрики родни тут же их проглатывать. Скользкий комочек, наполнив рот солёно-лёгкой радостью, быстро проскальзывал в горло, и рука тянулась за следующим и, несмотря на запреты матери, Элиф снова отрывала ещё одну горошину от теста, а потом и ещё одну быстро засовывала в рот. Затем выбегала на улицу, слыша несущиеся в спину неодобрительные крики матери. На улице к ней присоединялся Юсуф, чуткий сон которого прерывался сразу, как только в комнате кто-нибудь вставал с постели (а в комнате одновременно спало человек семь детей) – и они вместе с сестрой бегали по саду, догоняя друг друга и своими радостными криками поднимая с кроватей кузин и кузенов. Последние, услышав призывно-весёлые звуки за окном, вываливали во двор, и вот уже дети все вместе шумели на улице. Благо, что дом у бабушки был свой и стоял чуть поодаль от других построек, и дети в столь ранний утренний час своей игрой не беспокоили соседей.

Игры на свежем воздухе продолжались ровно до тех пор, пока лепешки гёзлеме (тонко раскатанная бездрожжевая лепешка с разными начинками) подрумянивались на сковороде. А когда повсюду начинал разноситься аромат терпкого свежезаваренного чая с примесью особого запаха кислого сыра со сливочной ноткой масла – начинки гёзлеме, – их приглашали к завтраку.

Позавтракав, обитатели гостеприимного дома все вместе отправлялись к морю. И пока дети плескались в морских волнах, взрослые что-то обсуждали на берегу, перемежая громкие разговоры весёлым смехом. Темы для пляжных бесед всегда находились новые, и полностью занимали внимание взрослых.

Время в Ялове, в бабушкином доме, бежало незаметно для всех. Для всех, кроме Элиф, мысленно считающей дни до возвращения в Стамбул. Но даже ей иногда удавалось забыться, заразившись всеобщим весельем и каникулярные безделием.

Иногда она чувствовала на себе горячие взгляды Ахмета – соседского парнишки. Она их замечала и в прошлом году, но тогда они сильно раздражали её, и она каждый раз пыталась крикнуть ему что-нибудь грубое, отрывистое, чтобы он так больше не смотрел на неё. А в этот раз, этим летом, когда она полюбила Мехмета, на неё сошло доброжелательное, мягкосердное отношение к мальчикам. Да и обращённый на неё восторженный взгляд Ахмета придавал ей большой уверенности в том, что ее обязательно полюбит Мехмет, а ещё невольно служил доказательством её привлекательности в глазах мужчин, пусть и таких нестоящих ее внимания, как сам Ахмет.

И она позволила себе пару раз снисходительно улыбнуться ему, отчего юноша внезапно покраснел и глубоко задышал, чем окончательно развеселил Элиф.

Скоро осень. И в Ялове чувствуется ее приближение: по холодному ветерку, вдруг появляющемуся в дневное время и заставляющему вздрогнуть, по перемежающимся теплым и более прохладным слоям морской воды, когда купаешься; по лёгкой желтизне, пробившейся в густой зелёной шевелюре деревьев и бегущей от центра ствола к окончаниям веток.

Пора в Стамбул! В Стамбул! В Стамбул! Стучит сердце Элиф, а мать и бабушка с нескрываемым восхищением смотрят на нее: как же выросла и похорошела за лето Элиф! И когда успела эта маленькая девочка превратиться в статную молодую барышню? Неужели за эти летние месяцы могла произойти такая метаморфоза?

«Это всё наш воздух, наполненный цветочными ароматами, да молочко козье, которое пили по утрам, и ласковое море сотворили это чудо! – смеётся бабушка. – « Ах, какая красавица! Глаз не оторвать от моей внучки!»

Элиф на всякий случай посмотрела на себя в зеркало – что же такое с ней случилось? И тут же подумала: «Странные они всё-таки. Я всегда была красивой, неужели только сегодня заметили?»

И невдомёк ей, что помимо красоты, которая у нее, конечно, была, появились в её фигуре статность да округлость, особая манящая нега в блестящих синих глазах, и даже завиток ее выгоревших за лето почти пшеничных волос, теперь ниспадал на грудь по-другому, с особым значением, прикрывая и одновременно обращая внимание, вызывая желание прикоснуться, хотя бы для того, чтобы убрать его, чтобы не мешал…

И когда Элиф и Мехмет вновь встретились в сентябре, не в лавке у его отца, а совершенно случайно, под тем же платаном, Мехмет сразу не узнал когда-то упавшее к его ногам неспелое яблочко, вдруг превратившееся в спелый сочный фрукт, ароматный и смущавший своей яркой ранней спелостью.

Почему-то в этот раз при встрече с Мехметом смутившаяся Элиф только и смогла произнести, что «Здравствуйте», возможно, что из-за неожиданности случившегося.

Мехмет, быстро поднявший на нее глаза, удивлённо вскинул брови, от чего его мужественное лицо стало вдруг мальчишеским, и это наблюдение так развеселило Элиф, что она тут же перестала смущаться:

– Не узнали? Это я, Элиф!

– А-а-а, – протянул Мехмет, пытаясь что-то припомнить.

И через секунду добавил:

– Ты – та девчушка, которая сначала падает с веток, а потом превращается в эстета, придирчиво выбирающего вазу в лавке моего отца?

– Хорошая у вас память, – похвалила Элиф, но тут же опять смутилась: волна неизвестного ей доселе трепета и странного волнения, накрыла её.

А потом ей пришлось и глаза отвести – так пристально и внимательно смотрел на нее Мехмет, словно изучая.

Почувствовав ее неловкость, он, наконец, и сам отвёл взгляд: по всей видимости, и его что-то смущало в новой Элиф. Это что-то заставляло его сердце биться чаще, и ему хотелось прижать её к себе, чтобы вдохнуть разлившийся по всему её телу медовый запах, будто он мог унять его сердечное волнение, внезапно приключившееся с ним. Почему ему казалось, что запах медовый, Мехмет и сам не знал. Но стала Элиф какой- то сладостно-манящей и в этой связи пугающей его одновременно.

Молодые люди отошли друг от друга, словно боясь невольно столкнуться, поддавшись возникшей силе притяжения. И молча стояли поодаль, но и не уходили, не зная, что сказать и каким образом преодолеть возникшую неловкость.

Первым нашелся Мехмет:

– Отец вспоминал на днях, что вы с матерью собирались к нему в лавку – хотели что-то ещё присмотреть для дома. Когда собираетесь нас посетить?

– Завтра! – выдохнула Элиф, совсем не смущаясь поспешности своего обещания.

И тут же пошла быстрее прочь, боясь пообещать ещё что-то, чего не сможет выполнить, ускоряя шаги по направлению к дому. Она шла не оборачиваясь и ощущала всем телом его горячий взгляд, от которого трепетала, плавилась, словно свеча, теряя рассудочность суждений.

– Мама, мы завтра должны пойти в лавку к дяде Али! – безапелляционно заявила она, стараясь сохранять твердость голоса, когда мать открыла ей дверь.

– Зачем, дочка? К чему нам торопиться? – мать с удивлением смотрела на Элиф.

К чему, действительно, эта спешка? Как объяснить матери, зачем им надо быть непременно завтра в лавке дяди Али? Она немного подумала и быстро проговорила:

– Я встретила дядю Али, и он сказал, что у него появилась такая посуда, которая очень подошла бы к уже приобретенной нами вазе. Кроме того, скоро он уезжает!

Уши пылали у Элиф, в горле пересохло, но она продолжала лгать, глядя в глаза матери.

– Как странно? И куда это он собрался уехать? Ну, почему бы нам и не заглянуть к нему в лавку – там все и узнаем!

«Узнаешь, мама, обязательно узнаешь, что я у тебя врушка! Но сейчас это не так важно – важно увидеть Мехмета ещё раз. А ложь… она бывает разной. Ведь от моей маленькой лжи никому не будет плохо!» – уговаривала себя Элиф.

– Проходите, проходите, соседушки!

Дядя Али любезно пригласил их войти в свой магазин.

– Ах, как подросла ваша дочь! Она стала настоящей красавицей! – разливался в комплиментах дядя Али. – Что на сей раз привело вас ко мне?

Мать удивлённо взглянула на дочь, но та бойко ответила: