Полевой центр Пламя. Каторга и ссылка

– Если бы имели малейшую возможность, давно бы из твоего мяса сделали бы собакам котлеты, но так как этого не было, подождём ещё годик-другой, если потребуется, но тебе здесь не служить и в старшие не пролезть.

Некоторое время спустя его уволили. Что с ним потом было и преобразился ли он в облик человека – нам неизвестно.

Расскажу ещё пару случаев, характерных примеров – как и какими способами вообще велась борьба не только со стороны политзаключённых, но и уголовных по отношению того произвола, который царил в царской каторге и тюрьме.

Нужно сказать, что большинство надзирателей, как младших, так и старших, являлись людьми далеко не очень грамотными, верующими и суеверными. Учитывая эти обстоятельства, все их атаки, если так можно выразиться, отражались нами и уголовными заключёнными, когда в отдельности, а когда и совместно, с расчётом воздействия на психику.

Вот два примера таких приёмов из десятка, сотни других, проделанных заключёнными в период долгих сроков тюрьмы и каторги.

Как известно, до 1906 года в тюрьме не давался официально табак, то есть за свои же деньги не разрешалось выписать из лавки табаку, а приобретший его тем или другим путём или куривший наказывался карцером. Эта мера наказания всё же не отпугивала отовариваться махоркой от надзирателей не только за деньги, которых, кстати сказать, было мало, но и за продукты, которых можно было купить на четыре рубля двадцать копеек в месяц за собственный счёт, если в тюремной конторе значились по твоему счёту присланные или принесённые кем-либо из родных деньги. Меняли колбасу, масло, сыр и прочее на махорку, которые надзиратель употреблял на свой завтрак, так как выносить он не мог, ибо его сразу в чём-либо подозревали бы.

Так вот, мне рассказали такую штуку. Дело было в Шлиссельбургской каторжной тюрьме (крепости) в 1905 году или в начале 1906 года. По заданиям кузнецов и слесарей, работающих в мастерской, расположенной между первым и вторым корпусом, посредством переписки или тюремного телеграфа (о нём я уже писал в первой части своих воспоминаний) кузнецы передали заключённым, что у них нет ни «нюха» табаку. Те обещали кое-что достать, вынести во время прогулки на двор, где гуляли и те, и другие, зарыть под скамеечку в песок в условленное место, а кузнецы оттуда возьмут. Так как кузнецов и слесарей всегда на прогулку и после прогулки тщательно обыскивали – не принесут ли на прогулку пилку для распиливания решёток, ножик или что-либо другое, не разрешённое и опасное, то они должны были придумать способ, как пронести махорку. Обыкновенно махорка набивалась в сшитую в виде кишки тряпочку с таким расчётом, чтобы по толщине она подменяла веревочку, которой в поясе подвязывались кальсоны. Так как заключённые из первого корпуса сообщили, что они могут достать и вынесут восьмушку-две махорки, то этот способ не годился, и кузнецы-слесаря придумали другой способ, попросив первый корпус поторопиться с выноской махорки. Один из них выходил на прогулку с непокрытой годовой, свой картуз (шапку из серого шинельного сукна, похожую по форме на шапки железнодорожников в старое время, вроде круглой плоскодонной чашки) брал между пальцами за середину, зажимал и размахивая подходил к обыскивающему надзирателю с тем расчётом, что надзиратель, посмотрев раз-другой, потом через два-три дня, убедившись, что этот заключённый ходит по привычке так, перестанет эту шапку обыскивать. Так и получилось, на третьи сутки надзиратель в шапку уже не заглядывал. Убедившись, что надзирателя поймали, сигнализировали первому корпусу забрать и спрятать махорку, чтобы на следующий день принести её в мастерскую. На четвёртый день выход кузнецов и слесарей на прогулку прошёл благополучно, в шапку надзиратель не заглядывал, по окончании прогулки в шапку был положен табак, но увы! При обыске надзиратель по инерции, должно быть, заглянул и в шапку, отобрал табак и шапку и написал через старшего надзирателя дежурному помощнику записку на предмет наказания. Записка была сдана, и провинившийся ждал наказания. Карцера никто не боялся, но всем было жаль отобранной махорки, спрятанной вместе с шапкой в шкафчике надзирателя около дверей в мастерскую. У начальника тюрьмы был такой обычай, особенно по отношению уголовных, по докладу того или иного надзирателя наказывать лишь того, кто попался с поличным, то есть с вещественными доказательствами. Перед кузнецами и слесарями стала задача не только изъять из шкафчика это «поличное», но и иметь курево – махорку. Способ моментально был придуман. Так как ключ от шкафчика висел там же рядом, то надо было воспользоваться первым зевком надзирателя, спереть (утащить) на секунду-другую ключ, снять слепку, сделать ключ, а тем временем подумать, как отвести надзирателя от дверей не на пару-другую секунд, а пару-другую минут, чтобы взять из шкафчика табак и шапку и снова незаметно запереть, то есть уничтожить вещественные доказательства. Решено и в тот же день было сделано – ключ к следующему утру был готов. Нужно сказать, что часть кузнецов работало на дворе и, следовательно, то выходили, то заходили в самую кузницу – мастерскую. На следующее утро, план действия был намечен. Только что начали трудиться, как один из работающих на дворе, приложив ладонь руки ко лбу и глядя вверх, крикнул:

