Под сенью платана. Если любовь покинула

– Ты же ещё утром обещала мне, что мы вместе пойдем в мастерскую! – закричала Элиф, и от разочарования у нее на глазах выступили колкие слезы.

«Обиделась!» – про себя решила мать, а вслух произнесла:

– Элиф, не понимаю, чем ты так расстроена. Вазу нам сегодня доставил в дом Али-бей, чтобы нам не пришлось самим за ней ходить. Такой любезный жест. Кроме того, они с отцом сразу поговорили об оплате заказа, да и отец имел возможность увидеть новую вазу, и убедиться, что она выглядит так, как ему бы хотелось.

Элиф, не дослушав, пробежала мимо матери в комнату: нельзя расплакаться, никак нельзя. Как потом объяснить матери свои жгучие слезы?

Она глубоко вздохнула, крепче сжала губы и зубами зажала краешек нижней губы, сильнее, ещё чуть-чуть, из губы заструилась кровь, и в ту же секунду Элиф снова появилась перед матерью с заплаканные лицом, но теперь у нее была наглядная причина для горьких слез.

– Что это за кровь? – всполошились мать. – Почему ты не сказала, что ушиблась? Ты упала? Я и не поняла сразу, почему ты так расстроена! – мать бросилась к дочери и внимательно осмотрела ее лицо.

– Это не страшно, мама, я споткнулась и прикусила губу. Это произошло очень не вовремя: ведь сегодня я не смогу есть вкусную чорбу, которую ты специально варишь для меня. А ещё мне, конечно, стало обидно, что я уже не смогу пойти в ту красивую мастерскую, в которой столько интересных вещей!

– Мы обязательно как-нибудь зайдём туда! Отец обещал купить ещё глиняной посуды в лавке дяди Али – так ему пришлась по вкусу новая ваза. Но это будет потом, когда мы вернёмся от бабушки. Ты же не забыла, что на следующей неделе у тебя начинаются каникулы, и мы все вместе уедем в Ялову!

– Не забыла, – протянула Элиф. – Как такое забыть.

***

Лето душное и засушливое заспешило в город, наполнив все улицы своим горячим дыханием, поднимая пыль с мостовой лёгким, но не спасающим от жары ветерком, которого горожане ждут, как милости, но подставив ему навстречу лицо, чтобы немного освежиться, получают новую порцию тепла, стекающего с распаренных щек солёным потом.

Днём случайные прохожие жмутся в тень, отбрасываемую домами, спешат под тенты летних кафе, разбросанных по улочкам; стремятся скрыться под деревьями, раскрывшими свои зонты-кроны и любезно приглашающие присесть под ними.

Именно летом платан могуч и прекрасен! Его пятипалые листья-ладони тянутся навстречу друг к другу, переплетаются в едином желании прикоснуться к собрату, образуя мощный зелёный монолит. И солнце не страшит своей жгучей любовью – он отражает испепеляющую силу своей глянцевой листной поверхностью, сквозь сито кроны пропускает небольшое количество ультрафиолета, забирая его для своего питания и роста. Платан любит солнце, а недостаток влаги компенсирует с помощью длинного разветвленного корня – он проникает в самые глубокие слои, питая гиганта грунтовыми водами, надёжно связывает его с землёй, делает его практически неуязвимым перед тяготами жизни: голодом, холодом, шквалистыми ветрами. Когда наступает на живое город, захватывая в плен мощную подземную часть платана, замуровывая её в каменную мостовую или асфальт, гигант мощными корнями поднимает оковы, как мустанг, встаёт на дыбы. И даже с городским загазованным воздухом ужилось могучее дерево. И только удар молнии, неожиданный и меткий, может разбить его твердь, расколов ствол великана, но не падёт тот, нет, – выпустит новые отростки на выжженном пепелище, и устремится ввысь, латая раны, наращивая малахит зелени, цепляясь корнями за землю, в которой когда-то обрёл жизнь.

***

Прошла уже неделя с тех пор, как Мехмет привез Фатиме в их дом. Организовать переезд помогла Назлы, младшая, приемная дочь Элиф – единственная из всех ее детей, навещающая стариков.

Назлы постаралась подготовить квартиру к приезду Фатиме: убралась во всех комнатах, наведя образцовый порядок, разместила вещи больной женщины в отведенной для неё комнате.

