Полевой центр Пламя. Каторга и ссылка

Да просто потому, что эти отдельные моменты борьбы заключённого, хотя бы и уголовного преступника, против существующего тогда порядка наказания и методов исправления: мордобитием, карцерами, поркой и прочими прелестями – могут послужить некоторым освещением жизни тюрьмы и каторги в те годы.

Как читатель увидит впоследствии, подобного рода методами борьбы пользовались и политические.

Так шли месяцы и годы. С одной стороны притеснения, с другой – отпор теми средствами и возможностями, которые были в нашем распоряжении.

Однако, прежде чем распроститься с Петроградской пересыльной тюрьмой, остановлюсь ещё на двух моментах.

Первое – то, что, узнав, что часть членов одиннадцатой Государственной думы, эсдеков и эсеров, осуждены на каторгу, мы ждали их прибытия, так они должны были пройти через пересыльную тюрьму. Ожидая их, мы смотрели на них как на вождей, которые нам помогут, научат побороть произвол тюремной администрации над нами. Когда же они прибыли и их поместили в девятнадцатую камеру на нашем коридоре, то в первое же утро при утренней поверке большинство из них, должно быть, прочитав инструкции, висящие на стенах камер, на приветствие дежурного помощника ответили: «Здравия желаем, ваше благородие», то есть исполнили то, что требовала администрация и против чего мы долго боролись, не подчиняясь и отклоняясь всякими путями.

Второй момент – это политзаключённый товарищ Рысь.

Товарищ Рысь принадлежал к группе максималистов и, кажется, был осуждён как участник экспроприации Вакка на Фонарном переулке в Петрограде. От других товарищей он отличался невероятной живостью, перебрасыванием с одного вопроса на другой и чрезвычайной нервностью. Он любил шутить и баловаться, особенно вечером, после вечерней поверки скатывал из хлеба шарики и кидаться ими в товарищей, но не терпел, когда в него кидали, особенно после того, когда он сказал: «Довольно».

Не нравилось ему и отвечать перед надзирателями за эти проделки. Иногда доходило до того, что после его «Довольно», если кто-либо кидал в него шариком, он отвечал «котом» (тюремные ботинки, не знаю почему прозванные котами). Сосед или противоположный товарищ отвечал тем же, после чего товарищ Рысь успокаивался бромом и пролёживал два-три дня подряд в углу камеры на скамеечке.

Вторая его отличительная черта была та, что он был вегетарианец и выдержал большую борьбу с администрацией, отказавшись от тюремной пищи, пока ему не разрешили получать за свои деньги из лавочки овощи и прочее вегетарианское. Несмотря на то, что он был вегетарианцем, он почему-то любил рассказывать про якобы застрявший поезд в поле снегу, про то, как поезду не могла быть оказана помощь, и про то, что дело дошло до того, что люди людей ели. Мы над ним не только смеялись, но форменно издевались. Какой, мол, ты революционер, раз ты придерживаешься лозунга «Я никого не ем». Он отстаивал, доказывал свою правоту, что революционер может быть и вегетарианцем и прекрасно расстреливать классовых врагов и, что, хотя он вышел из богатой семьи, он не постесняется посражаться с оружием в руках и со своим отцом. Словом, на эту тему у нас были горячие споры. Рысь со многими поссорился и стал поговаривать, что он в нашей камере жить не может и что надо ему переходить в другую. Почему-то он на мои насмешки не особенно обижался, и мы с ним жили довольно дружно. Он не употреблял и сахару, дескать, сквозь кости прогнан. Как-то раз снова его взяли в работу за его вегетарианство, доспорились до того, что его приперли к стенке, нечем ему было отбрыкиваться, и я ещё спросил его:

– Раз ты ничего не ешь того, в чём жизнь была, могла быть, яйцо, или имеется, то почему же ты носишь «коты», ведь они из кожи сшиты, а кожа, кажись, с овцы, с телёнка, быка, коровы.

