Репликация. Книга вторая

– Где? В совете? – глаза сенатора округлились. – Амели, приди в себя! Ты о какой-то другой жизни говоришь сейчас.

Амели посмотрела на мужа испуганным взглядом.

– Ой, снова дежавю, – обронила она нервно. – Не подумай, дорогой, что я заговариваюсь, просто иногда мне что-то странное в голову приходит… или я, действительно, заговариваюсь…

– Ты просто устала, Амели, – снисходительно сказал сенатор. – Тебе нужно больше отдыхать. Может, тебе на воды слетать? Не хочешь навестить Нину в Есенике? Заодно проведаешь Кира. Все-таки не видели ребенка десять дней уже.

– Хорошая мысль, – согласилась Амели. – Пожалуй, я так и сделаю, полечу завтра в Есеник. Забронируй, пожалуйста, мне номер в «Моравии», дорогой.

– Конечно. Можно и сегодня: вечером туда летит Вэл, могу попросить его взять тебя с собой.

– Это было бы замечательно, но, боюсь, я не успею собраться.

– А что тебе собирать? Я знаю, дорогая, что ты не любишь на ходу менять планы, но чтобы завтра не отправлять шаттл…

– Роберт, в чем дело? – насторожилась Амели. – Такое впечатление, что ты хочешь избавиться от меня.

– Не говори глупости, Амели, – повысил голос сенатор. – И прихвати с собой мальчиков. Близнецам все равно, где свои вирши слагать, а Георгу пора поправить здоровье. Сама говоришь, что у него слабые легкие. Поживите в Есенике, пока здесь все не успокоится, пока Вэл не примет высший статус. И за ним тоже присматривай, чтобы зря сюда не мотался до выборов.

– Что происходит, Роберт? Ты чего-то опасаешься?

– Я не доверяю этой стае волков, – вполголоса произнес сенатор. – Лучше вам пока побыть подальше отсюда.

– Ты же будешь ко мне прилетать. Будешь?

– Конечно. Ну, чего ты? – увидев на глазах жены слезы, испугался сенатор. Он встал, подошел к Амели и несмело ее обнял.

– Роберт, – всхлипывая, произнесла Амели. – Береги себя, ты нужен мне, я тебя очень люблю.

– И я тебя, – растроганный признаниями жены, тихо обронил сенатор. – Ну, не плачь. Все будет хорошо, надо только немного подождать. Так просто эта стая власть не отдаст. Лучше пока подальше…

***

Рандерос вчера был чернее тучи. Разговор с канцлером не оправдал его ожиданий. Управление гражданской занятостью, директором которого он значился уже восемь лет, за время его директорства настолько оптимизировало свою работу, что он, Рандерос, спал спокойно, поскольку никакой реальной занятости в стране давно не было – люди перебивались как-то сами, выращивая, выпасывая и разводя, подвизаясь в купить-продать, привезти-увезти, спеть-станцевать. Но управление работало образцово: система отчетности в отлаженности механизма не уступала швейцарским часам – так же точно, монотонно, однообразно и в срок. На балансе личного состава, находящегося в подчинении Рандероса, числилось сто восемьдесят пять человек – счастливчиков, получивших место с гарантированным жалованьем. Этим почти двум сотням людей было совершенно все равно, чем заниматься шесть часов в день за весьма достойное вознаграждение. Поскольку занятость как таковая мало где обнаруживалась, сотрудники управления составляли всевозможные отчеты, отражающие невероятно активную деятельность для ее поддержания, анализа, развития и обнаружения новых очагов цивилизованной организации труда.

Вчера Рандеросу, видимо, напекло голову, и оттого в ней появилась мысль обсудить с канцлером реальное положение дел касательно трудоустройства населения страны. Ничем иным свой порыв сегодня он объяснить не мог. Но вчера инициатива казалась столь важной и своевременной, что он осмелился потревожить великолепного и единовластного в нерабочий день. Вчера было восемнадцатое июля, воскресенье, и это обстоятельство виделось ему дополнительным гарантом успеха предприятия, поскольку Рандерос открывал новый жизненный цикл, отмечая свой сорок восьмой день рождения. Направляясь к канцлеру, он полнился уверенностью, что высшее статусное лицо отнесется благосклонно к инициативе человека, вступающего в завершающий этап жизни.