– Ребята, шар, шар! Шар!

Почти все мастеровые высыпали гурьбой на двор с возгласами: «Где? Где?». А тот, показывая другой рукой в воздух, отвечал:

– Гляди, гляди, вон, вон, какой большой.

Заражённый любопытством, поплёлся и надзиратель от дверей. В этот момент оставшиеся в мастерской вынули табак и шапку, заперли снова шкафчик и как ни в чём не бывало продолжали работу. Надзиратель так шара и не видел, но зато он узрел входившего в ворота старшего, который крикнул:

– Ну, бери табак и шапку и захвати и Иванова с собой с хлебом.

С хлебом – это значило, что Иванов не вернётся, а пойдёт в карцер. Надзиратель всунул ключ и отпер шкаф. Каково же было его удивление, когда там поличного не оказалось. Взглянув, остолбенело на шкаф, потом на старшего надзирателя, он не знал, что делать, так как понимал, что теперь ему самому попадёт, хорошо, если отделается штрафом, а то запишут в личное дело выговор и пропадёт вся карьера службы. А старший надзиратель тем временем надрывался:

– Олух, растяпа, ротозей, – сопровождая каждое слово матерщиной, – шар, шар, вот тебя и обшарили, ротозей.

Как надзиратели между собой потом покончили – это неизвестно, но Иванов в карцер не был взят, да и табак у мастеровых остался.

Второй случай, имевший место в Петербургских Крестах (срочная тюрьма, построенная крестообразно на Васильевском острове). Неработающие уголовные оставались в камерах по четыре-пять человек, в одной из таких камер постоянно играли в карты, некто из старших надзирателей по утрам, около десяти-одиннадцати часов, делал свой обход. Хотя заключённые, слышавшие приближение к их камере, прятали карты и притворялись, что они читают книги, но старший чутьём угадывал, что они играли, и часто грозил: «Поймаю с поличным». Так как вообще этот старший надзиратель ко всем, в том числе и к политическим этой тюрьмы, относился скверно и обыскивая раздевал догола, да подучивал и надзирательниц поступать так же с женщинами-заключёнными, то уголовники решили его «извести».

Придумав план действия, опять же рассчитанный на психику, они начали ежедневно при дежурстве этого старшего дразнить его игрой, пустив предварительно слух по всей тюрьме про одного из уголовных, Филимонова, что он колдун и прочие небылицы, с таким расчётом, чтобы о его колдовстве заговорили младшие и старшие надзиратели. Рассказывали о колдовстве Филимонова кто во что горазд, лишь бы раздуть кадило, лишь бы у жертвы, жертвы суеверной, в этом направлении заработал мозг.

