Соцгород – 2 против секты

А-то можно во двор выйти, бабу катать снеговую. Чем выше баба, тем больше радости.

Можно ещё крепость построить и запрятаться от гурьбы. Потом выскочить и крикнуть: «У-у!», и чтобы – страшно! Вот это настоящая радость, правильная! Это тебе не в окно глядеть, внутреннюю музыку слушать. И словно-то какое внутренняя.

Это ясно, если с похмелья голова трещит или блевать охота. Или когда гороху объешься, в кишках треск стоит, пучило по брюху разгуливает. Но чтобы не от чего, то это как? Это жуть – чтобы от гляденья! Да так бы, как наш сын болеть. Так мучится!

– А ты ему очки купи! – тётка Варвара посоветовала. – Такие с дырочками, для коррекции зрения. Оно, может, исправится!

– Где их взять-то? – спросила Белая деваха. – В нашем сельмаге что ли?

– Дура, тю, там тока селёдка ржавая, что дед Гиппа третьёго года выловил, два года в амбаре в бочке держал, а после сдал, как свежую! В город надо ехать в Усть-Птичевск!

Собрала Деваха вещи, а уж смерклось. Он, по правде сказать, и не рассветало, всё ж таки – космос! Но, чтобы тьма такая – никогда! И даже звёзд нет, раньше бывало, каждый день их, как грибов после дождя. А ноне ни одной! Так с краю промелькнёт какая заблудшая, заискрится и сгинет. А путь неблизкий. Что делать? Забота – пуще неволи. Пошла. По сочным полям, цветистым лугам, по жирным хвощам, небесным василькам, ромаховым, колокольчатым! Ах, милый мой сын, брось в окно глядеть! На пургу, на снег падучий, паутинный, дождь черничный, на тоску осеннюю, глубокую, древесную, на грусть исконную, сыромятную, пшеничную, что сердце полощет.

Сходила. Купила очки-то, вроде отлегло. Нет больше тоски черничной, грусти сыновней, печали проклятущей, моросящей, сквозь небо протекающей, скороливневой, грозовой, молниевой, протыкающей душу тоски!

Но опять – лихо. Толстеть сын начал и ест-то мало. Всего ничего: кашу с маслом, оладьи со сметаной, блины с творогом, ватрушки со смородиной, пирожки с рыбой, с луком, с картошкой, с капустой, с маком, с вареньем джемовым, сливовым.

То на завтрак.

Суп-уха, картоха с грибами, пескари на углях запечёные, раки варёные, грудки с черносливом птичьи в масле обжаренные, шейки бараньи в горохе обвяленные.

Это на обед.

А про ужин и говорить нечего. Сам уминается, во рту тает, в желудок с урчанием попадает. И до утра спать не даёт «Урчи-урчи!» – это у деда Гиппы.

«Ур-ур!» – у Девахи.

«Ура-ура!» – у Зайца.

А у сына – молчок. Снова – беда. Снова, не как у всех. Лечить надо. Вот яблочка бы. сразу бы полегчало.

А тут ещё дед Гиппа занемог.

С утра всё было нормально. Каши поел. Капустки квашеной, пол литра выпил. Крякнул. В огород сходил, ворон распугал, полынью подышал, в затылке почесал, бороду поскрёб. А ближе к обеду занемог. То ли потянулся неловко. То ли сглазил кто.

Опять вопрос – кто? Варвара не могла – соседка, как никак. Заяц вообще весь день по лесу шастал. Деваха с сыном возилась: наказывала-ругала-шлёпала по попе. Значит, кот Борис! Он весь день на завалинке лежал. И вроде бы спал, но глаза открытые, такого раньше не было. Кот спал, но с прищуром, а тут зело, как зенки вытаращил, тоже мне сыпок! Вот Варвара спит – изба от храпа трещит! А ту ни одного полена с поленницы не упало. Не шандарахнулось!

– Я тебе сейчас мурлыкалку оторву! – крикнул Заяц. (Они давно враждовали!)

– Я те усы ощиплю! – взвизгнул кот, проснувшись. И зашипел страшно так, что Варвара в погреб спряталась, чтобы лиха не видать. Но дед Гипа на койке уже лежал. Кончался.

Тут соседи собрались. Всем интересно: кому избу отпишут? Если Девахе, то за что? от неё пользы – мышкины слёзы. Если Зайцу, то обидно. Он пришлый. Из Усть-Птичевска. Если из Нижнекамска или Верхневинска, то бы ладно. А всего лучше из Смехуновки или Хохоталовки! Оно, как раз! Все думали. Что сыну Нашему изба отойдёт. Но он – музыку любит. Бетховена, Моцарта, Баха! Добро бы частушки матерные или куплеты ругательные! Нет, такому доверять нельзя! Заиграется-замечтается, избу сожжёт. Может, Варваре подумали! Но та в подпол спряталась, сидит, испугалась! Оно и вышло. Что главному обидчику – Борису изба отошла, будь он трижды неладен! Чтобы ему ни сметаны, ни молока! Ни мыша, ни воробыша! Но дело сделано – отступать поздно! Отписали избу коту за его хитрость, пушистость, мурлыканье-мяуканье. Рази его гром!

