Вас приветствует солнцеликая Ялта!

Вошёл, спросил градусник. Тридцать восемь и четыре!

Я словно очнулся.

Во мне что-то молодо взбрыкнуло. Борзым козликом стриганул я наверх поскорей доложить о своей королевской температуре.

Но секретутка своей носорожьей тушей закрыла всю шубинскую дверь. Чуже сунула мне направление:

«Какие вопросы – к Ирине Викторовне! Она у себя на третьем этаже».

Именинником влетел я к заведующей отделением Соловьёвой. Её медузьи глазки закруглели.

«А знаете, у меня ваша температура! Выше!.. На ноль и одну выше! Что мне делать?»

«Пейте на здоровье анальгин, – затянулась холодом Соловьёва. – Приходите завтра к Виктору Ивановичу. Одна, без Виктора Ивановича, я не собираюсь вас смотреть. Да и что смотреть? Всё видела наверху».

Я разинул рот, похоже, до неприличия широко.

Как же без Таранченки, если этот тутурский поп[38 - Тутурский поп – самец кукушки.] сидит тут же?

Таранченко дёрнулся к телефону. Налёг набирать, а сам мстительно вбубенивает, метит в меня камнем:[39 - Метить камнем – желать зла.]

«Уж сейчас-то вызову милицию! Не таких прохиндеев подламывал! Только косточки хрупали. Кэ-эк же хр-руп-п-пали!»

Его угрозы не производили на меня впечатления.

«Вызывайте, вызывайте, – поощрил я. – Если кому и нужна милиция, так это для усмирения лично вас».

Таранченко шваркнул трубку.

«Так вы не согласны на выписку?» – меж зубов выжала Соловьёва.

«Интересно… Раз вы считаете, что я здоров, так зачем вам моё согласие на выписку? Считаете, здоров – выписывайте».

«Абсолютно здоров! – подкрикнул Таранченко. – Вы должны совесть иметь! Вид нецианозный… Чего вам ещё надо? Че-го?»

Я положил на стол больничный. Выписывайте!

Соловьёва закрыла больничный, дала расписаться и Таранченке.

Таранченко торопливо карябнул свою загогульку.

«А теперь, – говорю я, – вопрос на дорожку… Просто уяснить для себя… Сейчас у меня тридцать восемь и четыре. Повышенное давление. Боли в груди. В животе. В сердце. Всё это я приобрёл у вас за ту неделю, покуда вы меня лечили. Когда открывали больничный, я был неясный больной. У меня была одна-единственная жалоба: по вечерам температура запрыгивала за тридцать семь и два. Других жалоб не было. Не было, милые! Так скажите, за каким кляпом я бегал к вам неделю? Чем вы помогли мне за эту неделю? Тем, что повесили на меня венок новых хворей? Не это ли называется «психи захватили сумасшедший дом!»?»

Таранченко саданул кулачищем по столу.

Мёртво уставился на Соловьёву.

«Ну разве это не издевательство, говоря открытым текстом? Разве это не хулиганство чистейшей воды? Люди на работе! А он с горячими подковырками! Кэ-эк я жалею, что уже сейчас я должен быть далеко отсюда… Надо лететь по вызовам к действительным больным. А тут этот хулиганик морочит голову! У-у! Будь я свободен, сам бы притаранил его в трибунал.[40 - Трибунал – отделение милиции.] Сам! Са-ам!..»

17

Я вызвал из дому неотложку.

Должен был приехать Таранченко. Больше ехать некому. Я ждал его. Ждал и не дождался.

Приехала молоденькая терапевтичка, раза два её видел. Ласковая, обходительная, так в душу и вьётся.

Послушала. Выписала что-то.

Сказала, чтоб при необходимости шлёпал прямо к ней безо всяких.

Это меня смутило. Ещё больше смутило то, что она с дальнего подхода отговаривала ходить в соседнюю поликлинику. И у нас-де по нервам не хуже. Сами с усами! Если-де что, справимся!

Я ничего не понимал.

Какая-то смутная тревога холодно охватила меня. Я уставился на врачею как баран на подштопанные ворота и молчал. Тут она почти упёрлась лбом в мой висок и под большим госсекретом отшептала:

«В шестьдесят девятую – ни ногой! Иначе загремите в психарню имени Пети Кащенки! Но я вам этого не говорила!»

И возложила игривый пальчик на томкие губки.

Я готовно заткнул уши и таким же шпионским шёпотом доложил:

«А я всего этого вовсе и не слыхал от Вас!»

«Вот и ладушки…»

Она ушла.

«Ох так штука… – загоревал Менделеев. – Вот уже и доехал до… Довоевался на доблестном медфронте до принудительной психушки!.. Странная петрушка, однако!»

«И в голову не бери! – говорю ему. – Ни петрушки, ни укропа! И никаковской психушки-психодрома. Что ты, или какой правозащитник? Так не похож… Ты не Сахаров… не Щаранский… Ты даже не Солженицын! Чего на тебя психлекарства переводить? Может, это она так, для согрева ляпнула? Чтоб проникся почтением к ним? А не будет смирения твоего, можем, дескать, и упрятать для вечной сохранности кой-куда подальше. Больно широко разбежались в посулах, да вовремя подхватились… Убоялись… А ну куда вверх ты стукнешь? А жить спокойно всё же всем хотса. Просто сами запоздало допетрили, что погнали чересчур бурливую волну. Такую буйную, что их самих может накрыть… Дай-ка сюда это весёленькое направленьице к психу…»

В направлении так писалось о моём Менделееве:

«Жалобы на сухой кашель, периодическое повышение температуры по вечерам.

Больной эмоционально сесебилен, выражен тремор рук. В лёгких дыхание жёсткое, хрипов нет. Тоны сердца приглушены. АД 140/100.

Проведено обследование: при рентгенологическом исследовании патологии не выявлено. ЛОР-врач – хр. фарингит. Ан. крови: гемоглобин 134 г/л, лейкоциты – 5,3, СОЭ – 3 мм/ч.

Учитывая жалобы больного и объективную причину, выраженный тремор рук, раздражительность, считаем, что в настоящее время имеет астено-невротическое состояние. Необходима консультация и лечение психотерапевта».

Врачи-с… Ну гиппократишки! Ну подручные смерти!.. Ни стыда, ни тем более совестишки. Зачем они сляпали эту пасквильную пустобайку? А чтоб их черти горячим дёгтем окатили!

От народец! От народец! Да как же вы посмели ни за понюх табаку вывалять в грязнотище невиннейшую, чистейшую душу?!

Менделеев не то что муху не обидит – косо на муху не глянет! А они, пирожки с молитвой…[41 - Пирожок с молитвой – пирожок без начинки.] «Эмоционально сесебилен, тремо-ор рук… раздражительность…» Да хоть кому прищеми хвост – бивни враз оскалит! Что ж, по-ихнему, ты мне в рот палку пихай, а я радуйся ей?