Жертва, старший надзиратель, подходила к камере Филимонова, расспрашивая его о его познаниях в колдовстве и прочее, а Филимонов, не смущаясь, заливал и заливал (врал что попало и как попало). В один из таких разговоров со старшим Филимонов заявил:

– Да что ты думаешь, что-нибудь удержит меня в тюрьме, если я не захочу? Я знаю такое петушиное слово – фук и нету! – И продолжал: – Только не хочу я бежать, там, за решёткой, работать надо, а здесь кормят, одевают, обувают – что мне больше нужно?

Старший слушал, отшучивался и грозил:

– А я всё-таки тебя, колдуна, с картами поймаю и в карцер посажу. Посмотрим, как ты оттуда своим петушиным словом и фуканьем выйдешь. – И уходил.

Отсюда следовало, что старший решил подкрасться к этой камере и поймать играющих с поличным, к чему те уже давно приготовились.

В камере этой было двадцать две – двадцать три койки по обеим сторонам, посередине камеры столы почти что от дверей и до окон. Игра происходила в конце стола у окна, на скамеечке.

Всё было рассчитано как надо, в момент дежурства жертвы и его обхода он уже издалека услышал слова «По банку» и потому, вызвав резерв надзирателей для обыска, на цыпочках подкрался к решётчатой двери, моментально её отпер и с возгласом «Встать смирно!» бросился к играющим. Около дверей у стола один из заключённых читал книгу. После «Встать смирно» все встали, старший собственными глазами видел, что у одного из играющих при его появлении в камеру в руках были карты, обыскали – карт не нашлось. Раздели, обыскали ещё раз, осмотрели скамейку и конец стола, нет ли там потайника, – ничего не нашли. А сам он видел, что карты были, сам видел, что играющие с места не сдвинулись, видели это и два-три младших надзирателя, участвующих в обыске, а карт всё же не было. Старший, ошеломлённый этим, как бы не веря себе, спрашивал:

– Были карты?

– Были.

– Играли? Да куда же вы, такие-сякие, их дели?

– Да наше дело прятать, а ваше – искать, – отвечали играющие.

А Филимонов улыбался и приговаривал:

– Да всё это моё петушиное слово – фук и нету, вот ты не верил – теперь убедился, что я не только фокусник, но и колдун, что захочу, то и сделаю. – И видя по лицу старшего, что у того уже в мозгу заработали суеверные жилочки и нити, ковал железо пока горячо. – Не веришь ещё. Прикажи дать нож, чем хлеб режут (почти что железный), и я тебе ещё покажу колдовство.

Полюбопытствовали – принесли. Наклеив слюной на каждой стороне лезвия ножа по три кусочка бумаги, Филимонов с ловкостью фокусника то вертел этот нож над своей головой, то, поднося его к глазам старшего и других обыскивающих, приговаривал:

– Тут три и там три. – А потом, сняв по одной с каждой стороны: – Тут два и там два, – пока не снял и последние прилепки, приговаривая: – Тут нет и там нет. – Вдруг преподнёс к глазам старшего: – Тут три и там три. Тут ничего и там ничего.

Эти люди в казённых мундирах смотрели, вытаращив глаза, не верили своим глазам, что это так. И это вполне понятно, ибо многие из них сами рассказывали, что до шестнадцати-семнадцати лет не знали, что такое керосин и лампа, думали, что макароны на деревьях растут, а после службы в солдатах всю жизнь проводили в тюрьме надзирателями.

Как бы то ни было, больше всех был озадачен старший, который привык к тому мнению о себе, что он всякую пакость арестанта наперёд чутьём узнаёт. Переспросив ещё раз, были ли карты и играли ли, и получив утвердительный ответ, он со своей свитой ушёл, понурив голову. А с этого дня ещё больше пустили слух о колдовстве Филимонова, о том, как он со своим «фук и нет» оставил в дураках старшего, смеялись над ним в его присутствии и его отсутствии при надзирателях, а бедный служака ходил изо дня в день понурив голову и думал: а вдруг да Филимонов или кто другой рассердится на него за все его издевательства над ними, вдруг да учинят ему пакость – куда идти, что делать, до 25 лет не дослужив, медалей и крестов мало, семья большая…

Несколько недель спустя этот же старший совершал опять свой утренний рейс – обход. День был праздничный, и все мастеровые были в камере. Подойдя к камере, где находился Филимонов, увидел, что тот проделывает какие-то фокусы с картами под шум и смех всех присутствующих, и, отперев незаметно дверь, бросился к Филимонову, с злостной радостью воскликнув:

– Наконец-то ты, колдун, мне попался, теперь уже не наколдуешь, – и схватил Филимонова за руку.