Этого было достаточно, чтобы товарищ Рысь тут же постучался в решётку и заявил, что с нами жить не может, и чтобы его немедленно перевели в другую камеру. Кажется, его перевели на второй день. Я с ним встретился потом ещё в Шлиссельбургской крепости, но мы не успели как следует поздороваться, как перестали быть знакомыми.

Я успел только его спросить, его ли брат или однофамилец тот Рысь, который оказался провокатором.

Больше мы с ним не общались, скоро его куда-то отправили.

К апрелю 1912 года стали поговаривать о каких-то надстройках этажей в пересыльной тюрьме и о том, что всех нас, каторжан, переведут в Шлиссельбургскую крепость. Так и случилось. Из-за отсутствия мест царская власть вместо школ и больниц строила и надстраивала тюрьмы. В пересылке предполагалось надстроить два этажа, вот почему и ждали ледохода на Неве, чтобы доставить нас до Шлиссельбурга, переправить на пароходе в крепость. В середине апреля нас туда и доставили.

Прибыв в Шлиссельбург на поезде, мы направились к пристани, где уже нас ждал катер с прицепленной к нему баржей. Всех посадили на баржу, и мы тронулись по направлению к виднеющейся Шлиссельбургской крепости. Мы были одеты в летнее арестантское обмундирование. Весенний холод охватывал всех нас, и мы с дрожью прижимались друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Так как расстояние было короткое, то мы быстро доплыли до пристани крепости.

Шлиссельбург – этот уездный город (бывший Орешек) по расположению своему при истоке Невы из Ладожского озера – представлял в прежние времена важный в торговом и военном отношениях пункт, служивший постоянным предметом раздора между русскими и шведами.

В 1323 году великий князь Георгий Данилович заложил в стане Зарецком, на острове Орехове, крепость, названную им Ореховым или Орешком. Шведы немало были встревожены этим и, воспользовавшись борьбой новгородцев с Иваном Калитой, успели обманом захватить вновь построенную крепость, которая, однако, уже в начале 1349 года была отнята у них новгородцами. Последние заменили деревянные стены каменными. В 1555 году Орешек был в середине сентября осаждён шведскими войсками. После трёхнедельной осады шведы предприняли штурм, но были отбиты. За это время Орешек вёл значительную торговлю, из грамоты 1563 года видно, что сюда съезжались торговые люди из Новгорода, Твери, Москвы, Рязани, Смоленска, Пскова, из Литвы, Ливонии и Швеции. В 1582 году Орешек подвергся новой осаде со стороны шведов, во главе которых стоял знаменитый полководец Делагарди. Когда часть крепостной стены была взорвана, они пошли на приступ, но были отражены. В 1611 году шведам после двух отбитых приступов удалось взять Орешек обманом. В 1655 году воеводы царя Алексея Михайловича снова овладели крепостью, но по Кардисскому договору 1661 года она была возвращена шведам, которые переименовали её в Нотебург.

Петр I, приступив к завоеванию ижорской земли, первоначально (зимой 1701—1702 годов) предполагал атаковать крепость по льду, но этому помешали наступившие оттепели. Летом 1702 года в г. Ладоге устроен был провиантский магазин, собрана осадная артиллерия и инженерный парк, организована транспортная служба водою и сухим путём от Новгорода к Ладоге и Нотебургу, приняты меры к отвлечению внимания шведов в сторону Польши и Лифляндии оживлением деятельности Августа II и войск Шереметева, изготовлена флотилия для действия против шведов на Ладожском озере и Неве, на реке Назии собран был отряд войск силою до шестнадцати с половиной тысяч. В конце сентября начаты были осадные работы против юго-западной части крепости, а для полного обложения её приняты следующие меры: из Ладожского озера отправлено волоком 50 лодок, которые поставлены на Неве ниже Нотебурга, особый отряд (одна тысяча) переправлен на правый берег и, овладев находившимся там укреплением, прервал сообщения крепости с Ниеншанцем, Выборгом и Кексгольмом, флотилия блокировала её со стороны Ладожского озера, устроена связь между обоими берегами Невы. С первого по одиннадцатое октября производилось бомбардирование и бреширование крепости. Команды охотников, снабжённые штурмовыми лестницами, были девятого октября распределены по судам, а одиннадцатого предпринят штурм. Хотя обвалы оказались неудобовосходимыми, лестницы короткими, огонь противника недостаточно ослабленным, но после нескольких отбитых приступов крепость сдалась, благодаря введению в дело лучших войск (гвардия) и личному примеру начальников штурмовых колонн, князей Голицына и Карпова. Нотебург переименован в Шлиссельбург, и укрепления его были восстановлены.