Вещей оказалось немало: Фатиме наотрез отказывалась переезжать без привычных ей предметов, которые ежедневно окружали ее в своем доме. В перечне необходимых ей вещей, помимо одежды, любимой чашки, посуды, из которой она ела, неожиданно для всех оказалась и её кровать – она не собиралась ложиться в чужую постель, в чужом доме. Чтобы доставить её кровать в квартиру Элиф, пришлось воспользоваться услугами подъёмника: кровать доставили в помещение через широкий проем балконной двери. Этим и определился выбор комнаты для Фатиме: с балконом, где много воздуха и света – всего того, что необходимо для успешного выздоровления.

Фатиме внесли в квартиру на руках – помогли соседи – и аккуратно положили на кровать. Женщина, как только расположилась на своей кровати, тут же повернулась к стене: похоже, что она не столько была утомлена дорогой, сколько сам переезд ей был не мил, и если б не появившаяся в результате болезни беспомощность, она вряд ли на него согласилась. А посему все дневное время она лежала с полузакрытыми глазами, не отвечала на обращённые к ней вопросы, всячески игнорируя Элиф, суетящуюся вокруг нее.

Фатиме периодически постанывала, жаловалась на духоту в комнате и нехватку воздуха, а после того, как открывалась балконная дверь с целью проветрить помещение, жаловалась на сквозняк. Духоту организовывали, конечно, чтобы ей нечем было дышать, и сердце выскочило из груди в приступе тахикардии; сквозняк же устраивали специально, чтобы она простудилась, и к своим болячкам добавила бы и воспаление лёгких, а тогда уж точно не подняться с постели и не выздороветь вовсе.

В еде у Фатиме тоже были свои предпочтения, которые она объясняла своим нынешним состоянием: ела только специальным образом приготовленные тефтели- котлетки, что бы были они сделаны из нежирного мяса, и что бы специй в них было поменьше, совсем без них нельзя – вкуса нет. Да и может ли сейчас ее беспомощный, ослабленный болезнью организм справиться с более грубой пищей? Поэтому только нежные тефтели, да протёртые чорбы-супы, определенной температуры, что бы и негорячие – не обжечь бы пищевод и желудок; что б и нехолодные – кому такое по вкусу придётся, стали ее ежедневным меню.

Поход по необходимости в туалет стал для неё сложной процедурой: от постоянного лежания на кровати мышцы, заставляющие тело быть в тонусе, ослабли и ноги не держали ее, и тогда на выручку к Элиф пришли специальные подгузники для лежачих больных и она, с трудом перебирая ногами, скрепленными посередине ненадежными артрозными коленями, шла, стараясь не отрывать стоп от пола, спешила к Фатиме, а та стонала и причитала, что вынуждена лежать здесь, в грязном, и никто не торопится ей помочь.

Но как только в доме появлялся Мехмет, возвращавшийся из кафе, где встречался со своими седовласыми приятелями, с которыми обсуждал газетные новости, смотрел футбольные матчи и иногда, чего уж там скрывать, следил вместе с ними за ходом скачек, пытаясь предугадать исход заездов, ситуация менялась. Фатиме как-то разом утрачивала свою придирчивость, лежала тихо, со скорбным выражением лица, часто вздыхала, перемежая поверхностные вздохи с глубокими выдохами, такими глубокими, что иногда они больше походили на стоны.

Задумчивый Мехмет придвигал свое кресло ближе к кровати Фатиме, устраивался в нём поудобнее и тихо сидел рядом до той поры, когда из кухни появлялась Элиф, напоминая о том, что ужин уже готов. Во время их свидания, почти безмолвного, с редким нашёптыванием Фатиме чего-то Мехмету, чего именно – невозможно было понять постороннему, то есть Элиф, так как, как только она приближалась к ним, больная опять начинала постанывать, а Мехмет – обеспокоенно подглядывать на Элиф.

Поэтому Элиф больше не пыталась потревожить их неустойчивого покоя – в конце концов, именно в эти десять-тридцать минут она могла расслабиться: больная не донимала ее своими жалобами.

Иногда к ним забегала Алия, чтобы помочь по-соседски и, конечно, ещё раз удивиться сложившейся ситуации, практически молча, не задавая лишних вопросов, что само по себе весьма редкое, внезапно приключившееся с ней обстоятельство. А что тут спрашивать много? Ситуация была не слишком ординарной: не каждый день и не со всеми такое случается, поэтому даже любопытная Алия находила к ней только два – три дежурных вопроса: «как больная?», «когда приедут за ней дети?» и «как сама Элиф?» Последний вопрос в ее устах звучал почти трагически. Получив на все свои вопросы весьма расплывчатые ответы: «как всегда», «скоро» и «хорошо» – шла на кухню варить суп и готовить любимый Элиф «кысыр» (летняя холодная закуска из пшеничного зерна, овощей, зелени, приправленное оливковым маслом и томатной пастой).