Карты остались в руке у Филимонова, карты были венские – глазурные, маленького размера. Филимонов выдернул руку, переложил карты в другую руку, приговаривая:

– Вишь – фук и нету.

Старший схватил его за левую руку, тот выдернул и переложил их в правую с теми же словами. Старший хватал то за одну, то за другую руку, Филимонов выдёргивал и, размахивая руками через голову, перекладывал карты в другую руку. Так продолжалось несколько секунд, и старший, рассердившись, крикнул:

– Отдай карты.

В это время Филимонов, поднося обе зажатые в кулак руки старшему, снова повторил:

– Фук и нету, – и открыл оба кулака.

Карт не было, и старший надзиратель смотрел как остолбенелый, не мог выговорить ни одного слова. Кругом раздался гомерический хохот, а Филимонов продолжал:

– Сказал я тебе не раз и не два, что я колдун, собственным глазам не веришь – дам тебе почувствовать.

Под общий гул смеха старший удалился и через некоторое время подал в отставку.

В чём же тут дело, спросит читатель, в чём же тут фокус? Фокуса тут никакого нет и не было, вся суть в первом случае в плане и в расчёте на психологию, во втором в ловкости рук и психологии, а в третьем в ловкости рук, психологии безвыходного положения и расчёте на помощь товарищей.

В первом случае план заключался в том, чтобы изготовить чёрный мешочек с чёрной ниткой для того заключённого, который должен сидеть около другого конца столов – у дверей, приучить старшего и других к тому, что тот, который сидит около стола у дверей, участия в игре не принимает и читает книгу, чтобы создать такое положение, при котором даже у старшего и могущих присутствовать никакого бы намёка в мозгу не было, что между играющими в одном конце стола и сидящим и читающим (на расстоянии около четырёх-пяти саженей) в другом конце могла бы быть какая бы то ни было связь. Мешочек и нитка были чёрные для того, чтобы, когда ворвётся в дверь старший и несколько человек с ним, когда их взгляды будут устремлены исключительно на играющих, в эту секунду положить карты, которыми фактически не играли, в мешочек и опустить незаметно на асфальтный, чёрным воском натёртый пол, и, пока все взоры будут обращены на играющих, в это время сидящий, читающий у дверей по полу ниточкой подтянет мешочек с картами к себе, припрячет в карман, да и только. Если расчёт правильный и удастся, его обыскивать не будут – значит, в суеверной башке старшего создадут сумбур. Так и случилось.

А чтобы мысли старшего не просветлели, тут же проделали фокус с ножом, с которого Филимонов снимал бумажки лишь с одной стороны и ловким поворотом руки и прочими действиями показывал фактически одну сторону лезвия ножа, и лишь тогда, когда снял с одной стороны все бумажки, стал демонстрировать: тут нет и тут нет, а затем, повернув другую сторону, предъявил: тут три и тут три, и под конец, сняв незаметно последние три, отдал нож.

В третьем случае Филимонов попал впросак: его застиг старший с поличным, и надеясь, что он карты спрячет, он просто перекладывал их из одной руки в другую, придумывал план действия, хватаясь в данном случае как утопающий за соломинку, что ему и удалось. Создав такое положение, при котором старший был занят его руками, разжиманием той руки, где по его предположениям должны были быть карты, Филимонов, размахивая руками через голову, воспользовался этим моментом и положил себе колоду карт на голову, а пока старший после окрика «Отдай карты» смотрел на протянутые к нему зажатые кулаки, будучи убеждён, что там карты, один из находящихся в камере сзади потихоньку снял с головы Филимонова карты, унёс и спрятал их под общий хохот остальных, когда перед старшим оказались пустые руки.

Для чего всё это я пишу?