Репликация. Книга вторая

– Обычно до восьми, – ответила пышнотелая румяная женщина лет пятидесяти с маленькими смеющимися глазками и большим пуком светлых волос на затылке. – Позже людей меньше, и те, что есть, не берут уже.

– Могу попросить вас приехать сегодня в половине десятого на другую сторону озера? Видите беседку на берегу? Да, ту, с качелями.

– Зачем? – удивилась мороженщица.

– У нас собрание намечается, с удовольствием сделаем перерыв на кофе с мороженым. Я оплачу ваш труд в размере дневной выручки и мороженое, которое у вас возьмут, – Вэл улыбался так, что отказать ему было сложно. – Что скажете?

– Ну, хорошо, – продавщица посмотрела на него с недоверием. – Можно аванс?

– Конечно. Если хотите, я сейчас переведу вам все.

– Нет. Все не нужно. Я не люблю потом работать. Довольно половины. С вас десять рублей, господин…

– Не густо, – обронил Вэл и перевел десять рублей на счет мороженщицы.

– Спасибо! А к кому мне там обратиться? Кого спросить?

– Я там буду, а если вдруг отлучусь, скажите, что договаривались с Вэлом…

– Мы тебя потеряли, дорогой, – Нина подхватила Вэла под руку. – Не мог решить, хочешь ли еще мороженого?

– Сначала не мог, но потом решил, что пока хватит, – прошептал Вэл. – Ты так хороша сейчас… Так бы и украл тебя у себя самого.

– Шляпу отдай, – рассмеялась Нина, стаскивая широкополую белую шляпу с головы мужа…

– Сколько желающих! – восхитился сенатор. – А я боялся, что только мы, всегдашние слушатели министра Кронса, и будем.

– Как видите, не только нам интересно, что думают философы, – ответил ему министр, с довольным видом прохаживаясь вдоль рядов кресел, выставленных полукругом перед беседкой.

– Не возражаете, если мы здесь будем? – громко спросил Вэл, садясь с Ниной на качель. – Люблю это место.

– Мы так и подумали, – заметил Кир. – И кресла поставили так, чтобы вам всех было видно и слышно.

– Спасибо, – Вэл благодарно улыбнулся. – А куда короля посадим?

– Его Величество уже был и забронировал три кресла в центре. Видите, он положил на них цветочки?

– Цветочки, – умилился Вэл. – Это на Махинду похоже.

– Что на меня похоже? – раздался довольный голос короля у него за спиной.

– Цветочки.

– Такие же красивые?

– Ты лучше, – засмеялся Вэл, пожимая Махинде руку. – А мы вот тут решили… Покачаемся немного.

– Качели твои, – произнес Махинда так, словно жертвовал другу полцарства. – Достаточно того, что мы твой дом оккупировали.

Король сел, остальные сели тоже.

«Интересно, как это происходит? Никто же живого короля до вчерашнего дня в глаза не видел. А вот, пожалуйста, каждый понимает, что сначала Махинда может сесть, и только потом он сам, будто все мы обучены дворцовому этикету», – заметила Нина мысленно.

«Махинда – величественная личность, он внушает людям почтение. Но я, на самом деле, сейчас об этом же подумал, – признался Вэл. – Не знаю, родная, как это происходит. Само собой как-то, видимо».

«Я не раз замечала, что и к тебе так же относятся, сейчас даже больше, чем раньше, почитают».

«Не преувеличивай, – Вэл улыбнулся. – Хотя, раньше в моем присутствии тоже не садились, но это от страха было. Меня, и правда, боялись… Пусть лучше меньше почитают, чем боятся».

– Вы с нами, господин Вэл? – спросил Кронс.

– Разумеется, – отозвался Вэл с улыбкой. – Мы же здесь. И, похоже, уже получили первую заметку от организатора встречи.

Нина ткнула его в бок пальцем и посмотрела укоризненно.

– Тогда объявляю первое собрание клуба любителей философии открытым, – торжественно провозгласил министр, едва заметно смущаясь. – Думаю, есть смысл потратить немного времени на представление членов клуба, так как не все друг другу знакомы.

Кронс бегло назвал почти всех, но шесть человек вынуждены были заявиться самостоятельно. Эвелин и Зоя представились подругами Нины, Кантемир объявил себя устроителем вчерашнего банкета по случаю, доктор Ловацки тоже поднялся и назвал свое имя – Всеслав, которое немногим было известно, ювелир Зденек Брански поклонился и рассказал, как вчера утром по заданию Гопала в спешном порядке подбирал кольца молодоженам, а потом придумывал по заказу Аси гравировку на подарочных сердечках, розданных детям во время ужина. Последним встал Макс, приятель Аси, и сказал, что просто шел мимо и не мог не остаться, узнав, что планируется, и что его роль в произошедшем ничтожно мала – он всего лишь собрал букет фиалок для невесты. Макс сел рядом с Евой и Марком, перед ними стоял маленький чайный столик, и их компанию определили как «молодежь», к которой Кира почему-то не отнесли, а Зою просто не поимели в виду, и она, насупившись, молча отсиживалась рядом с Эвелин, думая о том, что заявления матери о завязавшихся отношениях с четой Лоу – всего лишь результат ее способности выдавать желаемое за действительное.