Но Хавьер Рандерос ошибся. Традиции так же чтились Зигфридом Бер, как благотворительность, отправление богослужений и забота о ближнем. И точно так же соблюдение традиций кем-то другим трогало его сердце – совершенно никак не трогало. В этом Хавьер Рандерос убедился сразу, как только объявил о своей инициативе и намекнул, что хотел бы приурочить ее реализацию к приснопамятному событию.

Канцлер пообещал внимательно выслушать Рандероса, пригласив его в кабинет. Пока директор управления убедительно говорил о необходимости организации новых рабочих мест, чтобы занять большее количество граждан и отвлечь их от возмутительных мыслей и протестного движения, Зигфрид Бер старательно шлифовал стеклянной пилочкой ноготь мизинца левой руки.

– Мы создадим комиссии по трудоустройству несовершеннолетних и отдельные комиссии для молодежи, привлечем их к общественным работам. Это позволит отвлечь наиболее активную часть населения, легко поддающуюся влиянию, от участия в политических движениях и сформировать коалицию лояльных государственной власти граждан, – вещал Хавьер Рандерос, пытаясь увлечь канцлера своей идеей, казавшейся ему если не блестящей, то, безусловно, заслуживающей внимания высшего статусного лица. Но по мере того, как он представлял свою идею, пыл его угасал, не находя видимой поддержки в равнодушно блуждающем с ногтя на ноготь взгляде канцлера, и Хавьер Рандерос, приводя последний, весомый, по его мысли, аргумент, привел его уже не тем уверенным голосом, которым начинал говорить. – Если не возражаете, монсеньор, я хотел бы взять на себя всю работу по организации мероприятий в рамках предложенной инициативы. Сегодня я вступаю во второй жизненный цикл, он очень важен и значим, как вы знаете, поэтому я приложу все усилия к реализации проекта…

Директор высказал все, что считал нужным, и замолчал. Зигфрид еще какое-то время занимался ногтем и только потом заговорил.

– У меня два вопроса к вам, сеньор Рандерос. Вот вы говорите: мы создадим, мы привлечем. Кто такие мы и на какие средства, за чей счет все это будет организовано?

Рандерос почувствовал, что его раздели и вывели голым на центральную площадь жизни. Спокойствие канцлера превзошло его равнодушие к таким малозначительным моментам, как занятость, общественные работы, чья-то лояльность и чей-то новый жизненный цикл. Плевать он хотел на все это в открытые двери своего мобиля – много и на всех сразу! И кто такой Хавьер Рандерос, осмелившийся возомнить себе, что его мысли могут быть интересны такому человеку, как Зигфрид Бер?

Директор управления адекватно оценил положение, в котором по собственной самонадеянности оказался, и свою значимость в глазах канцлера, представив себя мухой, убитой им одним ударом за то, что летала рядом и жужжала. Извинившись, что потревожил в нерабочее время, и не дав ответа ни на один из вопросов Зигфрида, Хавьер Рандерос поклонился и чуть ли не бегом покинул канцлерский дворец.

Только оказавшись дома, Рандерос позволил себе излить чувства, вложив их в удар ноги по глиняному вазону с цветами, стоявшему на входе. Вазон с предсмертным земляным звуком раскололся, высыпав бурую почву на светлый ботинок хозяина. Услышав грохот черепков и ругательства, жена Хавьера выбежала из дома, осыпая мужа бранью в благодарность за разбитый горшок и поломанный куст георгины.

Это было вчера.