Серпиль и Нильгюн уехали из летнего Стамбул, отправившись в гости к своим детям, поэтому с ними Элиф общалась только по телефону. Случались эти звонки не часто: все были заняты делами, а редкие телефонные разговоры сводились только к теме самочувствия – все остальное оставляли «на потом», а именно на долгую беседу под платаном, когда все соберутся вместе.

В конце недели, по воскресеньям, приезжала Назлы, чтобы убраться у матери в доме и немного поговорить по душам. Говорила больше Назлы, рассказывала о своей жизни, о детях, о муже, стараясь не тревожить Элиф подробностями: ей и так сейчас не просто. Элиф кивала головой и про себя благодарила Аллаха за то, что он послал ей Назлы, которая внешне так напоминала ей сестру, но в отличии от сестры Назлы достался ровный и спокойный характер их матери, добрый и миролюбивый.

По сути Назлы была ее племянницей, но поскольку с малых лет росла в доме у Элиф, а именно сразу после смерти сестры, Назлы всегда называла Элиф «мама». «Мама Элиф», не просто мама, а мама Элиф.

«Золотая моя девочка! – думала Элиф, глядя на Назлы. – И умница, и красавица, а сердце какое чуткое у неё: всё видит и слышит! У моих детей сердце закрылось, нарос на нём панцирь из обид: как теперь слышать и чувствовать им? Ну, ничего, проснется оно, не может, что бы не проснулось, и вернутся ко мне мои дорогие мальчики, мои орлята. Очнутся от плохого сна, в котором всё только чёрное или белое, где нет других оттенков, стряхнут туман недоверия и все поймут, и тогда…»

Что будет тогда, когда это произойдет, Элиф хорошо знала: они будут вместе, а пока только мечтала об этом мгновении и молила Аллаха, что бы он позволил ей дожить до того момента.

Мытарства Элиф и несговорчивость Фатиме могли продолжаться вплоть до самого отъезда последней, но тут внезапно Фатиме стало хуже: помимо обострившейся язвенной болезни на фоне общего упадка сил, добавились ещё и стойкие показатели высокого давления. Вызванная Мехметом бригада скорой помощи предупредила о том, что если высокое давление не удастся взять под контроль, у больной может развиться инсульт, чему способствует и диабет, имеющийся у нее, и малоподвижный образ жизни.

Фатиме сделали несколько уколов и выписали дополнительно целый набор лекарств, принимать которые нужно строго по времени. Элиф, не надеясь на свою память, – она и про свои лекарства не помнила, – попросила Назлы создать ей звонки-напоминания на телефоне. И теперь, когда слышала звонок, торопилась каждый раз к телефону, думая вначале, что это вести от дочерей Фатимы, или что это звонит Мехмет, но потом вспоминала, что это всего лишь напоминание о приеме лекарств, и брела на кухню.

Больная после отъезда врачей, как-то сразу обмякла, вошла в прострацию, связанную с ее пограничным состоянием, обозначившимся в системе жизненных координат, «между небом и землёй». Однако, ее сильная, тянущая к земле сущность начала настраивать женщину на выздоровление во что бы то ни стало.

Элиф же, напротив, обеспокоилась не на шутку: детей Фатиме задерживали в Германии бюрократические проволочки, а между тем состояние их матери ухудшалось, и теперь уже возникли серьезные сомнения в том, сможет ли она перенести перелет на самолёте без серьезных последствий для здоровья.

Но к ее удивлению, Фатиме, которая с первого дня своего приезда в их квартиру была лежачей больной, неподнимавшейся ни на секунду с кровати, начала вдруг потихоньку передвигаться. Сперва по естественной надобности, отказавшись от подгузников, которые вызывали опрелости и дискомфорт, неминуемо в связи с этим появляющиеся, а впоследствии она отважилась и на прогулки по комнатам.

Случилось это так: тем же вечером, после отъезда кареты скорой помощи, оперевшись рукой на край кровати, Фатиме подняла свое грузное тело и, когда Элиф попыталась поспешить к ней на помощь, протестующе замотала головой. Затем все так же, поддерживая себя рукой и цепляясь за все, что попадалось на пути, шаткой походкой направилась в ванную комнату. Элиф попыталась последовать за ней, но остановилась на пороге ванной комнаты, так как Фатиме отрицательно замотала своей седой, растрепанной от постоянного лежания шевелюрой. Делала она это весьма энергично, не оставляя места никаким сомнениям в том, что помощь ей не нужна – она хотела остаться в одиночестве.

