Вас приветствует солнцеликая Ялта!

Я и займись делом.

Перегрыз кожаный поводок. Уже у самых у живодёрских ворот выдернулся на волюшку вольную…

Года два трепался, как осиновый лист. Бродяжил…

Узнал, почём сотня гребешков. Кормился всё больше голодом… То у столовки или у магазина подежурю, сердобольная душа какая и одарит кусочком. То на помойке что выхвачу…

Однажды летом накупался я досхочу в собачьем пруду.

Жара. Благодать.

Лежу я под кусточком, благоденствую… И так мне славно, и так придавило меня счастьем, что я на радости авкнул и выскочил из-под куста, кинулся вслед за просквозившим мимо велосипедистом.

Побежал я так. Абы размяться на радостях.

Лечу со всех лопаток, в нитку тянусь. А нагнать нет меня.

«Товарисч! – крикнул прохожий вдогонку Менделееву. – Что ж вы так молнией летите? Ваша тявкуша за вами не поспевает!»

Менделеев дёрнул плечом. Остановился.

Ужимаю я голову и, повинно помахивая хвостом, побрёл к нему.

Шага за три плюх на живот и пополз.

Подполз, сел. Не подымаю глаз. Подал ему лапу.

Он взял мою лапу, в печали прижался к ней щекой.

Я посмотрел на него и понял, что он такой же одинокий, такой же разнесчастный, как и я. Позже как-то Менделеев проговорился мне, что запечалился он тогда от внезапно примкнувшей к нему мысли про то, что к злому человеку никакая собака первая не подойдёт.

«Ты хочешь со мной в дружбу войти?» – одними глазами спросил Менделеев.

Я постучал по земле хвостом.

Он как-то озарённо подкинул меня на багажник, уложил передние лапы на сиденье. Держись!

Во мне каждая жилочка облилась по?том. Так высоко я никогда не восседал.

Придерживает он меня одной рукой. Другой осторожно ведёт велосипед. Сам вышагивает рядом.

Ледяной страх связал меня. Думал, вот-вот свалюсь чуркой. Но Бог миловал, удержался я за сиденье.

Сызбоку он долго катил свой костотряс.

Я гордовато восседал на багажнике и цепко держался за сиденье. Под конец страх совсем отпустил меня. И до самого его дома добрались мы без происшествий.

Он дал мне хлеба, колбасы, молока. Что ел сам, то и мне дал.

Пока я ел, он нагрел в толстомордом чайнике воду.

Вымыл меня в тазике.

Удивляюсь, зачем ему всё это нужно было?

У меня тогда видок был – без слёз не взглянешь. Бок вышпарен кипятком, почти весь я облез. Весь то ли в коросте, то ли в лишае ползучем, то ли ещё в какой заразе…

На новый день Менделеев привёл собачьего доктора.

Доктор выписал мазь.

Стал Менделеев мазюкать меня той вонючкой. Вскоре всё моё тело было чисто.

Он назвал меня Байкалом.

Так звали старую собаку хозяйки, у которой мой Менделеев купил комнатёху. Байкал давно умер, но будка ещё уцелела. В ту будку Менделеев и определи меня.

Будка была сама ветхость. Протекала.

Менделеев подселил меня к себе на веранду, прорезал в низу двери для меня лаз.

Вообще Менделеев толковый мужичина, прочно стоял на земле.

У его калитки раньше гнила помойка. Сколько просил соседей больше не лить ему под нос! А ему всё лили, всё лили-подливали по старой накатанной памяти.

Тогда Менделеев развернул на помойке огородишко. Понатыкал клинышки картошки, помидорчиков там, огурчиков…

Засовестились лить на огород. Помойка пропала.

И любил он подсолнухи. Сажал под окном. Сажал корней двадцать в разное время.

И потом всё лето ему золотом светили в окно крупноголовые солнца.

Он откупил, как я сказал, одну комнатку. Вход был через хозяйкины апартаменты.

Хозяйка, одинокая старая бестия, всё подшучивала:

«Вход через перёд хозяйки!»

А надо сказать, похабь Менделеев под любым соусом не терпел. И в одно из своих окон вставил дверь. Ножовкой прорезал бревнышки толще себя! Одно бревно – сидело над окном – неожиданно выпало. А Менделеев резал нижние брёвна. Задело упавшее бревно Менделеева лишь за ухо и благополучно ухнуло сбочь. Всего в каком сантиметришке просквозила смерть… Иначе б я никогда не встретил своего Менделеева…

Каждый вечер я подбегал к электричке, встречал его с работы. Поужинаем и укатываемся гулять.

– Любезный, – как-то сказал мне Менделеев, – тебе при всём твоём дворянском сословии[32 - Дворянское сословие (здесь) – дворняжка.] надлежит гулять при полном параде. В галстуке.

На прогулках он ездил на своей самокрутке.

Я широко, со всей скоростью, летел рядом, и живым костерком горел у меня на груди большой красный бант.