Вас приветствует солнцеликая Ялта!

Рубаху парень кинул на «Вегу-180» с горкой пластинок, а штаны на две усилительные колонки, чернели у самой у двери.

«И стереофонический проигрыватель, и колонки наверняк добыты на рубленции таких бездомников, как мы в этой в сараюхе», – подумал он и полез в прохладу под простынку на своей койке за куцей занавеской.

Сетка до страха быстро ухнула куда-то вниз, увлекая и его самого, так что у Колёки обмерли пятки.

Господи! Как же тут спать? Голова, ноги высоко вверху, кардан (заднюха) глубоко внизу, где-то в пропасти… Как в гробнице Тутархамона…

Боже, и впритирку тесный, стопроцентный контакт родных пяток с бабкиными пятками. Закрытое, подпростынное собрание шести ног и тридцати пальцев…

Попробовал Колёка ужать свои пятки, но не смог.

Не повернуться.

На бок, на живот не лечь… Разве что надвое переломиться?

Он затаился. Думал, как же быть.

Легонько-ласково бабка тронула ногой его пятку.

– Колюшка, – подыграла голосом, – девка моя как поднесла ш-шочку к подухе, так тут и сгасла. Спи-ит без задних гач. А ты, парубец, испишь?

– Крепко сплю, бабуль, – буркнул отрывисто.

– Колюшка! У тя язычок ну крапивка… Прям окатил лёд-водой… Как загнешь, как загнешь… На добром коне не объехать, семером не обхватить… Ну сказанул!.. Хоть на вешалку мне иди… Е-богу, обижаешь… Я ишшо не ско-оро подъеду под старость лет… Ну какая я бабка? Тебе, кудрявик чернобровай, один раз двадцать пять, мне ну два раза по двадцать пять… Так какая я от этого бабка? Я Аня… Ну, Анна Захаровна. Тольке не бабака гангренная… Не-е… Я и нашлась в деревнюшке Девица. Это под Нижнядявицком в воронежской стороне… Зайцевы мы…

«Вот так компашка… Серый Волк, Заяц, Шапочка-Кепочка… По японскому календарю нынче год… Кто навеличивает годом кота, кто годом зайца… Зайца! И его подружки Зайчихи! Не в честь ли этого шалеет бабуся?..»

– Колюшка, так ты испишь? И оч кре-е-епко? – игристо протянула бабка.

Колёка не ответил.

Только как-то жалобно и судорожно всхрапнул.

Ужала бабка губы, вздохнула и осторожно перенесла себе на грудь распаренный комочек внучкина кулачка, жарко выброшенного из-под простыни за голову.

11

Утром, когда Колёка продрал глаза, бабки уже не было.

Алёнка спала поперёк койки.

Дверь враспашку.

Старая тюлевая тряпица каталась на ветерке в дверном просторе. Поглаживала Топку по голове.

– То-оп! Ты чего не баиньки? Старческая бессоница?

– У вас соснёшь на зорьке… ОТС[22 - ОТС – одна тётка сказала (разновидность колодезного радио).] под окном бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу… Твоя распрекрасница варит Алёнке кашу на кухне…

– Ты что, через стенку видишь?

