Человэльф

Мужчина обошел стороной немногие надгробия, случайно сохранившиеся после реконструкции монастырского некрополя в тридцатые годы прошлого века, и присел на лавочку, устав от прогулки. Достал из кармана пальто газету, развернул ее и пробежал глазами заголовки на первой странице. Они удручали скрытым драматизмом, присущим всем плохим новостям.

«Кризис обошел весь мир и возвращается в Россию».

«Нефть опять стремительно дешевеет».

«Вчера Центробанк лишил лицензии еще три банка».

«Катастрофы в космосе следуют одна за другой».

Последний заголовок чем-то привлек его внимание. Он даже прочитал несколько строчек, с которых начиналась большая статья.

«Очередной российский автоматический марсианский зонд не достиг поверхности Марса. Эти постоянные аварии на поверхности Красной планеты или поблизости от нее, в космическом пространстве, дают экспетам основание утверждать…».

Мужчина поморщился и отложил газету. Помедлив, раздраженно скомкал ее и выбросил в урну, стоявшую неподалеку. Казалось, что если бы он мог ее поджечь, то с удовольствием совершил бы это auto da fe. Но средние века, когда по приговору инквизиции еретические книги публично сжигались на площадях городов, давно миновали, и он ограничился тем, что начал смотреть в другую сторону.

Избавившись от источника своего минутного волнения, мужчина снова успокоился, а вскоре даже улыбнулся, наблюдая за тем, как взъерошенный серый воробей пытается похитить кусок булки у сытого, толстого белоснежного, голубя, замершего, словно сфинкс. Но как только воробей подскакивал ближе, голубь оживал и пытался клюнуть его в голову. Тот уворачивался, отскакивал в сторону и, встряхнувшись, начинал все сначала. Эта битва длилась не менее десяти минут, и воробью все-таки удалось обмануть бдительность голубя. Он схватил булку, которая ненамного уступала ему размерами, и попытался взлететь, но тщетно. И тогда он жадно начал ее клевать, торопясь и давясь крошками. Однако голубь уже потерял интерес к булке и равнодушно отвернулся. Он был или сыт, или слишком глуп, чтобы тревожиться о хлебе насущном.

Досмотрев до конца эту сценку, мужчина достал из внутреннего кармана пальто большие круглые часы на цепочке. Любой сведущий антиквар сразу же определил бы, что это часы марки Breguet, но не современные, стоимостью каких-то 700-800 тысяч долларов, подобно Breguet 1907BA/12, а изготовленные лично часовым мастером Абрахамом-Луи Бреге, иметь которые в свое время почитали за честь даже императоры. Говорить об их стоимости не имело смысла, они были бесценны.

Мужчина открыл крышку своего Breguet, с удовольствием прослушал тихую мелодию и только потом взглянул на циферблат. Было уже два часа пополудни. Он положил часы обратно во внутренний карман, поднялся с лавочки и пошел к воротам монастыря. С каждым шагом мужчина шел все быстрее. Тем не менее, выйдя за ворота монастыря, он еще какое-то время постоял у большого пруда, созерцая его безмятежную гладь, в которой отражались облака. Если он и спешил, то явно не потому, что опаздывал.

Мужчина прошел по проложенной по берегу пруда аллее к белокаменному мосту, а через него к скверу, сразу за которым было построено небольшое здание. В нем располагалась частная школа, которая считалась самой престижной и дорогой во всей Москве. А это говорило о многом. Москва была одним из самых дорогих городов мира, уступая разве только Токио и Нью-Йорку. Но тот, кто мог себе позволить узнавать время по часам Абрахама-Луи Бреге, не скупился, когда речь шла об образовании его любимого и единственного внука.