О взятии Нотебурга, или Орешка, как продолжали его называть русские, Петр I писал: «Правда, что зело жосток сей орех был, однако ж, слава богу, счастливо разгрызен». После этого важное стратегическое значение Шлиссельбург имел только в ближайшие годы Северной войны, при овладении Невой (1703 год) он играл роль передовой базы, затем до 1710 года обеспечивал правый фланг невской линии, а во время осады Кексгольма (1710 год) служил базою для отряда Брюса. По взятии Кексгольма и Выборга и с постройкой укреплений Петербурга и Кронштадта значение Шлиссельбурга как крепости пало. При Александре I укрепления Шлиссельбурга были переделаны и крепость была окончательно упразднена.

Местом заключения Шлиссельбургская крепость служит издавна, в ней, между прочим, был заточён (1756—1764 годы) и убит Иоанн VI Антонович. В государственную тюрьму крепость обращена в 1882 году, и в неё никто из посторонних до 1917 года без разрешения не допускался. Сооружения её – непрерывная каменная ограда, усиленная башнями, – находились в распоряжении министерства внутренних дел.

Такова вкратце история Шлиссельбургской крепости, в которой с превращением её в государственную тюрьму-крепость погибли не один десяток и не одна сотня лучших передовых людей в борьбе за будущее, в борьбе за социализм. И если по словам Петра I: «Зело жосток сей орех был, однако ж, слава богу, счастливо разгрызен», то и пролетариатом России в союзе с бедняком и середняком без помощи бога этот орех, превратившийся в «могущественный трон» страны жандармов и капиталистов, страны издевательства над рабочим классом и крестьянством, также счастливо разгрызен, его остатки разрушены, и ныне пролетариат в лице Советов под могучим руководством компартии строил свою трудовую жизнь и социализм.

Уже по мере приближения к пристани на нас всех крепость производила удручающее впечатление, ибо находящиеся там корпуса каторжных тюрем почти не виднелись из-за высокой, вышиной двухэтажного здания, каменной стены, по которой ходили часовые вперёд и назад. Стена эта сероватого цвета была покрыта плесенью и инеем, образовавшимся на стене благодаря весенней оттепели. Пригревающее солнце, хотя был ветер, всё же выжимало зимний мороз из этой стены.

После высадки на берег, нас построили в четыре шеренги и под командой «Шашки вон, шагом марш» направили к крепостным воротам. Над воротами висел большой двуглавый орел, а у самых ворот изрядной ширины и высоты была открыта маленькая дверца, в которую, пригнувшись, можно было проходить лишь по одному; самая эта дверца была вдоль и поперёк окована громаднейшими железными планками размером в диаметре до одного до полутора вершка.

Пройдя в одну эту маленькую щель, мы очутились в тёмном коридоре, впереди которого виднелся свет. Двигаясь, мы оказались у других ворот – сплошной решётки. Около этих ворот мы снова были выстроены по четыре в ряд, пока не был оформлен пропуск в первый двор. По оформлении пропуска нас ввели на широкий двор, причём впереди нас виднелись двери конторы тюрьмы, а позади её находился четырёхэтажный корпус для заключённых, налево от конторы строения – знающие объясняли, что это здания тюремной высшей администрации, а позади их находилась постройка, занимаемая тюремными надзирателями. Налево от них, где-то вдалеке за новой каменной стеной виднелся третий корпус – тот самый корпус, в котором когда-то томились Морозов, Вера Фигнер и другие, затем дальше водоразборная башня, налево от которой были снова стены и двухэтажный второй корпус, ещё левее, ближе к нам – окрашенный в белый цвет первый корпус и больница.