А дед Гиппа лежит в гробу. Пьяный, но весёлый. Его спрашивают:

– Чего пил, раз так?

А он молчит. Покойника изображает.

Варвара из погреба вылезла, понюхала деда – не пахнет. Лишь самогоном капустным разит. Но это приятно. Варвара вообще по вечерам изучает природу запахов: лаванды, шалфея, роз. Она формулу вывела, что энергия запахов – живая. И про субстанцию придумала. И про ангелов. Оно и понятно, сейчас даже чернокнижники про ангелов говорят! даже такая пьеса есть «Город – мой ангел непадший!» А куда ему падать-то? Кругом чернь чертеняка стоит, хоть глаз выколи.

Отстаём. Хоть на планете написано: «Догоним и перегоним!» Но всё равно отстаём.

«Почему Россия не Америка?» спрашивается.

«А потому, что Америка – не Россия!» – отвечаем честно.

Посему – могилу вырыли. Не то чтобы глубокую и широкую, а соразмерную, два на полтора. И голубей прикормили хлебом, зерном, кашей, рыбой, горохом, бобами, салатом, клубникой.

Выпили. Кто что.

Варвара зверобоихи. Она в бутылёк из-под пепси зверобоихи налила. Получилась розовая смесь, что иван-чай, что земляника, что малина, что гори цвет. Не зверобоиха, а песнь утренняя, свежая, солнечная, воздух, что пружина распрямляется над рекой туманной, над её притоком. И всё ниоткуда, за так, задаром! Оно и верно. Не ценим мы, что вокруг себя, а подавай нам Марс, где яблони цвету-у-т! свои-то вырубили! Охи-охи… приказ был такой. Сверху. Варвара слышала. Она высокого росту! Ей чего! зверобиху пьёт и слушает! А после по деревне разносит. Аки почтальон – хромой Вася, тот лишь газетку в почтовый ящик пихнёт, а Варвара уже новость опередила. Хозяин в курсе. И читать не надо. Ему уже всё рассказали с подробностями, деталями, мелочами такими, что бумага порозовела!

Так он газету – в мусор, и далее – в огороде ковыряться!

А там…

Бурьян, полынь, лебеда, одуванчик – божий цветок, опять – ромаха, вьюн, заячий горошек!

Пошли- Пошли- Пошли.

Хоронить. Хоть и жаль. Но закапывать надо. Хоть и не воняет покойник, но так положено, чтобы на третий день на кладбище снести. Оно бы отступить от обычаев. Подождать. Авось, очухается? Всяко бывает. Не первый раз живём…

Хотя, кто знает…вон Варвара. Та точно не первый. А, может, десятый или пятнадцатый. Определить многожителя просто: и бородавки у него на лице, и морщины, и гневается он особенно. Вот, бывало, покойник обматюгает, тарелки покидает, окно разобьёт, зеркало, люстру, хрусталь в серванте, вазу со стола. Затем успокоится. Выпьет и спать ляжет. А Варвара чего? Всё тайно норовит, исподволь. Вроде бы обиделась, но ходит по избе, молчит. А то ещё – хуже по огороду. И тоже молча! Сразу видно: что нервы бережёт для другой жизни. Хоть бы кота побила или муху прихлопнула, которая в окне свербит. Так нет. Ходит себе по избе, словно нет вокруг никого. Словно она одна. И ничего её не раздражает, не мучает. Экономит нервные клетки.

Выругаться, конечно, можно по-разному. Так со зла, но нет в этом особенной прелести, нет макового зёрнышка, нет сладкой горечи. Бывает, скажешь в сердцах: «Дурак!», но что толку-то? ни восторга тебе, ни ликования. Ничего, чтобы понять нашу жизнь, прилипшую как репейник к подолу сарафана. А вот ещё есть прелесть: без билета проехать. В метро ли на автобусе. Куда? Да хоть в космос. Только без билета. То есть зайцем. Но это для особенных. Ну, там для депутатов, президента Прыща Ивановича и его подчинённых. Для чиновников в особом классе, более низком по комфортности, но зато недалеко от начальства. Чиновник без начальника, что баня без веника, без пыла-жара, без пива и женщин!

Ох, уж эти женщины! Распаренные, розовощёкие, чисто вымытые, но непременно с причёской. Пусть даже в бане, но с причёской, несмотря ни на жаря, ни на пиво, ни на веники! Что мылась, что ни мылась, всё равно губы крашеные, ресницы веером. