Человэльф

Фергюс выполнил обещание, данное Арлайн. Он вернулся в клинику Вестенд. Но нашел Арлайн не в ее палате, а в морге. Ее уже хотели отправить в крематорий, как поступали со всеми безродными и бездомными жителями Берлина, за чьими телами никто не обращался. Но он настоял на своем дальнем родстве с умершей пациенткой. И Фергюсу отдали ее бездыханное тело, с кожей голубоватого оттенка, с безмятежным выражением на красивом даже после смерти лице. При жизни оно не было таким умиротворенным. Смерть принесла Арлайн долгожданный покой.

В тот же день он договорился с одним из похоронных бюро, что Арлайн похоронят на кладбище Вайссензее, которое иначе еще называли Бейт ха-Олам, городом вечности. Здесь было так много могил, что никто бы не нашел новое захоронение, если не знал точно его дату и место. Это давало уверенность, что Совет ХIII, если ему удастся проследить путь бегства Фергюса, не сможет узнать, где нашла свое последнее пристанище эльфийка, когда-то бывшая его невестой.

Фергюс знал, что дух Арлайн витает где-то неподалеку от места захоронения ее тела. И так будет еще сорок дней. А потом она обретет свое новое воплощение или вечный покой. Поэтому он принес сюда их внука, чтобы Арлайн могла увидеть его и порадоваться вместе с ним, Фергюсом, какой он здоровый, красивый и безмятежно-счастливый в своем младенчестве. Внук спал, по своему обыкновению. Он был сыт. Фергюс научился кормить его из бутылочки с соской искусственной смесью. Это было совсем не то, что настоящее грудное молоко, но крошка Эльф, лишенный с момента своего появления на свет матери, не знал, какое оно на вкус, и с удовольствием хлебал это месиво. Фергюс дал себе слово, что материнское молоко – это единственное, чего его внук будет лишен в своей жизни. И гарантией этого было то, что свою собственную жизнь Фергюс собирался посвятить ему. И, разумеется, все свои деньги. А он был очень и очень богат, по человеческим меркам. Немного бы нашлось на земле людей, которые имели состояние большее, чем у него.

– Спасибо тебе, Арлайн, – произнес он тихо, чтобы не разбудить внука. – Ты принесла мне много горя. Но и огромное счастье. Мы будем помнить тебя. Я и Эльф.

Младенец сонно гукнул, и Фергюс заторопился уйти. Крошка Эльф мог проснуться и потребовать есть. А бутылочка с соской, которую Фергюс носил постоянно в кармане, была уже почти пуста. Внук выхлебал ее перед тем, как заснуть. И, кроме того, пора уже было ехать в аэропорт.

Такси ожидало их у ворот кладбища. И сразу тронулось с места. Фергюс заранее предупредил водителя, что после кладбища они едут в аэропорт. Через два часа начиналась регистрация на их рейс.

Самолет должен был доставить Фергюса с внуком сначала в Лондон, потом в Мадрид, затем в Дели и далее по маршруту, который включал в себя десяток крупнейших городов мира. Это делалось на тот случай, если Совет ХIII все-таки будет искать Фергюса. Эльф старательно запутывал следы. О конечной цели их путешествия знал он один. Но даже не думал о ней, чтобы кто-нибудь, пусть даже невзначай, не смог прочитать его мысли.

В эти дни Фергюс стал еще более осторожен, чем обычно. В низко надвинутом на глаза кепи с большим козырьком и длинной кожаной куртке, скрывающей его по-юношески стройную фигуру, энергичный, порывистый, молчаливый, старавшийся держаться незаметно, он выглядел значительно моложе, чем прежде, и был неузнаваем для тех, кто знал его раньше.

Фергюс беспокоился не за себя, а за внука, жизнь которого ему была дороже собственной.

Глава 27

Ненависть Лахлана к Алве усиливалась с каждым днем. Она откровенно насмехалась над ним днем, а по ночам закрывала свою спальню на замок, который приказала врезать в дверь администратору гостиницы. Эльф давно уже был лишен радостей супружеской жизни. И, как будто одного этого было недостаточно, он жил в постоянном страхе. Он боялся, что однажды Алва уйдет от него. И он, Лахлан, останется беззащитным перед гневом эльбста Роналда и местью кобольда Джеррика. Он лишится поста премьер-министра, а то и жизни.