А сегодня директор занятости бодрыми шагами мерил длину своего рабочего кабинета, которая вполне соответствовала его положению, составляя без малого пятнадцать метров. Вдоль огромного стола по обе его стороны сидели вызванные на ковер служащие подвластного ему управления. Никто из них не знал причины гнева директора и спросить о ней не решался, терпеливо ожидая, когда начальник сам прояснит ситуацию. Каждый перебирал в уме возможные недоработки своего ведомства, способные вывести Рандероса из равновесия, и готовился оказаться тем самым крайним, который отоваривается за всех.

Сегодня был понедельник, девятнадцатое июля, самое начало рабочей недели. Коллектив с утра поздравил Хавьера Рандероса с вступлением в новый жизненный цикл, непременно долгий, безусловно, успешный, и уж точно – самый счастливый. Но на лице директора, принимавшего подарки и поздравления, нельзя было распознать и тени намека на счастье. Рандерос всем своим видом транслировал недовольство, раздражение и желание послать всех куда подальше. Особо везучие сотрудники, попавшие ему под горячую руку, тут же и были посланы по означенному адресу без права на возвращение: за первый час работы Хавьер Рандерос подписал недрогнувшей рукой пять приказов на увольнение. В число «счастливчиков», оставшихся без средств к существованию, попали два работника клинингового подразделения за то, что на краю директорского стола был обнаружен отпечаток чьего-то пальца. Рандерос не стал разбираться, чей косяк позволил пыли запечатлеть его, и уволил обоих работников, убиравших кабинет. Следующим под раздачу попал мальчик-стажер, подрабатывавший курьером в департаменте по связям с населением, за то, что осмелился оставить на столе меморандум, адресованный директору, а не дождаться его появления и вручить мем ему лично. Референт, рабочее место которого находилось в присоединенной к кабинету начальника маленькой комнатушке, стал четвертой жертвой в списке назначенных сегодня к ответу – его Рандерос уволил без выплаты выходного пособия за опоздание на три минуты. Хавьеру Рандеросу давно хотелось это сделать, потому что помощник опаздывал всегда и всегда на пресловутые три минуты, неимоверно раздражая начальника именно своим постоянством. И если раньше у директора не поднималась рука уволить отца троих детей, то сегодня поднялась с удовольствием и без малейшего сожаления.

Последним уволенным стал руководитель департамента связи, по сравнению с другими отставниками пострадавший совершенно незаслуженно: его фамилию в ведомости на выплату аванса финотдел ошибочно поставил выше фамилии Рандероса, перепутав строчки местами. Директору показалось, что это произошло оттого, что Ратмирос, а именно такую фамилию носил незадачливый руководитель департамента связи, поставил себя выше директора управления. Доказать, что произошла обычная техническая ошибка, а не намеренная демонстрация превосходства с его стороны, Ратмирос не смог, как ни старался. К тому же он был моложе, выше, стройнее и привлекательнее Рандероса, и это обстоятельство сегодня сыграло не в его пользу, послужив дополнительным раздражающим фактором, склонившим чашу весов в сторону его увольнения. И этот приказ был подписан директором с удовольствием.

Появление пяти вакансий в штате управления неожиданно благоприятно повлияло на настроение директора: Рандерос решил, что вчерашний нокаут от канцлера нокаутом вовсе мог и не быть, что ему, Рандеросу, могло показаться, что Зигфрид Бер как-то не так отреагировал на его инициативу, а, следовательно, стоит попробовать переговорить с канцлером еще раз. Эта светлая мысль посетила директора в тот самый момент, когда он в двенадцатый раз проходил вдоль длинного стола своего рабочего кабинета.

Пятнадцать руководителей подразделений управления, сидевшие за столом и наслышанные об участи пяти незадачливых служащих, уволенных сегодняшним утром, с ужасом ожидали каждый своей, не представляя, к чему готовиться. Уже десять минут прошло, как они собрались в кабинете директора и еще не услышали от него ни одного слова. Никто из вызванных не знал, зачем он сюда вызван.