Будучи выстроенными в ряд по четыре, мы чего-то ждали. Конвойная команда во главе с начальником команды, молодым офицером, с нетерпением поглядывала на контору. Двери её распахнулись и появился среднего роста толстый карапуз, который своим взглядом старался пронизывать каждого из нас и, обращаясь не то к конвойным, не то к начальнику конвоя, сказал:

– А, привезли!

И получив ответ: «Так точно, ваше высокоблагородие», обратился с короткой приветственной речью к нам. Приветствие это вкратце заключалось в следующем:

– Вы знаете, куда вас привезли? Вы не вздумайте здесь бунтовать, волынить. Здесь не крепость, а Шлиссельбургская каторжная тюрьма! Здесь, кроме невских волн, никто ваших жалоб и стонов не услышит.

И кончив свою речь, обратился к начальнику конвоя:

– Ведите!

Звякнули ключи, защёлкали впереди нас затворы и засовы… Под командой «Шагом марш» мы прошли ворота и очутились на дворе четвёртого корпуса. Проведя через двор, нас повели на второй этаж. Начались обыск и приёмка.

Нужно сказать, что я уже начиная с 20 декабря 1905 года, по прибытии в Шлиссельбург по истечении семи лет нахождения в Валкской тюрьме, двух тюрьмах в Пскове, в Вольмаре, двух тюрьмах в Риге, двух тюрьмах в Ревеле и пересылке, несмотря на все строгости и безобразное отношение, особенно в Рижской пересыльной тюрьме, к нам, политическим заключённым, такого обыска ещё не видел. Выстроенных на коридоре в очередь нас группами вызывали в одну из камер, раздели наголо, забрали имеющиеся у нас продукты: чай, сахар и так далее – и обыскивали не только нашу одежду, но и самих нас нагих, ковырялись во рту, в носу, заглядывали в задний проход и прочее и тут же грязными руками обыскивали сахар и чай. Наши протесты на такое безобразное отношение к нам ни к чему не привели, тем более, если иметь в виду вышеприведённую приветственную речь начальника тюрьмы и тон, заданный тюремной администрацией.

Из этой камеры таких же голых и босых по асфальтному полу нас переводили в другую, где выдавали рубашку и кальсоны, оттуда в третью, где выдавали верхнюю одежду, и, наконец, в четвёртую, где выдавали так называемые «коты». Всё то, во что нас переодели, представляло из себя одно ободранное грязное тряпьё. На наши протесты и требования дать сносное обмундирование последовал ответ: «Поживёте, посмотрим, как вы себя ведёте, и тогда оденем поприличнее». Вообще, всё то, что говорилось, всё то, что отвечалось, сопровождалось грубостями, насмешками и издевательством.

После одевания группами направляли в соответствующие камеры, если не ошибаюсь, то я попал в седьмую или восьмую камеру. Здесь я встретил многих знакомых, с которыми сидел во время предварительного следствия в Риге, Ревеле и которые уже были переведены сюда, выходили на двор на бесплатные работы. Переговорив о том о сём и осведомившись о режиме в крепости, я узнал, что в четвёртом корпусе, то есть в корпусе, в котором нас предварительно разместили, существует режим более лёгкий, чем в других корпусах, более строгий в первом корпусе, затем во втором, а в третьем корпусе уже помещают людей, с которыми тюремная администрация не справлялась или не справляется, или вообще по каким-либо причинам не имеет возможности с ними грубо обращаться (прежнее положение, связи с правительственными кругами или близкое отношение родственников в высших кругах). На вопрос, как отвечать на приветствие, товарищи объяснили, что у тюремной администрации есть все стремления привести всех заключённых в военный вид, чтобы обращаться с ними на «ты», чтобы они на приветствия отвечали по-собачьи «Здравия желаю» и прочее, но что администрации это туго даётся, часть из заключённых даже общих камер и данной камеры, в которую я попал, отвечает требованиям администрации тюрьмы, а остальная же часть не отвечает. И так как карцеры постоянно наполнены виновниками более крупных проступков и остальные корпуса с более строгим режимом также переполнены, то принимаемые меры привести заключённых в полное безоговорочное подчинение не могут.

