Конопляный рай

Закопченный котелок мерно шипит с остатками чая на дне. Ему хорошо. Для него огонь – лучший друг. «Обижу», – шепчет огонь всему живому.

Среди всего этого ночного театра маленький человечек с перебитым носом, похожий на домового, смотрит, как танцует и корчится в предсмертных судорогах его детище. В полузакрытых глазах мерцают последние огоньки пламени, вымаливающие у хозяина еды.

«Ещё! Ещё! – увядающие язычки, как руки, тянутся к человеку, облизывая на последнем издыхании его ноги. – Ну, кинь в меня еще одну веточку, —слышится шепот в ночной тишине, – и я расскажу тебе самую красивую историю огня, без которого тебе не прожить и дня на этой земле. Слушай же и смотри!» – и огонь проглатывает свою очередную жертву.

Перед глазами маленького человека возникает картина давно минувшего времени. Он видит дома, людей, снующих повсюду, животные не находят себе места: огонь идет сплошной стеной, распевая всему живому и неживому свой победоносный гимн. Его руки необъятны и преисполнены любви к своим жертвам. Танец наполнен завораживающей и магической грации. Медленно мышеловка захлопывается. Чудовище смыкает свои объятия и, словно усыпляя свои жертвы, обволакивает молочной пеленой всё живое: дым заполняет всё вокруг, и только вода для него недоступна. Огромный вал огня уже близко. Преград нет на его пути. Жгучая боль пронизывает великанов-кедров, и они разрываются в предсмертных судорогах. Огонь беснуется, он в безумии. Куски живой плоти, заражённые пламенем словно осы, разносят неизлечимую заразу в скованную страхом пустоту леса. Огонь по-хозяйски берет то, что не может отстоять земля. Он готов разорваться в своем сатанинском обжорстве, и все сгорает в его бездонном чреве. Спичечными коробками вспыхивают дома. Люди в панике, им некуда деться, огонь гонит их. Они – мышки, и никуда им не спрятаться от огня: «Вы перекормили меня, и я благодарен вам за это. Вот вам моя плата», – слышится в треске голос. И пламя шипящими змеями тянется к людям, обнимая и лаская их тела своими языками. Люди в страхе принимают эту любовь и корчатся от блаженного удовольствия. У огня еще никогда не было такого пира.

Застывшая фигурка, похожая на Будду, вдруг оживает, вскакивает как ужаленная. Под ногами мерцает маленький, размером с монету, огонек и уже не просит пищи.

– А ты чего не спишь?

Дима ёжится в своей лёгкой курточке. – Может, дров подбросить? – отвечает он в тишине и оглядывается.

– Обойдется. Ему и так много досталось. Лучше укройся, от реки туман пойдёт. Возьми моё одеяло, а мне не холодно. Я привык. До утра еще не скоро. – Кася крепко зевает. Под ногами исчезают последние остатки костра. – Подавись!

В тишине слышится тихое шипение.

– Ты слышал? Как будто кто-то вздохнул.

– Кажись, да. – Кася оглядел спящих друзей. – Который раз убеждаюсь, что место это с причудами. – Бросив под себя кусок пожарного брезента, он улегся прямо на место, где только что мерцало пламя. – Так будет правильно.

Кася всегда просыпался раньше других. Пока все дрыхли после ночных кошмаров, он успевал умыть почерневшую от костра физиономию в холодной речке, напивался воды, и с головой уходил в заросли конопли, изредка выныривая, чтобы перевести дух от гнуса. Когда Кася работал, то со стороны был похож на огромную пчелу. Словно какое-то насекомое, он перебегал с места на место, на нюх определяя, где самый жирный куст конопли. Ладонями, способными растереть в муку любую крупу, Кася перетирал куст снизу доверху, собирая жирный смоляной налёт, тут же большим пальцем стирал с ладони смолу в комочек, который присоединялся к другим в большой «баш».

Свой рынок сбыта Кася всегда держал в секрете: товар много значил для Каси. По сути, он кормил и одевал его. Пока они жили в лесу, он успел собрать больше, чем два его товарища, вызывая неподдельную зависть и обиду у Пашки. Появлялся в лагере уже к обеду, голодный, водил носом словно волк, отыскивая глазами то, что можно было проглотить, и всегда был в хорошем настроении. Остап, в отличие от друга, Касе не завидовал, да и вообще не знал, что это такое. Пашка свое отставание переживал сильно, а на брата смотрел с обидой. Тот беззаботно слонялся по окрестностям, целый день проводил у реки, и до проблем товарищей ему не было никакого дела.

После своего визита соседи не беспокоили. Иногда казалось, что они заснули в анабиозе, как пчелы или медведь зимой. Дима иногда наведывался на их территорию. Санёк и Жека были на год младше, и сначала пытались взять верх при разговоре, но когда узнали, что Дима родом из Вяземского, а это было рядом с Бикином, то стали запросто общаться, словно знали друг друга сто лет. Оказалось, что Вяземский почитался больше чем Бикин, наверное, потому-то, что был ближе к Хабаровску, и поэтому большинство историй было Димкиных. Но сами ребята не молчали, часто перебивали друг друга, взахлёб рассказывая свои местные страшилки. Колёк и Таня в разговор не встревали, только ухмылялись и шушукались меж собой. Фасоль почти всегда спал, укутавшись в своё пальто, и мёрз, поскольку был очень худым, даже тощим. Его кости требовали тепла, так говорил Колёк.