Проморив подчиненных в напряженном ожидании предстоящей расправы, Рандерос объявил, что от их вида его мутит и он передумал обсуждать с ними запланированные вопросы. Разогнав собравшихся и оставив их в полном недоумении, директор заперся в кабинете.

По управлению поползли слухи о якобы готовящихся массовых увольнениях, и коллектив затаился в страхе, отчаянно ища выход из сложившейся ситуации.

К концу рабочего дня Рандерос немного пришел в себя и даже оповестил по общему каналу связи, что сегодняшний рабочий день окончился на полчаса раньше и все могут расходиться по домам. В другой день такое объявление вызвало бы радость среди служащих, но сегодня все восприняли его как провокацию, и никто не тронулся с места раньше положенного времени. Люди думали, что Рандерос намеренно вводит их в заблуждение, чтобы завтра уволить каждого, на полчаса раньше покинувшего рабочее место.

Сам Хавьер Рандерос засиделся в своем кабинете допоздна, составляя презентацию проекта работы с незанятой молодежью, чтобы представить его пред светлые очи канцлера и наглядно показать тому значимость своего труда. К девяти вечера, когда презентация была завершена и вполне устроила своего создателя, директор решил пойти домой. Но не прошел он и половины пути, как в арке одного из домов шестой радиальной улицы на голову его опустился тяжелый предмет и одним ударом положил конец мечтам и мучениям Рандероса.

Так в управлении занятостью населения образовалось вакантное место директора, на которое по странному стечению обстоятельств через три дня назначили бывшего референта, так опрометчиво уволенного Хавьером Рандеросом.

Назначение Бенджамина Торка на должность нового директора управления замкнуло цепь случайных событий, пустив ток по проводам, присоединенным к полувековому народному терпению, оказавшемуся бомбой замедленного действия. Предки новоиспеченного директора были гражданами Либерти, анклава, пытавшегося уничтожить Солерно, а его родители принимали непосредственное участие в организации государственного переворота две тысячи сто девяносто восьмого года, в результате которого погибла королевская династия Пераледов, а страна на долгие годы оказалась под властью иностранной тирании. И хотя сам Бенджамин, добропорядочный сорокапятилетний семьянин, никакого участия в попрании гражданских прав солернийцев никогда не принимал, он носил ту самую фамилию, которая у каждого жителя Солерно ассоциировалась с резней, организованной его отцом в две тысячи двести пятом году. В тот злополучный для страны год, в ночь на восьмое августа, сторонники милитаристского режима, спрятав лица под белыми масками, вырезали двести пять семей приверженцев монархического строя, не пощадив ни стариков, ни детей, включая и тех, которые еще не успели родиться. Резня белых Торков, как ее называют и по сей день, за одну ночь унесла жизни тысячи семьсот пятнадцати солернийцев, обескровив сопротивление и развязав руки захватчикам на многие десятилетия.

С назначением референта трудоустройство, а, следовательно, и благополучие граждан Солерно формально оказалось во власти человека по фамилии Торк. Из неназванного, а потому пользующегося безграничным доверием людей источника стало известно, что своим директорством Бенджамин Торк обязан лично канцлеру.

Среди сотрудников управления занятостью, больше остальных боявшихся потерять доходные места, поползли слухи, что милитарист Зигфрид Бер не случайно остановил свой выбор в качестве директора на сыне кровавого майора Торка – теперь руками Бенджамина канцлер прочистит ряды солернийцев на предмет лояльности своей власти. Каким образом он будет это делать – никто особенно не задумывался; соединение двух фамилий – Бер и Торк – породило коллективное помешательство, основанное на страхе и призраках прошлого. Люди додумывали сценарии будущих событий, которые, по их мнению, произойдут вполне вероятно и будут иметь катастрофические последствия для граждан Солерно несомненно. Слова «геноцид», «война», «смерть», «канцлер», «Торк» в считанные дни пробили массовое сознание, поражая и без того подорванное доверие граждан к власти.

