Вас приветствует солнцеликая Ялта!

Горький горюша Менделейка… Я пообещал ему отомстить за слёзы его души.

И отомстил втэковцу Саранчуку. Так я звал про себя Таранка.

Я выследил, где он живёт. Самую больную вынюхал кочку.

Была у этого втэковца голубая холёная пуделиха. Не то мать, не то тэща, этакая, правда, интеллиго вся из себя бабулька всё прогуливалась с пуделихой у груди.

Я бегал следом, бегал, только облизывался. Она спускала её с рук лишь у подъезда.

Раз я тихонечко следом, следом и незаметно юрк в их гнёздышко.

На кухне под столом тырк и вхулиганил пуделихе.

Вельможная бабуля мечется вокруг с золотым пенсне в руке. Ересливо причитает:

«Какая ты!.. Я только узнала!.. Путанка! Кому ж ты, извини, дала? Безродному кобелюхе! Кто ж теперь у нас будет?!»

Пуделиха визжит от радости.

А я отвечаю лениво. Однако с достоинством:

«Топа-младшенький», – и сановито удаляюсь прочь, куражливо помахивая хвостом.

– Ти! – хлопнул себя по лбу Колёка. – Фэйр плей! Справедливая игра! Как ты, милая косточка, благородно отомстил! Как благородно!

– Ну, – сконфузился Топа, – с благородным выбрыком поспешил я… Напрасно сделал втык голубой втэковке… Вовсе не той… Или всё же той?.. Напрасно огорчил бабку вовсе не ту!.. Или, может, именно ту?.. Месть ослепила меня. Впопыхах обшибся я дверью… А может, и не обшибся?.. И вообще. Можно ли валить всё на одних врачей? Нельзя…

– Да ка-ак это нельзя? – гремит Колёка. – Не вешай, девичий пастух, хвост. Всё океюшки! Клык за клык!

– Я тоже сначала думал так. А потом открылось… Уже после выбрыка я задумался. Если в лето, в тепло у Менделеева никаких происшествий со здоровьем, то почему в холода накатываются на него все напасти? Все эти простуды? Все эти чихи?.. Стал я зорче смотреть, в чём это скачет в лихостные холода мой Менделеев, и открываю страшную штуку. Батеньки! Да у моего у Менделеева рваный сапог! Так со стороны вмельк глянуть – всё нормально. Пальцы, как воробьи, из сапога не глядят. Не-ет. А вот внизу, у самой у подошвы прорвалась молния – она была сбоку, – и когда он идёт, она чуть приоткрывает свой роток, хватает студёного воздуху и закрывается. Хватнёт и закроется. Хватнёт и закроется. Вода в сапог не заскакивает. Подошва из манки толстая, пальца в три, нога не мокнет. Но вечно в зяби. В надхолоди. Как же тут с простудой разминёшься?

Показал я Менделееву эту брешь в сапоге – он тебе чуть не в слёзы.

«Вот растрёпа! – костит себя. – Вот так растрёпка!.. Переученный… Рассеянный леший красноплеший… Ну надо! Не вижу, в чём хожу… Ну да с меня какой спрос? А что же разлюбезница моя, зла мельница? Что ж она не смотрит за мужниной обувкой? Только пёс и доглядел… Не нужен, не нужен я ей! Стопочка! – в минуту откровения он меня Стопочкой звал. – Стопочка, какой же я гореносец!»

«У тебя, – киваю на незастёгнутый на две пуговки верх рубашки, – и с рубашкой ералаш. Простудёхаешься!»

«А разве не простужаюсь?.. Да мы с нею одиннадцать лет одно небушко коптим… Вылил все слёзы… Не поверишь… Де-вять лет просил эту дикую барыню перешить верхнюю пуговку поближе к краю. За девять лет всё ж перешила… Туговато… Хорошо б теперь петельку накинуть… Два года тянула. Пришила петельку, да, – он отвернул ворот, – не с той стороны заехала… Вот и хожу весь навраспашку, открытый настежь всем ветрам, всем сквознякам. Ей-то что… Села умная голова, золотая макушка да и усвистала в командировку. Сейчас в Ереване… С кем эта чудь играет там в обнимашки? С каким-нибудь Нориком? С Мартиком? С Апреликом? С Февраликом? С Январиком?.. А можь, со всем «Араратиком»? А можь, со всем Ереваником?.. Пускай! Пускай! Это ей зачтётся в трудовой стаж. Ой как зачтётся! Красной впишется строкой… У Боженьки бухгалтерийка безукоризненная. Господь засчитывает всё! Ничего не пропускает!»

И верно.

Менделеиху тоже не пропустил.

Однажды мой Менделеев неожиданно вернулся из командировки, а у этой гульной коровы распяленный хахаль.

Заметалась, как кукушка в гнезде.

Что делать? Что делать?

И молит вавилонская блудница Бога:

«Господи! Сделай так, чтоб мой лапоть ничего не заметил!»

«Я сделаю, – отвечает Вседержитель. – Но летом ты должна утонуть».

«Хорошо! Хорошо! – зарадовалась Менделеиха. – Прекрасно! Я насквозь согласная! Лишь бы сейчас пронесло! Лишь бы мой бестаблишник ничего не унюхал!»

Всё обходится.

И вот летом Менделеихе исподтиха подпихивают в завкоме горящую шикарную путёвку на Чёрное море.

Её подкусывает поехать. А она боится умереть.

Но всё же море! Море! Да ещё Чёрное! Да ещё в августе!

В дрожи берёт она путёвку. Говорит себе:

«Я поеду. А купаться не буду. И не утону…»

Она шила новую юбку и битый век сушила голову, где ж сочинить разрез. Развали сбоку – ни себе, ни людям. Разрез сзади означал «следуйте за мной!» Что-то попрошайское… И трудный её выбор пал на глубокий разрез спереди «Я вся ваша!»

Сначала она не купалась.

Потом стала украдкой полоскаться у самого у берега, где раку по сраку. Мелко так, даже раку не утонуть.

На привязи у берега наполаскивалась она недели с две, как вдруг объявляют морскую прогулку на роскошнейшем лайнере.

«Не будет же Он из-за меня одной губить столько народу да ещё такой огромный корабль впристёжку,» – успокоенно думает Менделеиха и отправляется на прогулку.

На корабле танцы. Народу невпроход. И одни женщины.

Выходит корабль на середину моря и вдруг при ясном солнышке раскалывается на две части.

Менделеиха на колени. Горячечно умоляет:

«Господи! Ну зачем ты из-за меня из-за одной?.. Из-за одной губишь столько народу!»

А Верховный отвечает:

«О, если бы только из-за тебя одной… Я ж вас, вавилонских блудниц, по всей земле по одной собирал целых десять лет!»

– Ай как умно! Ай как умно! – запрыгал Колёка на койке. – Слава Предвечному! Нету больше Менделеихи!

– Да нет, – говорит Топа. – Не стало Менделеева. Как только узнал про странную катастрофу, тут же умер… Любил как… И минуту без неё не прожил…

– Из-за какой сучары сгиб человек!.. Ну да уж и то навар, что хоть и её не стало. Я б такую сам задушил!

– В том-то и соль, что Менделеиха одна на весь корабль осталась в живых.