Про Бикин ходило много разных историй, он, как и Вяземский, стоял рядом с Уссури, но на реку не пускали из-за пограничной зоны. Правда, в Бикине протекала и сама речка Бикин, не очень быстрая и немного мутноватая, но большая. Кто-то говаривал, что в некоторых местах её есть второе дно. Дима слышал про это, но считал, что так не бывает. Санёк рассказал, что по реке раньше тоже жили нанайцы, но потом их не стало. А ещё говорил о каких-то пещерах, к которым никто не может подойти, потому что рядом с ними разламывает от боли голову и человек начинает бояться. Ещё говорили, что на Уссури есть подземный город, и что туда даже кто-то спускался, но места эти гиблые, и пограничники всех оттуда прогоняют.

– А здесь тоже есть место, – докажи Жека.

– А то. Только я не пойду туда. Далеко. Ещё чего доброго на медведя нарвёшься.

– Медведь ерунда. Это просто зверь. Он человека боится. А вот болотный вор, это серьёзно, я в него верю, – напуская важность, встревает Колёк, не отрываясь от своего ножичка. Подбрасывая его высоко над головой, он ловко ловил его и перебрасывал из руки в руку, словно готовился к атаке, каким-то особым способом вращал между пальцами, что создавалось впечатление, будто нож привязан.

– Гон всё это! Нанайцы специально жути нагоняют, чтобы мы не шарились в их местах, – фальцетит Фасоль.

– А я бы сходил, – вороша костёр, пожимает плечами Колёк, – да не в чем. Чёбаты совсем развалились, а босиком, какой там. Без ног останешься. У тебя Диман какой размер кроссовок? Может, дашь поносить немного? Я ведь тоже на спортивную секцию ходил. Пока в школе учился. За город, между прочим, выступал. Второе место занял на стометровке.

– Колёк заголил одну штанину и напряг ногу. Все дружно присвистнули.

– Твоя нога больше. Растопчешь, потом ходить неудобно будет, немного растерявшись нашёлся Дима.

Колёк не глядя кивнул, понимая, что предложение глупое, особенно здесь, в тайге.

– Там по реке вверх нанайцы сидят, – промежду прочим сказал Колёк, выискивая в остатках костра запеченную картошку. Их выкатилось пять штук, на каждого по одной. Но одну, самую большую, Колёк разделил на две части. Дима почувствовал неловкость и поднялся, хотя вид дымящейся картошки вызывал слюнки во рту.

… – Братан, ты чего? Ты кончай обламывать, вежливого из себя корчить. У вас свои законы, у нас свои. Хабара хоть и считает, что в Комсомольске одни урки живут, но нам на это до задницы. Всё что есть поровну делим, понял?

Дима нехотя кивнул, и взял картошину. Своя у них давно кончилась, да и было её немного, и эта показалась лакомством после сухого рыбьего мяса и сухарей.

– А здорово к нанайцам сходить. Посмотреть их табор, – прервал неловкое молчание Дима, распечатывая горячую картошину.

– Не найдешь. Жека с Саньком ходили, ничего не увидели. А может не дошли. Те ведь прячутся. Они браконьеры. Икрянок потрошат, а рыбой медведя кормят.

Все рассмеялись, кроме Колька.

– Что, не верите? Сам видел как они всё в кучу складывают недалеко от балагана. Он ночью приходит и ест, а к ним уже не идёт. Медведя они уважают. Там такая горилла лохматая… На задние лапы как встанет, метра три точно будет.

Рассказывал Колёк с удовольствием, всё так же напуская важность, и делал это так своеобразно, словно делал одолжение. – Мы тоже побросали рыбы немного недалеко. Чтобы не заходил в лагерь. Хоть и сытый, а кто его знает. Зверь же.

Из рассказов Димка понял, где может находиться нанайский табор. Сидеть в лагере без дела, когда его товарищи шарились в конопле, ему было скучно, да и когда приходили, делать было особо нечего: всё одно и то же. Рассказ о странном месте, где жили нанайские духи, заинтриговал его. Это была какая-то высоченная гора, а вокруг неё стены, сложенные из огромных камней. По рассказам нанайцев, Колёк говорил, что эти стены делали великаны, потому что камни, которые валялись рядом, были размером с машину. Во всё это не верилось, но посмотреть очень хотелось. Разделавшись с картошкой и поблагодарив ребят, Димка поднялся и поплёлся к реке.

– Пойду, прогуляюсь, – не выдавая своей затеи, сказал Дима.

– Ну-ну, прогуляйся, – иронично кивнул Колёк. – Заодно с медведем поздоровайся. Привет ему передашь от Фасоля.

– Я с тобой, – неожиданно вскрикнул Фасоль, вылезая из-под старого тряпья. Ребята дружно рассмеялись.