Бенджамин Торк, по иронии судьбы, оказался человеком незлобным, проявление насилия было противно его природе, за всю жизнь он ни разу не использовал физическую силу в качестве аргумента своей правоты. И вот теперь он стал центром внимания, магнитом, со страшной силой притягивающим к себе возмущение и ненависть народную. Служащие управления, бок о бок работавшие с ним много лет и никогда прежде не испытывавшие к нему враждебности, теперь косились в его сторону и всякий раз произносили его фамилию с той интонацией, которая безошибочно передает презрение и угрозу. Бенджамин Торк сначала не понимал, чем вызвано такое к нему отношение, а когда понял, испугался настолько, что сразу написал заявление об увольнении и отправился к канцлеру просить дозволения покинуть страну вместе с домочадцами.

Зигфрид Бер принял нового директора, находясь в прекрасном расположении духа, внимательно выслушал его опасения, а заодно узнал много нового о мнении народа в свой адрес. Испуганный происходящим и далекий не только от политических интриг, но и азов дипломатии Торк не догадался фильтровать выдаваемую канцлеру информацию. Прекрасное настроение Зигфрида Бер тут же сменилось на безобразное, и он выгнал взашей слабого и трусливого клерка, каковым с удовольствием обозвал визитера, пригрозив ему публичной расправой, если тот не перестанет распускать грязные слухи на его счет. Позже, правда, канцлер передумал и отправил личный меморандум Торку, в котором давал ему последний шанс прийти в себя и заслужить высочайшее расположение добросовестным и честным трудом на ниве государственного управления. А в качестве извинения за проявленную несдержанность единовластный удвоил директорское жалованье, лишив Бенджамина Торка последнего шанса не принять меморандум. И Торк его принял. Принял и стал ложиться спать, запираясь на все засовы. С этого дня он только и думал, как бы поскорее перебраться с семейством куда-нибудь подальше от «тихих» кварталов, где на любой из улочек можно было столкнуться с тем, кто все еще помнил резню белых Торков и мечтал за нее отомстить.

Разговоры о зверствах почти полувековой давности расползались по каменистым улицам Солерно, как ядовитый угарный газ, отравляя человеческое сознание в многоэтажках, заселенных рабочим людом и служащими с минимальным, но стабильным заработком, оттуда распространялись в приземистые бедные кварталы, обитатели которых всегда были готовы отравиться любой идеей и даже встать на ее защиту, не имея ничего, что могло бы их от этого удержать. Босоногая беднота, вездесущая и всюду снующая, разносила слухи о готовящемся рецидиве геноцида двести пятого года, пока они, наконец, не добрались до канцлерского дворца.

Случилось это двадцать пятого июля около пяти часов вечера, когда отдыхающий от дневной жары канцлер Бер пил чай на голубой веранде в окружении цветущих флокс, георгин и снующего туда-сюда Салье, приносящего и уносящего заказанные, но не тронутые хозяином лакомства.

Когда Салье поставил перед Зигфридом ежевичный джем, с огромным трудом добытый им несколько дней назад у перекупщиков, привозящих разные редкости откуда-то с севера континента, канцлер, увидя любимое лакомство, растаял и предложил дворецкому выпить с ним чаю и поболтать. От неожиданности сделанного предложения Салье забыл слова, которыми можно было от него отказаться, и послушно присел за край стола, напряженно ожидая начала разговора.

– Налей себе чаю, дорогой, – вкрадчивым голосом сказал Зигфрид. – Давно мы с тобой вот так запросто не болтали.

Салье поперхнулся, силясь вспомнить, когда это Зигфрид Бер болтал запросто и с кем. Такой случай даже в теории выглядел фантастичным. Но Салье не имел привычки спорить с хозяином, считая такое занятие экстремальным и даже опасным для жизни, поэтому он сделал глоток зеленого чая и ответил:

– Давно, сеньор Бер.

– Расскажи, любезный, как ты себя чувствуешь. Нравится ли тебе в этом доме?