– Ё-моё! Зачем же через?.. Э! Да ты ещё не разглядел… Напротив Капкиной койки, под которой я квартирую, – Топа повёл лапой за себя, показывал на завешанную белыми простынями койку под далеко выступавшими с кухонной крыши тремя шиферными листами, – окно в кухню во всю стену. Это на тот дорогой случай, если будет интересная передача по телику, так чтоб лёжа и ей и мне можно было смотреть. И лежим мы ночью всяк на своей этажности, а в окно телик на кухне подсмариваем один. Так вот, твоя бубука манную мешает кашу на плитке и в мыслях выпевает (мысли её я слышу): «Как лопать без платности в столовке – эт мы. Как дыхать моей ингаляшкой без платности – это тож мы. Как жрать без платы пенку – опеть мы. Первей нас нету! Как без платности томиться в кислородной в ванне – никто окромя нас!.. А как в отплатность хоть на грошик подать нищенке радости – так, извиняюсь, это не мы, это не к нам. Сразу зоб на сторону… Мы спима! Поддаём храпунца… Козлина вонький!.. В небо убился,[23 - В небо убиться – вырасти очень высоким.] а душевной ответности и с прикалиток нету… Какой-то повреждённый… Ни с чем пирожок… Иль им нечистая водит? С таковским только и трепать хвостом… Чё, распустёха, буровлю?.. Ну чё?.. Совсем гульная коровя пала в ублуд… На голых словах… С букушкой разь въехать в грех?..» Друже, насколько я понял, это песенка о тебе. Смотри, ты знаешь, что бывает за растление божьих обдуванчиков? Ох, жизнью ты не учёный… Смотри… Шепчет мне моё ретивое, взрыдывает по тебе доблестный рабфак трудящихся…[24 - Рабфак трудящихся – тюрьма.] Смотри… И потом… Ты что ж, и кормишься, и лечишься за бабулькин счёт?

Колёка подрастерялся.

– Вообще-то, получается… да… Ни черта я с нею не поделаю! И в столовке, и в поликлинике… Не успею дотолкаться до кассы, как она обегает меня, слонихой заслоняет меня от кассирки… А сама щебечет, щебечет… На языке как на музыке… И наскоряк платит… Ну, раз ей это нравится, плати. Не имею я права лишать человека сердечного удовольствия.

– Однако ты с явными задатками сутенёришки. Не шай под савраску без узды… Неприлично на бабкином горбу ехать в раёк. У неё и так на горбу и её астма, и внучка, и дочка в Магаданике, и дедка в Латной под Воронежем… Надо политично вернуть по-джентльменски всё, что она за тебя заплатила. Правила хорошего тона обязывают.

– Где это записано?

– В уголовном кодексе!

– Может быть, может быть… Но какие ты реверансики ни выкидывай, главное вылезет наружу: деньги, грубые деньги даёшь женщине. Разве это порядочную женщину не оскорбит? Не унизит?

– А ты, авантюристик, отдай так, чтоб не оскорбило. Умный милостыню подаёт, даже его рубашка не узнает… У тебя на отдачу здоровский козырь. Отдаёшь ей её шелестелки! Её же!

– Да это я разочтусь… Меня подивил твой новый выговор. То шепелявил, как труха. А нонь поёшь, как новенький!

– А-а… Не век же быть стареньким. Всё некогда было… А вчера подновился. Не только вам… Вчера вы ударились все в лечение. За компанию я и себе сбегал в свою собачью лекарню. Заменил рухнувший на той неделе мост. Подновился. Выговор теперь, как у телевизионного диктора! А спасибушко парижаночке! А низкий поклон её финансикам! Дотаивают… Осталось там, как от пожару травы… Что бы мы, мужики, и делали без дам?

После, покуда Колёка долго мудро сопел в пещерном сортире, покуда умывался у колонки, он тяжело думал, как же вернуть деньжуру. А вернуть надо. Топа прав. Это меня раскрепостит.

И придумал.

Положил купилки в детскую плетёную корзиночку, шумнул Топе и показал на смурую бабку, кормила кашей Алёнку.

– Это вам от вашего соседа по койке, – поднёс Топа бабке корзиночку с зелёной трояшкой.

– Но почему именно деньжанятки?

– Во-первых, это ваши бабурики. Вы за него вчера платили. А потом… Не обижайте его. Рублёхи убивают в нём все добрые чувства к вам.

Бабка просветлела.

– Тады лучше без убивства!.. Алёнушка! Ласточка-сизокрылица! Ну-к, скушай ложечку за нашего дорогого дядь Колю!

– За дядь Колю я скушала уже половинку талерки. Ещё ой полные три скушаю ложки.

Съедаются и эти обещанные три ложки под пенье уходящего Топы:

– Каша манная —
Жизнь туманная…

Потом Алёнка послушно ест за папычку, за мамычку, за дедушку Митрошку.

– А теперь за компанию в охотку последнюю за меня… За любимую за бабушку…