На следующий день это очень ярко было видно на утренней проверке, когда дежурный помощник вместо обычного «Здорово» сказал «Здравствуйте» и когда ему часть заключённых нашей камеры ответила: «Здравия желаю, ваше» и так далее, часть ответила просто «Здравствуйте», а часть совершенно ничего не ответила. И, несмотря на это, кроме замечания, правда, внушительного порядка, «Так не отвечают», ничего не последовало.

В тот же день я был вызван в тюремную контору к помощнику начальника – заведующему мастерскими. Он оказался одной национальности со мной, то есть «землячок» в погонах. Я не особенно долюбливал подобного рода землячков. Вызвав к себе, он, нужно сказать, вежливо спросил:

– Вы переплётчик?

Отвечая, что я не переплётчик, а по профессии наборщик, я этим самым хотел отделаться от работы в переплётной мастерской, зная, что в Шлиссельбургской каторжной тюрьме типографии не имеется, и, будучи осведомлённым уже от заключённых своей камеры, что хотя и бесплатно из общих камер выпускают на двор на разного рода работы: уборку двора, посадку цветов, поливку и прочее, а иногда и выпускают за пределы тюремной ограды на остров. Так как состояние моего здоровья требовало больше свежего воздуха и физической работы на воздухе, то я задался целью во что бы то ни стало отделаться от работы в какой бы то ни было мастерской. Однако помощник начальника, заглянув в присланное моё дело и посмотрев на меня, сказал:

– Неверно, вы наборщик по профессии, но вы уже несколько лет работали в переплётной мастерской Петроградской пересыльной тюрьмы, и по отзывам ваших же товарищей, там работающих, которых я уже вызывал, числитесь лучшим переплётчиком и позолотчиком, и, если вы не пойдёте в переплётную мастерскую, мы вас пошлём в ткацкую.

Конечно, ткацкая мастерская была тем пугалом, которым нас пугали в каждой тюрьме. Это было не только пугалом, но за подобным заявлением следовали действия.

На объяснения, что я не желаю и не могу дальше работать в переплётной мастерской по той простой причине, что моё здоровье слишком расшатано, что мне требуется больше свежего воздуха, чем я могу получить его во время тюремных прогулок по двору, заведующий мастерскими ответил, что из переплётной мастерской в летнее время, а изредка зимой, будете ходить в посторонние работы и что переплётная мастерская помещается в третьем корпусе, где, хотя и имеются строгости, но тем не менее обращение с вами гораздо лучше, чем в других корпусах. Видно, поняв, а может, и узнав из моего дела, что мы из-за режима достаточно пожили в пересыльной тюрьме, и желая меня как «своего землячка» предупредить, что в третьем корпусе хотя режим и строгий, обращаются на «вы» и прочее, он, этим самым хотел во что бы то ни стало расширить ту мастерскую, которая в данной тюрьме была в наихудшем состоянии. Я ответил, что на всё согласен. И со словами «Подумайте» он отправил меня обратно в камеру.

Придя в камеру, я расспросил товарищей, есть ли смысл пойти в переплётную мастерскую и будет ли полезным переход в третий корпус, где придётся сидеть в одиночке, хотя днём и работать. Товарищи мне ответили, что не только есть смысл, но это необходимо, необходимо потому, что можно своей работой зарекомендовать себя в переплётной мастерской с тем, чтобы с помощью переплётной и через неё создать хорошую тюремную библиотеку, во-первых, во-вторых, имея связь с воли, имея своих заказчиков, можно было через переплётную мастерскую, приналаживаясь к её работе, получить всё то, что является не просто нелегальным и не разрешённым с точки зрения тюремной администрации, но нелегальным в прямом смысле этого слова. Обменявшись мнениями, решили, что действительно так и стоит поступить.