– Позвольте мне в двух словах обозначить тему сегодняшней встречи, – продолжил министр, когда все участники были представлены. – Сразу должен сказать, что помогать вести ее мне будет Кир Мэнси, прошу любить и жаловать. Не смотрите, что он еще совсем юный, это ничего не значит, и скоро вы сами в этом убедитесь. Я с ним немного пообщался, пока вас не было, и, надо сказать, впечатлен… весьма впечатлен. Простите, отвлекся, – спохватился Кронс. – Итак, на повестку вечера выносятся основные вопросы философии, над ответами на которые философы бьются без малого три тысячи лет, а, возможно, больше, смотря что считать началом философии…

– Три тысячи лет и не могут ответить? – достаточно громко произнес впечатленный услышанным Фрол Репнин, по-видимому, не ожидавший сам, что скажет так громко.

– Не то, чтобы не могут совсем, Фрол, – с готовностью отозвался Кронс. – Мыслители по-своему отвечают на них. Скажем, если взять всю совокупность философских взглядов на решение основных вопросов, условно можно поделить ее на две большие группы мнений, каждая из которых будет придерживаться мнения, отличного от другого или даже противоречащего ему. Каждая будет адекватно отражать научную мысль своего времени, но находиться в противоречии с другой, тоже адекватной точкой зрения, принадлежащей иной философской школе. Вопрос упирается в то, от чего та или иная философская идея отталкивается, на каких принципах строится умозаключение.

– Хотите сказать, господин министр, что одни философы могут утверждать, что время существует, а другие, что его нет, но и те и другие будут при этом правы?

– Примерно, – вдохновился Кронс понятливостью инженера. – А сейчас я попытаюсь сформулировать эти три вопроса, которые считаются основными в философии, так, чтобы было понятно всем. Первый вопрос: как устроен мир, в котором мы живем? Второй: кто такие мы, человеки? И третий: как нам, человекам, жить в этом мире по-человечески?

Воцарилась мертвенная тишина. Все смотрели на Кронса с большим вниманием, во взгляде некоторых отражалось недоумение: неужели, три тысячи лет умнейшие из умнейших занимаются поисками ответов на такие элементарные вопросы? Что, правда: они не могут ответить на простые три вопроса? Да любой скажет, как устроен мир, кто такой человек и как ему надо жить.

– Если философия реально занимается тем, о чем вы говорите, господин министр Кронс, то она – величайшее надувательство всех времен и народов, – разочарованно заявил Зденек Брански. – А я всегда думал, что они все умные, философы эти… Какие же они умные, если три тысячи лет на три вопроса ответить не могут? У них на каждый вопрос по тысяче лет было, а они это время, получается, впустую убили пустой болтовней. И еще остальным головы туманили, чтобы мы их за умных считали.

Ювелир замолчал, и никто его молчание пока нарушать не спешил. Кронс растерянно переводил взгляд с одного на другого, пытаясь определить, к кому можно обратиться за поддержкой и пониманием. К столь резкой и категоричной оценке тысячелетней работы философских умов министр был не готов, не зная, чем крыть здравый смысл обычного человека, у которого белое не вызывает сомнения в своей белизне, а черное всегда остается черным.

– Позвольте, я попробую объяснить господину Брански, чем занимается философия, – Кир поднялся и вышел вперед.

– Пожалуйста, Кир, попробуй, – с готовностью передал ему слово Кронс и сразу сел, с облегчением выдохнув.

Сенатор Мэнси сочувственно смотрел на сына, удивляясь его выдержке и невозмутимому спокойствию, которые тот демонстрировал в такой непростой ситуации. Встань он сам сейчас перед лицом всех этих людей, думал Роберт Мэнси, не известно еще, что бы он стал говорить, но совершенно точно, чувствовал бы себя при этом далеко не так уверено, как его младший сын.

– Представьте себе, господин Брански, что вы оказались совершенно один на необитаемом острове и не знаете, есть ли у вас хотя бы один шанс из ста на спасение. Но, поскольку вы искусный ювелир, в вашем кармане случайно обнаружился мешочек с алмазами. В другом кармане – то, чем можно эти алмазы обрабатывать. Скажите, при условии, что вы не знаете, обречены ли до конца своих дней жить на острове или вас может спасти проходящее мимо судно или пролетающий случайно над вашей головой шаттл, что вы станете делать с алмазами: огранять их и вставлять в перстни и кольца в надежде потом дорого продать или использовать в качестве наконечников для стрел, чтобы добывать себе пропитание, и как острые ножи, чтобы разделывать туши убитых животных, из шкур которых сможете сделать себе теплую одежду?

– Думаю, у меня будут алмазные наконечники для стрел и ножи, – сказал ювелир, не понимая, к чему клонит молодой человек. – А при чем здесь философия?

– Сейчас поймете, – спокойно ответил Кир. – Как вы думаете, господин Брански, с точки зрения преуспевающего ювелира, вы правильно распорядитесь алмазами, если расстреляете их из лука, а не используете шанс разбогатеть, оправив драгоценные камни и дорого продав изделия? Что бы сказали вы сами тому, кто подобным образом решил бы судьбу сотни каратов?

– Сказал бы, что он сошел с ума, – просто отреагировал ювелир.