Вас приветствует солнцеликая Ялта!

На одной руке:

Нам не страшен серый волк.

На другой:

Не забуду мать родную и ее слова.

– Дя-дя, – поскрёб мальчуган Колёкин локоть, малое дитя не боится и тигра, – а какие мамкины слова вы запомнили?

– Усохни с глупостями… Ну-ка, кыш отсюда! Кыш, головастики… Линяй прочь!

Детворня неохотно отбрела и в отдальке примёрла кружком.

И чего-то непонятного ожидала, уставившись на Колёку.

В кружок лениво вошёл незнакомый парень с облезлыми плечами.

Отпугивающе похлопал в ладоши:

– Брысь, брысь отсюда!

И просто, будто они с Колёкой век в друзьях, спросил:

– Ну ты, Пипино, чего весь расписан, как собор Парижской Богоматери?

– Засылай вопросишко полегче.

– Где кукуешь-то?

Колёка просыпал смешок. Вспомнил Алёнкин морской рисунок, приколотый к стене кухни как раз напротив их клетухи:

– В резиденции с видом на море… А по правдушке – в сараюхе с видом на кухню и на собачий дворец.

– У меня нюх. Так и думал… Ты мне глянулся с первого глаза. Может, двинем ко мне? Бесплатно… Я на севере колупаю в шахте стольники… Прилетаю сюда. На троллейбусной станции бабука сдаёт отдельную хазу на четверо рыл. Стакались. Едем. Бабука: «А где ж остальные трое?» – «Я за них. Люблю свободу. Один буду королевствовать. И не вздрагивай. Требуемый червонишко за каждую ночку гарантирую…». Я распределил койки по своим северным шевелилкам. Эта Светина. Эта Ух! Катина. Эта Алина. Каждый вечер я уходил со своей подушкой с ночёвкой к одной из них по строгой очереди – спал на койках этих своих веселушек. Всё целомудренно, безо всяких обнимашек… На втором круге это суперское хождение меня стомило. Я завёл одну ялтинскую заводилочку. Этакая пикантная мармеладка с сумасшедшинкой. Зашибись! Полный шоколад! Живём горбато… Между дрочим, на таксо бегаем в бундесратишко. Кидай согласье! Найдётся и тебе птичка для полного комплекта. Без бэ!

– А… Всё чики-пики. Мне по барабанчику! Да у меня этих птичек и так перебор! – соврал Колёка.

– Ну, смотри… Тогда не вопрос! А то ты мне глянулся. Думаю, что-то в грусти человече, не помогу ли горю… Ну, я выпадаю в осадок. Покедушки!

Парень помотал лишь куцапым мизинцем и побрёл прочь меж тел, что тесно дымились на солнцепёке.

Замурлыкал:

– Между берёз и осин
Слышится музыка дзынь да дзынь…

Колёка лежал вниз лицом, раскидал по калёному песку руки.

Взвизгивала, плескалась у ног в надувном резиновом корытце голая Алёнка.

Бабка сплетни сплетала, библию составляла с какой-то пляжной старухой.

– У меня зять с головой. Сурьёзный. Там спокойный что! – докладывала старуха. – На работе указательный ему палец отчикнуло. На одной кожушке держался. Забегались пришить. Чего ж не пришить? В Литве вон девчушка под косилку попала. Отец косил, а она игралась в траве, не видал. Обе ноженьки так и отпанахало. Девчошку, ножки подобрали, на самолёт и в Москву. Пришили… Ага… Ходит… А тут палец. Экий страх! Ну, хотели ж пришивать. А зять распорядись отхватить совсем. Говорит: будь другой палец, ещё б подумал, а указательный… Указывать не буду… И этот анчутка весь в батеньку слит, – гордовато кивнула на мальца в панамке и в трусиках. Он важно, нахмуренно обливал из детского ведёрка Алёнку, и та визжала от восторга. – В шесть пошёл в первые классы. Пошёл вместе с букварём и с журналом «Наука и жизнь». Вишь, какой захлёст? Ему скушно в школе. На уроках читает «Науку и жизнь».

– А мою мочёную визжалку, – пожаловалась баба Аня, – и в семь, наверно, дубцом не загонишь в школу. Убежит! Ей-бо, убежит!.. Глупей же валенка!

– Ты уж не гудь так солно, – возразила старуха. – Мы-то что, выскочили на свет на божий уже при всём при своём сегодняшнем уме? Вырастет, насбирает ума… Главно, есть за кем, есть и с кем собирать… Хоть нас, бабок, и в копейку не ставят, а вот нараз примри мы все гнилушки – жизня станет!.. Сгаснет… Без бабок мир упадёт! Ещё как кувыркнётся! Всё наперекрёс поскачет! У-у!.. Без бабок хоть глаза завяжи да в омут бежи… Вот убери старичьё своё плечо – безразговорочно упадё дёржава! Бабы ж во все дыры носы толкают! Детей подняли… Своё по чести отворочали. Все-е рученьки положили… Не то что нонче, в деле будто береста горели… Да не сгорели… Теперь дома в три смены пашем. За нами дети спокойно работают. Под нашим глазом внуки спеют. Дома мало с ними кувыркались. Ещё на юга кати. Вишь оно как! Детям всё некогда. Одним нам только есть когда. Ну да ладно. Мы, стахановки, и внуков подымем.

– И правнуков вынянчим! – согласно влилась в подхват баба Аня. – Мы ишшо как машины бегаем…

– Мы скромные. Мы долго жить не разбегаемся. По сто лет проживём и большь не будем… Хоть пока и блоху можем взнуздать…

Старухи – сидели рядком – уткнулись друг в дружку плечами и рассмеялись.

Бабий перебрёх покалывал Колёку.

«Тоже стахановки… Видите, земля без них закрутится в другую сторону. Неподменимые… И на Ялту нету им заменушки… Работюлечки… Аж из духовок пар валит… А вообще… Бабульки пашут… Внуков вон лечить притащили… А что ты привёз?.. Одну свою дурь?..»

Колёке показалось, что это не он самого себя спросил, а спросила одна из старух.

Он вскинул лицо ответить и тут же осёкся: старухи вяло мыли свои новостёшки, не обращали на Колёку никакого внимания. Словно его и не было.

И только мелкосня, заворожённая росписями на нём, немо всё таращила на Колёку изумлённые глазёнки, налитые укором:

«Дядя, а игде твои дочки? Ты зачема приехал без ниха?»

– Кыш отсюда! Кыш! – замахнулся на демонят, нервно впрыгнул в брюки и чуть ли не бегом дунул с пляжа, на ходу застёгивая ремень.

– Бабичка! Дядь Коля ушёл! – взахлёбку прозвонила Алёнка.

Всполошилась бабка.

– Ко?люшка! Да ты чё зверьком-та от нас бегишь? А обед?.. А ужин?..

С деланной весёлостью отстегнул Колёка:

– Ужин нам не нужен. А завтрак будет завтра!

Бабка брошенно припечалилась, проводила его плаксивым взглядом до выхода.

«Ну, – рассвобождённо подумала, – стесняться мне боль некого. Скину-ка я платью. Расчехлюсь… А то вся сопрела…»

13

Забрёл ненастный Колёка к себе в каморку под вечер. Сел на койку и заплакал.

Охая, Топа откинул лапой в сторону умызганную дверную тюлевую занавеску и вбежал.