Одиночество затянулось, и Элиф не на шутку встревожилась: голова у Фатиме от непривычной нагрузки могла закружиться, из-за чего женщина вполне могла упасть на кафельный пол, не дай Аллах, и что-нибудь себе сломать. Элиф прислушалась к звукам за дверью, но услышала лишь шум воды, текущей из-под крана. Других звуков: шума падающего тела или стонов – слышно не было – все перекрывало это монотонное журчание. Наконец Фатиме появилась на пороге: она причесалась, собрала волосы в жидкую косичку и уже более уверенной походкой направилась в комнату. Через некоторое время, отдохнув и сославшись на чудесную погоду, ей захотелось посидеть на балконе, что было уж совсем удивительным.

Правда, задушевных бесед промеж Элиф и Фатиме пока не случилось: обе были подчёркнуто вежливы и сдержаны.

Утомившись от непривычной за последний месяц ее лежачей жизни активности, Фатиме вздремнула под вечер, забыв принять снотворное, без которого сон к ней в доме Элиф не приходил.

Ночью Элиф проснулась от душераздирающего крика Фатиме, которая спала в отдельной комнате аккурат за стеной. Элиф долго провозилась, набрасывая в темноте халат, затем надевая тапочки, в которые никак не могли попасть ее потревоженные в ночное время ноги, привычно отёкшие после сна. Мехмет, не проснулся, лежал с широко открытым ртом, с шумом выдыхая накопившиеся за день события: сон плотно схватил его в свои объятия.

Элиф не стала включать свет и на ощупь двинулась в сторону комнаты Фатиме. Поскольку она спешила, то периодически сталкивалась с давно знакомыми предметами интерьера, сама себя останавливала и уговаривала не торопиться: как бы и самой не упасть, да не ушибиться, наделав лишних проблем.

Когда она наконец добралась до двери в комнату Фатиме, стало тихо: видимо, та снова провалилась в благодатный сон.

«А если нет?» – испугалась собственных мыслей Элиф и решительно дёрнула за дверную ручку.

– Это ты? – раздался слабый голос Фатиме.

– Я, – успокоившись произнесла Элиф, и собиралась выйти из комнаты больной, подумав, что у той всё в порядке, и волноваться больше не стоит.

– Чего так долго? Я давно тебя жду, – в голосе Фатиме появились требовательные нотки.

– Долго тапочки надевала, – опешила Элиф и остановилась на пороге комнаты.

– Плохо мне, сил моих больше нет, даже стены здесь на меня давят! – продолжала жаловаться Фатиме, а Элиф застыла в дверях.

– Встану – день мне не мил, хоть глаз не открывай, Мехмет присядет рядом, а мне тошно становится: лучше б не жалел, не смотрел глазами побитой собаки. И ты всё время рядом, неотступно следуешь за мной… Еда горькой кажется от накопившейся желчи, невысказанной, застрявшей в горле; вода от жажды не спасает – горит всё внутри, горит в пламени несправедливости. Лежу здесь, зачем, почему? Были б силы, разве оказалась бы в таком положении? Убежать – не убежишь, вынуждена, вынуждена здесь быть… Лучше б в больнице лежать одной! Дождалась бы там дочек моих любимых и уехала вместе с ними отсюда подальше! – голос Фатиме задрожал, и Элиф услышала ее стоны, словно от сильной физической боли, стоны, которые совсем не походили на слезливые причитания вечно жалующегося человека.

– Я ведь тоже так рыдала, Фатиме, когда выдавали меня за Ахмета, которому отец пообещал меня в качестве компенсации за долги, накопившиеся в его лавке. Любил меня Ахмет сильно, а я любила Мехмета. Легко ли жить с нелюбимым, как думаешь? Тогда для меня мир рухнул. Зачем об этом вспоминать? Кого винить в том, что так вышло? Отца? Мир его праху. Судьбу? А не сами ли мы ее выбираем вольно или невольно? Дело ведь прошлое: ушло все, Фатиме, ушло, прошло, сложившись так, как сложилось. Дети мои выросли, большими мужчинами стали, поженились, своих детей родили. А меня, мать свою, простить не могут за то, что сошлась на старости лет с Мехметом. Совсем забыли обо мне, как будто не было меня в их жизни…