Человэльф

– И не только, – прикоснулась она к его руке. – По древней традиции, а мы, духи, свято их чтим, осужденному на смерть перед казнью полагается прощальный обильный ужин. Но не подумай, что из милосердия. А чтобы он еще больше сожалел об этой бренной жизни, расставаясь с ней.

– Мудрено, – невольно усмехнулся, Борис.

– Мудро, – поправила его Катриона. – Но в нашем с тобой случае они просчитались. Этот ужин будет посвящен не сожалению о нашей казни, а радости из-за рождения нашего Человэльфа. Ты не возражаешь?

– Я не возражаю даже против того, чтобы наш Человэльф пошел умом в свою маму, – заявил Борис. – Красотой, так уж и быть, в меня.

– Ах, ты! – воскликнула Катриона, замахиваясь на него. – И этого человека я люблю!

Он перехватил ее руку и прижал Катриону к своей груди. Обнял ее. Их губы соприкоснулись. И время остановилось для них.

Но не для всего остального мира. Внезапно часть каменной стены отошла, и в камеру вошли несколько надзирателей-гномов. Не обращая внимания на Катриону и Бориса, они быстро расставили на столе тарелки и чашки, вырезанные из дерева. Появилась бутылка вина, сыр, ветчина, хлеб и фрукты. В центре стола один из надзирателей поставил высокую массивную свечу и зажег ее от факела, который принес с собой.

– Когда свеча догорит, за вами придут, – глухо сказал он. – Будьте готовы.

Надзиратели вышли. Они снова остались одни в камере. Но это уже было как будто совсем другое помещение. Колеблющийся свет свечи, скрадывающий убогость окружающей обстановки и глухие стены из грубо отесанного камня, хорошо сервированный стол, вино – все это создавало атмосферу маленького праздника, неожиданного и от этого еще более радостного. Тем более, что у них был повод для торжества, и повод настоящий, а не выдуманный по принуждению.

– Прошу, – Борис встал и галантно поклонился, сделав приглашающий жест рукой.

– Благодарю! – присела в старинном реверансе Катриона.

Они сели за стол. Борис откупорил бутылку.

– О, да это херес! – воскликнул он. – Из самой Андалусии! Катриона, ты любишь испанские вина?

– Как и все старинное, – ответила она. – История виноделия в Испании насчитывает пять тысячелетий. Кадис, Малага, Таррагона – еще древние иберы, а позже греки, финикийцы, римляне производили в этих регионах вино и продавали его всему известному им миру.

– И откуда ты все это знаешь? – спросил Борис, наливая вино в чашки из-за отсутствия бокалов. – Только не вздумай говорить мне, что ты жила в то время.

– Нет, разумеется, – рассмеялась Катриона. – Но все свои детские годы я провела в библиотеках. Мы жили среди людей, но мама скрывала меня от них, пытаясь уберечь от бед, которые ей мерещились на каждом шагу. А где же лучше всего можно спрятаться, как не в библиотеке или музее? Оттуда все мои знания о человеческом мире. Конечно, когда я выросла, то закрепила теорию практикой. «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет…». Это я узнала из «Фауста» Гете.

– Мы обязательно выпьем за это, но чуть позже, – сказал Борис, протягивая ей чашку с вином. – А первую чашу мы поднимем за нашего Человэльфа!

– Пусть будет он здоров и счастлив! – торжественно произнесла Катриона и осушила чашку до дна.

Борис последовал ее примеру. Им подали Pedro Ximenes – очень сладкое, тягучее вино почти черного цвета, которое до того, как его разливают в бутылки, выдерживается в бочках более тридцати лет. В его вкусе и аромате чувствовались инжир, сухофрукты, кофе и шоколад. На взгляд Бориса, оно было немного приторным. Но крепким. Он отвык от спиртного. И сразу захмелел. Это было приятное чувство.

– Сэр Джон Фальстаф был прав, – сказал Борис и пояснил в ответ на недоуменный взгляд Катрионы. – Был у Шекспира такой персонаж. Так вот, он говорил, что хороший херес имеет двоякое свойство – от него ум становится живым и метким, а кровь согревается.

– В Англии, где Шекспира считают своим соотечественником, херес называют шерри, – заметила Катриона. – Но это совсем не то, ведь правда, милый? Как можно сравнивать какой-то там шерри с благородным хересом. Но что ждать от людей, которые эльфа называют человеком!

Катриона тоже слегка опьянела.

– Ты хочешь сказать, что Шекспир – не человек, а эльф? – поинтересовался Борис.

– А кто же еще? – удивленно посмотрела на него Катриона. – Не думаешь ли ты, что кто-нибудь из людей был бы способен написать то, что написал он? И написать так? Разумеется, он эльф.

– Так вот в чем дело! – воскликнул Борис. – А литературоведы уже несколько столетий гадают – как мог малограмотный британец создать гениальные шедевры.

– Я тоже никогда не училась в ваших школах, – заявила Катриона. – И что с того? Кто посмеет сказать, что я малограмотная?

– Пусть только попробует, – мрачно пообещал Борис. – Я немедленно вызову его на дуэль!

– Мой…, – радостно начала Катриона, но замолчала, вспомнив, как раньше обижался Борис, когда она называла его Дон Кихотом. Улыбнулась и закончила уже не тем, что хотела сказать: – Le Chevalier suns peur et sans reproche! Мой рыцарь без страха и упрека!

– Да, это я! – подтвердил он. – А ты моя… – Борис хитро подмигнул Катрионе и закончил: – … прекраснейшая из прекрасных Дульсинея Тобосская!

Катриона рассмеялась и погрозила ему пальцем. Борис налил еще хереса в чашки.

– Первую чашу мы выпили за жизнь, – сказал он. – А вторую мы выпьем за смерть! Помнишь эту песню? «И пройдя дорогою смертной тени, да не убоюсь я зла, ибо ты со мной, ты – свет, ты – любовь…»

– Нет, я не буду пить за смерть, – сказала Катриона. – Я буду пить только за жизнь после смерти. За ту, которая начнется, когда мы пройдем с тобой долину смерти, пусть даже врозь, если иначе нельзя, и снова встретимся – там, в другом мире. И будем жить и ждать нашего Человэльфа. Только пусть он не спешит присоединиться к нам. Мы подождем, правда? А пока, в ожидании его, будем наслаждаться друг другом. Ведь мы так и не успели насладиться нашей близостью по-настоящему в этой жизни и в этом мире.

– Ты думаешь, это будет? – тихо спросил Борис. – Жизнь после смерти?

– Разумеется, – глаза Катрионы были ясны, как небо на восходе солнце в летний погожий день. – В этом ли мире или в другом – но обязательно будет. А иначе зачем все это было?

Борис подумал и кивнул.

– Да, ты права, – сказал он. – Но даже если нет… Знаешь, я ведь уже привык умирать. Так что мне будет не страшно.

– И сколько раз ты уже умирал, милый? – улыбаясь, спросила Катриона, с любовью глядя на его серьезное лицо.

– Если не считать смерти моих близких, когда я тоже как будто умирал вместе с ними, то каждый раз, когда засыпал, – ответил он. – Каждую ночь, а иногда даже и днем. Но если отбросить дневной сон, то… Триста шестьдесят пять ночей в году… Умножаем на прожитые мной… Возьмем для простоты счета двадцать лет… Итого… Семь тысяч триста раз! Ну, пусть будет восемь тысяч. То есть именно столько раз я умирал, потому что сон – это та же смерть. Но кратковременная. А смерть – тот же сон, но только вечный. Но ведь я же не боюсь засыпать! Наоборот, радуюсь, что отдохну от дневной усталости и даже увижу, быть может, чудесные сны. Как будто сходил в кинотеатр на ночной сеанс. Так почему же я должен бояться смерти и ее сновидений? Нет, я не боюсь тебя, безносая старуха! Ты просчиталась. Я и тебя вызываю на дуэль!

Борис вскочил и сделал выпад, как будто пронзая невидимого противника несуществующей шпагой, которую он сжимал в руке, и, как завзятый дуэлянт, подняв вторую над головой.

– На смертный бой! – воскликнул он. – За мою прекрасную даму!

– А если год високосный? – спросила Катриона, с улыбкой наблюдая за этой сценой, как любящая мать за расшалившимся ребенком.

– Что? – не понял ее Борис. – Ты это о чем, любимая?

– Если год високосный, то одна ночь добавляется. И тогда надо двадцать лет… Которые мы возьмем для простоты счета… Умножить уже на триста шестьдесят шесть ночей. Итого будет… Ну, это не важно, сколько. Может быть, вместо того, чтобы упражняться в математике, мы выпьем еще вина? Оно чудесное!

Борис наполнил чашки, и они выпили.

– А ты знаешь, сколько раз за свою жизнь умирала я? – задорно спросила Катриона. И погрозила ему пальцем. – Нет, я не скажу тебе! А то вдруг ты меня разлюбишь. Вы, мужчины, любите только молоденьких девочек. Глупцы! Ты не ведаешь, как умеет любить эльфийка в свои… Впрочем, это тоже не важно. И вообще, как тебе не стыдно! Говорить со мной о моем возрасте – это просто неприлично с твоей стороны! Ну, поцелуй же меня, милый мой человек! И, быть может, я тебя прощу…

Они болтали и смеялись так, будто впереди у них была целая вечность. Но у них не было даже одной ночи. Уже к полуночи свеча догорела.

И за ними пришли.

Глава 26

Кладбище Вайссензее занимало территорию площадью сорок два гектара. Оно считалось крупнейшим еврейским кладбищем Европы и выдающимся культурно-историческим памятником. Начиная с 9 сентября 1880 года, когда кладбище Вайссензее было торжественно открыто на деньги Еврейской общины Берлина, здесь были похоронены более ста двадцати тысяч человек. И теперь к ним добавилась одна эльфийка.

В этот день, как обычно, поток родственников умерших и просто романтически настроенных туристов был обильным, но немногословным. Тихо перекликались птицы. Цвели ландыши. Мраморные и гранитные памятники выстроились ровными рядами, прячась в зарослях и тени деревьев. Склонив голову, Фергюс с младенцем на руках стоял у надгробной плиты из черного камня с надписью: «Арлайн Эльф. Вечно любимая жена, мать и бабушка». А дальше шли годы рождения и смерти. Чтобы не привлекать внимания, количество лет, прожитых Арлайн, было уменьшено втрое. Некоторые люди доживали до столь преклонного возраста.