Крестьянские дети

И тогда рядом с домом бабушки Дуни и покойного дедушки Володи построил собственными руками, практически в одиночку, себе двухэтажный дом. Ловкий дилер, за цены, прямо скажем выше рыночных, поставлял брату совхозные стройматериалы, доставшиеся ему практически даром, и кошка между ними с тех пор пробежала. Хотя и раньше не особо ладили они.

Например, любитель эпистолярного жанра Витя писал брату на зону придурковатые письма полуиздевательского характера все те годы, что он сидел. Еще и нас с Пашкой заставлял по страничке текста написать дяде Лёне, которого мы ни разу не видели. Как мы учимся, как помогаем, как спортом занимаемся – и прочая чушь. А Пашка он ведь такой – если что напишет, то потом хоть стой, хоть падай. Представьте, какая психологическая травма могла возникнуть у осужденного Леника от чтения этих писулек.

III

«Mulier est malleus, per quem diabolis mollit et malleat universum mundum»[34 - «Женщина это молот, которым дьявол размягчает и молотит весь мир» (лат.).]

Летом того же судьбоносного для нас 1995 года рачительная хозяйка Наташа, после просмотра привезенной от дядьки Сергея видеокассеты «Звездные войны» ощутив в себе великую Силу, наняла троих рабочих с автозавода, из цеха Леонида Филипповича. Такой порядок был и при матери, но городские работники жили в специально предназначенном для заводских «шефов» общежитии. Тогда нам рубленную баню построили в саду и разделили нашу с Пашкой комнату деревянной перегородкой, обитой старинным советским гипсокартоном, на две части. Перегородка на двадцать сантиметров не доходила до потолка.

В проеме межкомнатной двери я повесил подаренную Филипповичем боксерскую грушу. Так как подвеса у нее не было, то укрепил в сетке из-под картошки на цепь, перекинутую через верх перегородки. Кулаки об узелки сетки первые полгода разбивались безжалостно. За это же время цепь наполовину перепилила верхний брусок. Пришлось подкладывать две доски и лист железа. Груша висела в проеме постоянно и когда дверной проем завешивали шторками, то незнающие люди при попытке войти в комнату часто бились о грушу головой, к немалой радости лежащего на моем диване отца, разражавшегося при этом гомерическим хохотом, как старый бобер-паралитик. Еще в Пашкиной половине я приколотил на стену между ногами его кровати и старым одежным шкафом самодельную макивару из подушки с сиденья комбайна и отрабатывал на ней удары к вящему неудовольствию «новой мамы».

Хотя комната была условно поделена на две, тем не менее, спали мы на двух кроватях, стоящих в Пашкиной половине – на диване в моей половине, смотря телевизор, часто засыпал отец. Под кроватями хранился продолговатый фанерный ящик с моими вещами, а также штанга и гантели, подаренные Леонидом Филипповичем. На диване мне приходилось спать лишь при приездах Лариски[35 - См. рассказ «Книжечка».]. Потом, при матушке и благодетельнице Наташе, одна кровать была ликвидирована, а на ее место поставлен большой стол, где мы с Пашкой делали уроки, а я вечерами паял.

Еще на моей половине стояла тумбочка, на которой покоился телевизор. Телевизоров за это время у нас перебывало три штуки. Сначала старинный черно-белый, который привезли еще из Пеклихлебов. Затем родители взяли в кредит цветной отечественный. А в предпоследний год с матерью тоже в кредит взяли японский телевизор «Тошиба». Отечественный цветной телевизор папенька выгодно сбагрил как раз тогда переехавшим в Горовку откуда-то с севера Пищукам.

Теперь же рабочие жили у нас: в нашей с Пашкой комнате. Филиппович им типа зарплату «закрывал», а они у нас строили по амбициозным архитектурным задумкам Натальи Борисовны. Один из них, сварщик был такой чернявый – Николай его звали. Ему два пальца на нашей циркулярке отчекрыжило. Крови много было. Залили перекисью водорода рану, полили зеленкой и замотали бинтом.

– Дядя Коля, а вы и с порезанной рукой быстро едите, – неожиданно для всех заявил вечером за ужином Пашка, внимательно наблюдавший за забинтованной рукой.

– Заткнись, придурок, – после некоторой заминки отреагировал папаша, отвешивая сыну оплеуху. – Коль, не обращай на него внимания. Мелет дурачок малолетний что ни попадя. Мы его давно хотели в интернат для умственно отсталых отдать, да все кормим из жалости.

– Да я и не обращаю, – согласился Николай, с сочувствием глядя на распустившего язык ребенка.

– МилАй, может и пора нам от дурачка избавляться?

– Наташа, не сейчас. Потом поговорим.

После ужина незадачливый болтун был выведен папой в сад и жестоко там избит, чтобы впредь неповадно было язык распускать:

– Хули ты лезешь во взрослый разговор, свинья прищуренная? Совсем нюх потерял? Я из тебя выбью дурь, от мамаши оставшуюся. Будешь как шелковый у меня по струнке ходить.

Среди рабочих молодой еще был один, любитель ондатр есть. Тот понемногу потрахивал деревенских девок. Третий был пожилой сварщик, ничем для нас особо не примечательный, кроме обильного курения. Жили они у нас дома на полном пансионе. По грибы ходили. Рыбу ловили – это с ними я ночью бредень тягая, левый сапог утопленника Фирса поймал однажды[36 - Подробно про этот случай изложено в рассказе «Ленин и печник».].

Назавтра произошла такая история. Отец сидел за столом и большим пинцетом сосредоточенно вырывал у себя из левой ноздри волоски. Пашка, сидя с торца стола, отрешенно смотрел на пальцы, лежащие в стеклянной баночке из-под майонеза.

– Что ты его гипнотизируешь? – наконец лениво спросил отец, закуривая вонючую черную сигарету.

– Интересно, если в горшок с землей его посадить, вырастет? – спросил Пашка.

– С чего вдруг? – удивился отец.

– Мухоморы же растут, хвощ растет, – брат кивнул на подоконник. – Почему же палец не вырастет?

– Ну… – отец почесал лысину, – агрономия как наука этому противоречит.

– А если обратно пришить?

– У нас в деревне был случай, когда я еще юношей был, – затянулся отец. – Мальчику, вроде тебя дурачок был, ноги косой отец отчекрыжил. Так ноги пришили и он бегал потом.

Брат достал потрепанную записную книжку в синем переплете, когда-то выбитую у Лариски, и старательно записал слово «отчекрыжил».

– Специально отчекрыжил?

– Вроде случайно… я уже точно не помню… – отец, словно пароход, выдохнул в потолок мощную струю дыма. – А вот мужику одному в армии палец оторвало. Пришили, а он не гнулся. Как видишь, медицина она по-разному может повернуться. Это агрономия наука точная. Вот, допустим, возьмем люпин. Есть ты его не сможешь, хоть тресни. Все понятно. А в медицине неясно: то ли помрет, то ли нет. Неточная наука. Медицина наука мудрая, вроде агрономии. С кондачка коновалом не станешь, шесть лет учиться надо.

– А ты бы смог врачом быть? – исподлобья взглянул на отца Пашка.

– Я? Да запросто! У меня два высших образования, я любого эскулапа за пояс заткну.

– Значит, я пальцы себе оставлю, – сделал вывод брат. – Все равно пришивать без толку.

– Оставь, – разрешил отец и, затушив окурок, вновь принялся пропалывать нос. – Только заспиртовать надо, чтобы не пропали.

– Витя, тебе бы только спиртовать, – выглянула из кухни мачеха. – Убери эту гадость, – сказала Пашке. – Сидишь, ерундой тут страдаешь, прихвостень.

Для начала по грандиозным задумкам мачехи был устроен туалет в доме. Ходить в уличный туалет они с постоянно фыркающей Настей считали ниже своего достоинства. То микробы там, то дует, то темно, то подсматривают за ними, то еще какая причина.

– Это вы можете весь двор обдристать, хмыри болотные, а нам культура туалета нужна, если уж во всем прочем приходится жить в говнище, – выразительно посмотрела на нас с Пашкой.

Туалет был сделан в ванной комнате. Фаянсовую раковину убрали, а на место слива присобачили унитаз, украденный предприимчивым папой где-то в райцентре. Для смыва нужно было повернуть гусак водопроводного крана в сторону унитаза и открыть воду. Умываться же после этой модернизации приходилось в ванну. Хотя, папаша и до этого любил украдкой помочиться в раковину.

Унитаз был предназначен только для женской части семьи. Максимум на что мы могли рассчитывать, так это помочиться туда украдкой, когда мылись в ванной. Когда же мы просто умывались, то подозрительная мачеха запрещала закрывать дверь в ванную комнату:

– Вдруг будете в ведре с нашим грязным бельем копаться, извращенцы малолетние!

– Да кому надо ваше белье!

– Не скажи, Владик, не скажи. Вас, дебилоидов деревенских, не поймешь. Кто-то клей нюхает, а кто-то чужие трусы. Кстати, ты клей не брал?

– Да ни брал я никакого клея!

– Значит, ты трусы нюхаешь?

– Да ну вас!

– А ты, плеснявчик, нюхаешь? – пристала к Пашке.

– Нет! – испуганно открестился он.

– Не ври! Крышка на ведре по-другому лежала, до того как ты мыться полез.

– Не нюхал я! – затравленно прокричал Пашка, вращая глазами за мутными стеклами очков.

– Не нюхал? Значит, гоняешь на них? Да? На мои или на Настины?

– Нет-т-т-т! – несчастный ребенок в слезах выскочил из-за стола.

– Мастурбировать это нормально, пока у тебя женщины нету, – солидно пробасил вслед папаша. – Не надо этого стыдиться. Вот только брать чужие трусы без спросу это уже опасное извращение – фетишизм называется.