В один из дней Лахлан неожиданно понял, что бояться он перестанет только тогда, когда Алва умрет. Это была такая простая мысль, что Лахлан сам удивился, почему она не пришла к нему раньше.

– В конце концов, это вопрос самовыживания, – убеждал сам себя Лахлан, рассуждая на эту тему. – Или она, или я. Кто-то из нас должен умереть, чтобы другой смог продолжить жить. И почему не Алва?

Для него самого ответ был очевиден.

Оставалось выбрать, как Алва умрет. Например, она могла попасть под машину. Или, наоборот, погибнуть в автодорожной катастрофе, сидя за рулем автомобиля. Принять яд. Застрелиться. Просто исчезнуть – уйти из дома и не вернуться, как это бывает с людьми, и тогда их объявляют пропавшими без вести, но, как правило, не находят. Вариантов было множество. Недостаток в них был один – это он, Лахлан, должен был подстроить дорожно-транспортное происшествие, поднести дуло пистолета к ее виску или заставить ее принять яд. А как это сделать, он не знал. Наверное, ему мог бы помочь Грайогэйр. Но в последнее время Лахлан перестал ему доверять. Надо было рассчитывать только на себя.

Он старательно думал. Посвящал этому все дни, делая вид, что работает в своем посольском кабинете, и все ночи, которые он проводил в одиночестве и бессоннице, слушая, как в соседней комнате жарко мечется в постели абсолютно голая, он знал это, Алва. И однажды это пришло к нему, как озарение.

Уже на следующий день, по его требованию, Лахлану сделали дубликат ключа от замка, на который Алва закрывала свою комнату на ночь. Он сказал администратору гостиницы, что ключ потерялся, может быть, случайно где-то выпал из кармана. Его самого позабавило, как уверенно он лгал. И никто не усомнился, что именно так все и произошло.

Сжимая новенький блестящий ключ в потном от волнения кулаке, он с нетерпением ждал ночи. Ночи, которая должна была стать последней для Алвы. И она пришла.

Алва вернулась, по обыкновению, очень поздно, почти под утро. Не беспокоясь, что разбудит мужа, прошла в свою комнату, включая по пути свет, чтобы не споткнуться в темноте о мебель. Стукнула дверь. Щелкнул ключ в замке. Послышался звук снимаемой одежды. Тяжелое пьяное тело упало на кровать. Вскоре раздалось хриплое дыхание, иногда прерываемое храпом. Алва заснула.

Лахлан все это время лежал с закрытыми глазами в своей кровати, неизвестно зачем притворяясь спящим. Сердце его взволнованно билось частыми болезненными толчками. Необходимость лежать неподвижно угнетала, но он терпел, кусая губы. Ключ, зажатый в кулаке, вонзился в ладонь и причинял невыносимые страдания. Услышав храп Алвы, он с облегчением вздохнул, поднялся и достал из-под подушки веревку, которую приготовил заранее. Она была толстой, прочной и мягкой. На одном конце ее была петля, размер которой легко уменьшался или увеличивался. Лахлан не менее сотни раз за этот день проверил это.

Он подошел к двери спальни Алвы, прислушался. Затем всунул ключ в замочную скважину и повернул его. Новенький ключ с трудом и громким скрежетом, который напугал его до обильно выступившего на лбу пота, открыл замок. В комнате горел ночник с красной лампой, отбрасывающей нервные окровавленные тени по углам и на потолок. Лахлан вошел, зачем-то притворив за собой дверь, словно опасаясь, что за ним могут подсматривать. Приблизился к кровати. И увидел Алву.

Она лежала на животе, совершенно голая, широко раздвинув ноги, поверх атласного одеяла. У нее были роскошные соблазнительные бедра. Даже сейчас Лахлан невольно залюбовался ими. Затем он нерешительно подошел ближе. Поднял веревку, но не смог накинуть ее на шею Алвы. Прежде необходимо было приподнять ее голову. Он просунул руку под ее щеку. Кожа была мокрой и липкой от слюней. Лахлан содрогнулся от отвращения, словно дотронулся до мерзкой жабы, инстинктивно отдернул руку и увидел широко открытые глаза Алвы. Она проснулась от его грубого прикосновения.

В глазах Алвы не было страха. Может быть, потому что она не видела веревку в руке своего мужа, которую он торопливо завел за спину.