– От реки не отходите далеко. И побольше шумите, чтобы медведь вас заранее услышал и ушёл с тропы, – так же важно посоветовал Колёк, налаживая для рыбалки снасти. – До темна не сидите, искать не станем.

Вначале Димка немного расстроился, что к нему навязался этот крикливый Фасоль. Но потом он подумал, что вдвоём всё-таки веселее, и не так боязно; Фасоль не умолкал ни на минуту. В отличии от своих товарищей, он почти не курил коноплю, а когда делал это, то его начинало выворачивать изнутри. Поэтому ему давали подымить лишь пару раз за день, и когда он затягивался, то долго не мог прокашляться, и становился ещё бледнее. Голос его из писклявого переходил на хрип, выдавая больные бронхи, хотя, самого Фасоля это не беспокоило. Он был привычным ко всему.

Пока прыгали по камням вдоль берега, где река проходила по открытым местам, Фасоль рассказывал про детство: как его оставили зимой на целый день в коляске на улице, и он проорал в ней до самого вечера, и если бы не соседи, то замёрз бы. Родителей после этого лишили прав, потому что это было не впервой, а им, как выразился сам Фасоль, было без разницы. Потом он жил у бабки, а когда она померла, пошёл в училище, хотя из шестого класса было не положено. Там он познакомился с товарищами и попал на Бихан. Ребята его не обижали, хотя, иногда ему доставалось из-за несносного характера: Фасоль был очень упрямым и ничего не боялся. Он сказал, что может спокойно пойти один ночью по лесу и ему не страшно, что легко залезет на кедр и повиснет на самой верхней ветке на одной руке, или донырнёт до самого дна в любом озере. Он спокойно шёл впереди и почти ни разу не обернулся по сторонам, словно вокруг было большое поле, а не заросшая тайга.

– Здесь много змей, смотри в оба, – громко предупреждал Фасоль, в то время как сам совсем не смотрел под ноги. Он шёл босой, и на вопрос, почему он не обулся, ответ был простым, – ноги натирают, буцы велики мне. А чего их стаптывать. Мне ботинки на весь год выдали. Приедем в город, может Колян расщедриться, купит мне пару. Хочу кеды китайские, они три пятьдесят стоят в спорттоварах. В них легко ходить. Как в твоих. У тебя какой размер? Наверное, большие мне?

Говоря о кроссовках Фасоль глубоко вздохнул: –Вам с братом везёт, у вас хоть мать есть. А то, что секла в детстве, это ерунда. С матерью надо бережно, мать же, тем более без мужика. Это мужики все бухари. Козлы.

– Ну, может не все?

– Козлы и точка.

– А сам ты, мужик, ну, когда вырастешь.

–Я не в счёт. Мне бабка перед смертью нагадала, что долго не проживу. Поэтому мне не страшно ничего.

Такая убеждённость сильно смутила Диму, но переубеждать своего нового товарища он не стал, да и бесполезно было это. Когда Фасоль что-либо говорил, то почти всегда судорожно сжимал кулаки, да так сильно, что костяшки становились белыми. В этом чувствовалась отрешённость от жизни, и в то же время страстность.

Некоторое время шли молча. Место было сырое, где-то в глубине распадка, скрытый от солнца нависающими сопками, шумел молодой хвойник. Оттуда тянуло прохладой и какой-то пугающей тайной. Сопки же наоборот, совсем не пугали, скорее манили, и из-за большого расстояния казались совсем небольшими. На самом деле это были большие сопки, с отвесными сторонами и грядами остроконечных скал, поднимавшихся почти до самой вершины. Неожиданно Фасоль остановился. Он не таращился в страхе по сторонам и смотрел перед собой на землю. – Чуешь запах? Тухлятиной воняет. Помнишь, Колян говорил, что нанайцы остатки рыбы медведю скармливают. Наверное, от этой кучи несёт. Может и мишка где-то рядом.

Упоминание о медведе заставило Диму съёжиться, кровь похолодела в руках, а ноги сами собой обмякли. Идти дальше уже не хотелось. Вокруг было сумрачно, а тишину леса нарушал шум ручья, бегущего где-то меж замшелых камней. Река пробегала тихо, совсем рядом, прижимаясь к самой сопке, показывая этим своё глубокое дно. Она словно поменяла свой облик. Это уже была другая река. Из-за крон деревьев, закрывающих свет, было немного жутковато, а тут ещё несносный запах рыбьей требухи. Высокая, почти отвесная стена нависала прямо над водой, и где-то посреди этой стены, на большой высоте, едва заметной змейкой тянулась тропа. Это была звериная тропа, пройти по которой мог разве что, альпинист.

– Пошли, не останавливайся. Вот увидишь, табор где-то здесь, – уверенно скомандовал Фасоль, прерывая Димкины фантазии и страхи.

Остановились они одновременно. Поднявшись по ручью, они неожиданно набрели на табор. Там их давно заметили и молча ждали. Нанайцев было двое, старик и мужчина лет тридцати. Вокруг летало множество мухоты.

– Ты погляди, кто к нам забрёл! Юные натуралисты. Или путешественники, – заговорил пожилой.