Как читатель увидит впоследствии, переплётная мастерская сделала большое дело для Шлиссельбургской крепости и находящихся там политических заключённых. Через день-два я был снова вызван помощником начальника тюрьмы – заведующим мастерскими, который спросил:

– Ну, надумали?

На что я ответил, что хотя и не надумал идти в переплётную мастерскую, но не желая идти в ткацкую или какую-нибудь другую мастерскую, я согласен отправиться в переплётную. Получив некоторые указания о необходимости ознакомиться с имеющимися там инструментами, материалами, заказами, а затем при перепроверке доложить свои соображения об улучшении этой мастерской, я в тот же день был направлен в третий корпус. Со мной вместе послали того же Филимонова – уголовника, с которым я сидел в пересыльной тюрьме и которого, пока он находился несколько дней в Крестах до отправления в пересыльную тюрьму, считали колдуном. Несмотря на то, что он был уголовником, он по переплётному делу был хорошим мастером, и мы с ним, идя в третий корпус впредь до того, как ознакомились с товарищами, живущими в третьем корпусе, заявили о своём желании быть в одной камере старшему надзирателю и отделенному третьего корпуса. Мы были помещены в пятую камеру (первая налево от входа в корпус), за нами захлопнули вершка в три толщиною и окованную железом дверь. Шум от закрытия этой двери прозвенел в ушах, как будто бы захлопнули дверь несгораемого шкафа.

Взглянув моментально кругом, я увидел, что мы попали в небольшую камеру пять с половиной шагов длиной и четыре шага шириной, со сводчатым потолком, с каменным полом, с каменными стенами, с одной железной кроватью, приделанной к стене, поднятой и закрытой, и другой, складывающейся в длину деревянной переносной кроваткой. В камере был небольшой столик, две полочки и около двери какая-то железная тумба, покрытая крышкой. Подняв эту крышку, мы убедились, что это уборная. Рядом с уборной была раковина для умывания и соответствующий кран; кран в стене промывал уборную. Кстати, об этой уборной: она имела вид трубки и, несмотря на то, что она была расположена в маленькой камере, вытяжка в ней была сделана такая, что совершенно незнающие, что это уборная, не могли предполагать о наличии таковой, так как никакого зловонного запаха она не издавала.

Первое впечатление, которое произвела на меня эта камера, было такое, что я с жутью подумал, что это не камера, а что-то вроде каменного гроба, из которого, несмотря на то, что я уже сидел около семи лет в разных тюрьмах, из коих четыре с лишком срока каторги, мне не выбраться. В самом деле, иметь впереди ещё около пяти лет каторги, а затем этап и ссылку, стоило подумать только о своём здоровье, о том питании, которое нам давалось, и прочее – как невольно приходили эти мысли. Тут же эти мысли отталкивались и отбрасывались другой мыслью – о необходимости жить, необходимости выйти на свободу, необходимости не пропадать зря, ибо я считал, что те жертвы (расстрелы, повешения, каторга, ссылка и прочие наказания), жертвы Прибалтийского края, которые по удельному количеству превышали жертвы всей царской России за 1904—1905 годы, могли быть отданы за общее рабоче-крестьянское дело с гораздо большей пользой. Как бы то ни было, о воле тут нечего было и думать и пришлось мириться с действительностью.

На следующий день нас пустили в мастерскую для ознакомления с работой.

Мастерская представляла из себя две одиночные, соединённые вместе камеры, и работало в ней два-три товарища из политкаторжан – товарищ Мартынсон и другие. Мастерская эта, которая должна была впоследствии создать тюремную библиотеку, библиотеку не ту, которую организовала тюремная администрация, а библиотеку политкаторжан, представляла не мастерскую, а так себе – пару ломаных тисков, десяток никому не нужных досок, гобель, нож для обрезки книг, и пару сапожных ножей вместо ножей переплётных. Вот всё оборудование.

Поскольку в задачу нашу, то есть вообще переплётчиков, входило что-то такое сделать для всей каторжной централки – для политических, надо было себя зарекомендовать как мастеров, умеющих работать, а затем уже добывать заказы, а затем, затем скажем после…