– Пошел вон, – сонно пробормотала Алва. – Мозгляк!

– Ты не можешь так со мной обращаться, – жалобно произнес Лахлан, жадно глядя на ее тело. – Все-таки я твой муж.

– Иди к своей шлюшке, – ухмыльнулась Алва. – И не забудь по пути навестить своего бастарда.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – слезы жалости к самому себе навернулись на глаза Лахлана. – Ведь мы всегда так хорошо ладили с тобой, Алва, дорогая!

– Баста, – пьяно икнула Алва. – Я не собираюсь больше отмывать грязные следы твоих потных ладошек со своей задницы. Убирайся! Или завтра я пожалуюсь на тебя Джеррику. А, может быть, даже и Рону. Ты, жалкий эльфишка, не смеешь пользоваться тем, что принадлежит им. Вон, я сказала!

Последнюю фразу она уже не произнесла, а прокричала. Ее визгливый крик могли услышать даже в коридоре, через закрытые двери. И Лахлан струсил. У него сдали нервы. Он торопливо вышел из спальни и снова закрыл ее на ключ. Ключ оставил в замке, не подумав, что Алва не сможет открыть дверь изнутри. Да сейчас ему это было и безразлично.

Из-за закрытой двери доносились непритойные выкрики, которые извергала из себя пьяная Алва.

Он прошел в свою комнату. Здесь на большом крюке под потолком висела огромная люстра с множеством хрустальных подвесок. Пахлан поставил стул под люстру, взобрался на него. Привстав на цыпочки, дотянулся до крюка. Накинул на него веревку, свесившийся конец скрепил узлом. Петля, которую он приготовил для Алвы, закачалась на уровне его головы. Лахлан посмотрел на нее непонимающим взглядом, взял в руки и накинул себе на шею, с натугой продев через голову. Затем шагнул со стула.

Какое-то время они качались все вместе – крюк, веревка, люстра и Лахлан. Затем крюк вырвало из стены под непосильной тяжестью. Упав на пол, металлический крюк глухо звякнул, люстра зазвенела осколками, Лахлан застонал от ушиба при падении.

Он еще долго лежал на полу, давясь слезами и размазывая их вместе с вытекающими из носа зелеными соплями по лицу.

Глава 28

По настоянию матери большую часть времени Крег проводил в подземелье, которое он когда-то прорыл от маяка до валуна на берегу. Здесь было мрачно, сыро и дурно пахло, но зато безопасно для него, а это перевешивало все неудобства. Во всяком случае, в глазах Скотти.

Она опасалась нежданных гостей, которые могли бы увидеть Крега либо в башне, либо гуляющим по острову. Или даже заподозрить, что Скотти и Аластер не единственные обитатели маяка на острове Эйлин Мор. Ее тревогу в первое время подогревали частые визиты Грайогэйра. И даже когда они прекратились, ничего не изменилось, материнское сердце Скотти не успокоилось. Оно надсадно ныло в предчувствии беды, ни днем, ни ночью не давая ей покоя.

Казалось, что о существовании Крега все забыли, занятые поисками главного смотрителя и Катрионы. Но Скотти знала, что это временное забвение и очень непрочное. В любой момент кто-нибудь из членов Совета ХIII мог вспомнить о нем и потребовать найти во что бы то ни стало. А если бы расспросили Аластера, то могли узнать и от него, что Крег не покинул остров Эйлин Мор. Маленький домовой, который жил только своими картинами и своим прошлым и нимало не заботился о настоящем дне и о хлебе насущном, был способен выложить, как на духу, первому встречному все, что знал. Главное было его не прерывать и внимательно слушать. Иногда Скотти даже испытывала желание убить своего мужа, лишь бы он замолчал и сохранил ее тайну. Она пугалась этих злых мыслей и гнала их прочь, но они снова и снова возвращались к ней, и с каждым днем все чаще.

Крег скучал по своей работе, а еще больше по любимому маяку. Он тяжело переживал потерю алмазов, но не из-за их ценности как таковой, а потому что был лишен возможности осуществить свою мечту и выкупить маяк. Ему даже в голову не приходило, что его мечта была мертворожденной. Часто он думал о том, что со временем сможет начать снова копить и даже когда-нибудь заработать достаточное количество денег. Крег был еще сравнительно молод и не собирался заводить семью, которая требовала бы больших затрат. Сам он мог жить впроголодь и тратить сущие гроши на жизнь, а то и без зазрения совести жить на иждивении матери. Он был не требователен, как аскет, и абсолютно лишен совестливости, когда речь шла об удовлетворении его прихотей. Впрочем, прихоть у него была только одна – маяк на острове Эйлин Мор. Но, к его великому сожалению, очень дорогостоящая.