Здание школы было солидным на вид, но малоприметным, как все подобные заведения, не зависящие от моды и рекламы благодаря своей репутации. Оно почти скрывалось за густыми кронами деревьев, обступавших его со всех сторон, а те, в свою очередь, прятались от шумной пыльной улицы за массивной кованой оградой, пройти через которую могли только учащиеся школы по особым пропускам с электронными чипами. В единственных воротах этой ограды, не менее крепкой и надежной, чем стены Новодевичьего монастыря, стояли два дюжих охранника, живо напоминавших мужчине мифологических гекатонхейров, которые некогда победили самих титанов, а затем стали их стражами в мрачном Тартаре.

Вообще-то Фергюс лучше относился к титанам, которые восстали против верховного бога-олимпийца Зевса. Но когда речь шла об охране его внука, он все-таки предпочитал сторуких пятидесятиголовых великанов, которые у древних греков олицетворяли природные стихии и на века прославились своей бдительностью.

Да, это был Фергюс, однако сменивший не только свой прежний образ жизни и место жительства, но даже имя и облик. Теперь его звали Федор Иванович Борисов, по паспорту он был коренным жителем Москвы и, по меньшей мере, на пару сотен лет моложе своего истинного возраста.

Купить документы было просто. Измениться самому оказалось намного тяжелее. Для начала Фергюс, несколько лет назад, сделал пластическую операцию в одной из лучших мировых клиник. Затем избавился от некоторых своих старых привычек и приобрел новые. Фергюс перестал смотреть на людей с подозрением и ненавистью и ступать по земле так, словно делал ей одолжение. Зато он был готов выполнять любые прихоти своего внука, часами гулять с ним в парке аттракционов и до головокружения вертеться на «чертовом» колесе.

За минувшие годы Фергюс почти очеловечился и редко вспоминал, что он эльф. И все это произошло благодаря его великой любви к своему внуку, в которой он растворился без остатка и, казалось, даже начал светиться изнутри, как алмаз в солнечном свете.

Мальчику уже исполнилось восемь лет. В свидетельстве о рождении было записано, что его зовут Альфред Иванович Борисов, и указан истинный возраст. Альфред думал, что он человек. Фергюс собирался открыть внуку тайну его рождения не раньше, чем в день совершеннолетия. И тогда же отдать медальон с изображением его бабушка Арлайн, которая была похожа на его мать Катриону, как схожи между собой две капли родниковой воды. А пока он носил медальон сам, на груди под рубашкой.

Они жили вдвоем, без прислуги, в старинном доме на одной из самых аристократических в прошлом улиц Москвы, которую еще в ХVII веке царь Алексей Михайлович, отец императора Петра I, велел переименовать из Большой Чертольской улицы в Пречистенку, смутившись ее названием. В окна их просторной квартиры с высоченными потолками был виден Новодевичий монастырь. И в многомиллионной разноязыкой Москве этот тихий микрорайон мог считаться островом, где запросто затерялись бы не только эльфы, но даже марсиане или ангелы, спустись они однажды с небес на землю.

Кроме того, в центре Москве почти не было домовых, которые давно уже предпочитали селиться в более отдаленных и спокойных спальных районах – в Куркино, Выхино-Жулебино, Новокосино, Молжаниново, Бутово, Солнцево, Новопеределкино, Косино-Ухтомский, Митино и других. Туда они перебрались только пару десятков лет назад из Ясенево, Марьино, Медведково, Крылатского, которые начали активно застраиваться и превращаться в жилые и деловые зоны. Но уже сами духи поговаривали, что скоро им придется снова сниматься и кочевать, как цыганам, потому что Москва с каждым годом разрасталась, словно раковая опухоль, и выкорчевывала со старых заповедных мест живущих в ней испокон века домовых.

Фергюса это устраивало, как никого другого. Он уже почти не опасался встретить кого-нибудь из представителей этого племени, тем более в опасной для них близости к древнему православному монастырю. А других духов в Москве не было вовсе. Или он не знал о их существовании. Впрочем, как и они о нем. Тем и была удобна Москва, что в ней мог затеряться целый народ, независимо от того, духи это или люди.

Эльф по-прежнему таился, скрываясь от всевидящего ока Совета ХIII, несмотря на то, что и сам он, и его внук считались мертвыми.

Фергюсу блестяще удался его план. Когда во дворе клиники Вестенд нашли обезглавленного Грайогэйра, а чуть позже на дне пропасти обнаружили его автомобиль, покореженный, выгоревший дотла, с трупом в салоне, обгоревшим и обезображенным до полной неузнаваемости, то Совет ХIII решил, что это Фергюс. Все сочли, что он, убив Грайогэйра и спеша скрыться от мести и погони, не справился с управлением, и автомобиль слетел с трассы на крутом повороте. Даже кобольд Джеррик поверил в это. А поэтому он ограничился тем, что послал рарора Мичуру в клинику, и тот, пробравшись в палату для новорожденных, убил младенца, на которого Фергюс перевесил бирку своего внука. Если у Джеррика и оставалось какое-то сомнение, то ему было не до того, чтобы проводить дотошное расследование. У него отнимала много сил и времени тайная борьба за власть, которую он вел против эльбста Роналда. Эльбст дряхлел с каждым годом, но не желал по собственной воле покидать пост главы Совета ХIII. Многие духи хотели его отставки. И кобольд встал во главе этих недовольных. Разумеется, не афишируя этого. Он привлек на свою сторону рарога Мичура, юду Бильяну, очокочи Бесариона и некоторых других членов Совета ХIII. А когда после мнимой гибели эльфа Фергюса освободилось место, предложил ввести в Совет эльфа Лахлана. Эльбст Роналд согласился. Каждый из них, доверяя клятвам Алвы, считал, что Лахлан будет его союзником…

Размеренное течение мыслей Фергюса прервал звонкий мальчишеский крик:

– Дед! Проснись!

Альфред, или Альф, как звал его Фергюс, стоял рядом с охранниками-гекатонхейрами и махал ему рукой, пытаясь привлечь внимание. Это был худенький, светловолосый мальчишка с ясными голубыми глазами и смышленой мордашкой, на которой эмоции стремительно сменяли друг друга. Лицо Альфа могло быть серьезным, плачущим, смеющимся, задумчивым, беспечным – каким угодно, и только выражение глаз всегда оставалось неизменным. Словно они знали что-то такое, что было недоступно пониманию всех других, и даже ему, Фергюсу.

Фергюс подошел к воротам и, старательно хмурясь, буркнул:

– И вовсе я не сплю. Что за глупости!

Альф рассмеялся.

– Но вид у тебя был именно такой… Как у Спящей Красавицы!

Фергюс, даже пожелай он этого, не смог бы рассердиться на внука.

– И долго ты собираешься стоять за этой решеткой, как «вскормленный в неволе орел молодой»? – спросил он, улыбаясь. – Кажется, мы сегодня собирались в библиотеку. И ты предупреждал меня еще с утра, чтобы я не вздумал опоздать к окончанию уроков. А до Воздвиженки топать да топать, как выражаются представители вашего поколения.

Альф насмешливо выпятил губки.

– Дед, ты безнадежно отстал, – заявил он. – Ты бы еще сказал «пилить да пилить». Все это вчерашний день. Сейчас говорят «лайкать да лайкать».

– Почти что лаять, – буркнул Фергюс. – Но если это поможет твоему реферату, то мне все равно.

Альф собирался писать реферат на тему творчества великого русского поэта Лермонтова. И потребовал, чтобы дед отвел его в Российскую государственную библиотеку на улице Воздвиженка, которую многие москвичи все еще по привычке называли Ленинской. Только там, в Доме Дашкова, уверял он, можно найти подлинные рукописи поэта, а без них его реферат будет поверхностным и скучным. Фергюс не спорил. Сам он к поэзии относился прохладно. Но стихи Лермонтова прочитал и даже некоторые заучил, когда его внук увлекся этим поэтом. Он хотел разговаривать с Альфом на одном языке и, по возможности, жить с ним одними интересами.

– С рефератом придется подождать, – пасмурное облачко легло на лицо Альфа. – Людям милая хочет тебя видеть. Немедленно. Так и просила передать.

«Людям милой» Альф для краткости называл свою учительницу, полное имя которой было Людмила.

– Ты что-то натворил? – забеспокоился Фергюс. – Признавайся! Все равно узнаю.

– Не я, а ты, дед, – улыбка озарило лицо Альфа, словно солнце выглянуло из-за тучи. – Она в тебя втрескалась по самые уши. А я вынужден страдать из-за твоих амурных дел.

– Не говори ерунды, – потребовал Фергюс. – Людмила Анатольевна мне в дочери годится.

– Вот она и хочет, судя по всему, стать мне мамой, – Альф рассмеялся. Но вдруг тень легла на его лицо. – Только я этого не хочу, дед. Ты это учти.

– Не учи меня жить, – Фергюс потрепал внука по волосам, мягким, как спелая рожь, почти таким же, как у Арлайн. – И жди здесь, на той скамейке. За ворота не выходи. Я скоро. Не успеешь перечитать «Песню про купца Калашникова».

Охранники-гекатонхейры безропотно пропустили Фергюса. Даже они знали его в лицо. Фергюс возглавлял Совет попечителей и был главным спонсором, ежегодно жертвующим огромные суммы на развитие школы. Альф сел на скамейку, достал из рюкзака, в котором носил школьные учебники, книгу со стихами Лермонтова и углубился в чтение. Фергюс знал, что если его не оторвать, он может просидеть так несколько часов, пока не дочитает книгу. А закрыв ее, будет знать большинство стихов наизусть. Поэтому он, не беспокоясь за внука, который, кроме того, находился под бдительным присмотром гекатонхейров, направился в здание школы. Здесь, на первом этаже, в конце коридора, в кабинете с табличкой «Класс 3-й Б» его с нетерпением ждала Людмила Анатольевна Сорокина, учительница и старая дева тридцати с небольшим лет.

Фергюс на своем веку встречал много старых дев. Они были разные – отчаявшиеся, желчные, гордые, самовлюбленные, независимые. Людмила Анатольевна отличалась от них тем, что была отчаянной энтузиасткой. Посвятив собственную жизнь школе и ученикам, она терроризировала как детей, так и их родителей своей любовью и преданностью, требуя того же и от них. Ей очень подходила птичья фамилия. Небольшого роста, худенькая, с постоянно растрепанной от стремительных движений прической, с острым носиком, похожим на клюв, она напоминала Фергюсу воробья, которого он только что видел в Новодевичьем монастыре. Но только внешне. Она никогда не отняла бы ни у кого ни крошки, наоборот, отдала бы свой последний кусок. Людмила Анатольевна любила приносить окружающим ее людям счастье, даже когда они в этом не нуждались. Как Фергюс, например. Но даже его сухая холодность не могла противостоять жизнелюбию старой девы. Она так искренне радовалась при встречах с ним, что огорчить ее резким словом Фергюс не смог бы, будь он даже самим Сатанатосом.

Вот и на этот раз, увидев его, Людмила Анатольевна подскочила со своего стула, на котором сидела, проверяя тетради учеников, так, будто это было кресло пилота в самолете, и сработала катапульта при аварийной ситуации.

– Федор Иванович, дорогой мой! – почти закричала она, не в силах умерить накал своей радости. – Как я вас ждала! У меня к вам очень серьезный, не терпящий отлагательства разговор. Присаживайтесь, прошу вас!

Она почти насильно усадила Фергюса за парту, которая стояла напротив учительского стола и протянула ему ученическую тетрадку, на обложке которой он прочитал имя своего внука.

– Вы только почитайте! – почти задохнулась от волнения Людмила Анатольевна. – Ведь это же… Я просто не нахожу слов! А вы?

Фергюс открыл тетрадку, исписанную хорошо знакомым ему почерком внука, и без интереса стал рассматривать длинные ряды цифр и формул, покрывавших страницы. Он мало что понимал в точных науках. То, что он видел сейчас, казалось ему абракадаброй.