Чтобы не расстраиваться понапрасну, бродя, как отвергнутый любовник, бесцельно по маяку, который уже не нуждался в нем, переведенный на автоматический режим, Крег сам предпочитал выходить из подземелья как можно реже. Сначала это его угнетало, но постепенно он привык. Он обжил подземный ход, как до этого свою крошечную комнатку в башне маяка, и тот уже не казался Крегу таким затхлым, сырым и пропахшим прелой землей и мышами. Это был, конечно, не «home sweet home», который так дорог любому домовому, но со временем мог бы им стать.

Днем Крег в основном спал, а по ночам часто бродил по острову, выбираясь из подземелья. Но он любовался не на звездное небо, а на светящийся прожектор маяка. Ему казалось, что тот светит не для кораблей в море, а для него, Крега.

В эту ночь дул сильный ветер, море волновалось, часто накатываясь на берег. Крег, сидя в подземелье, чувствовал, как сотрясают остров мощные удары волн. Он думал, куда пойти сначала – в башню или на скалу, с которой открывался самый лучший вид на маяк. Он выбрал скалу.

В отверстие, которым заканчивался подземный ход, сочилась морская вода. Волны бились о валун, нависающий над норой, стекали по нему и проникали под землю. Крег поежился от сырости, но все-таки, раздвинув руками влажную траву, высунул наружу голову, затем плечи. Подтянувшись на руках, выбрался по пояс. И в это мгновение очередной волне удалось то, что тщетно пытались совершить ее предшественницы все минувшие века – она сдвинула камень.

После того, как волна отхлынула, под валуном вдруг осела влажная земля. Он качнулся, охнул, отрываясь от почвы, в которую, казалось, пророс несуществующими корнями, и тяжко перекатился на другой бок, подминая под себя раковины, мелких рачков, траву и Крега, уже почти выбравшегося из норы. Раздался хруст костей, страшный крик, который заглушил шум прибоя, брызнула струя голубоватой крови, окропившей поросший мхом камень, – и все было кончено.

Крег умер мгновенно, раздавленный многотонной каменной махиной.

Глава 29

Казалось, «Летучий Голландец» летел над морем, не задевая кромки волн. Не существующий ветер туго натягивал его паруса. На капитанском мостике в одиночестве стоял Грир и хмуро всматривался в ослепительно сверкающую под солнцем бирюзовую морскую даль. До самого горизонта не было видно ни одного корабля, и даже летающие рыбы, обычно сопровождающие суда, высоко выпрыгивая из воды и пролетая над поверхностью десятки метров, куда-то исчезли. Грир смертельно скучал. Такая жизнь была не по нему.

Однако выбора у него не было. Не было и товарища, с которым он мог бы разделить скуку морского плавания. В одну из ночей с брига исчезла одна из шлюпок, а вместе с ней – капитан Филиппус Ван дер Витт. Эльф слишком поздно догадался, что проклятие Сатанатоса было снято с капитана, как только на борту «Летучего Голландца» появился он, Грир. По доброй воле сменивший свой корабль на проклятый барк.

– Будь ты трижды проклят, Филиппус Ван дер Витт,– бормотал сквозь зубы Грир. – Обвел меня вокруг пальца, как младенца!

Но ненависть не помогала и не спасала от скуки и одиночества. Иногда, когда ему встречались обреченные на гибель корабли, Грир немного веселел, наблюдая за тем, как суда шли на дно вместе со своей командой, в ужасе проклинающей «Летучий Голландец». В списке его жертв были унесшие жизни тысяч человек кораблекрушения в Средиземном море, у берегов Мьянмы, в Охотском море вблизи Камчатки, у Бермудских островов…

Но все же это случалось сравнительно редко. Когда Грир был пиратом, ему доводилось развлекаться подобным образом намного чаще. И, что его особенно бесило, никто из гибнущих моряков не соглашался ступить по собственной воле на палубу «Летучего Голландца». Люди предпочитали смерть вечному проклятию.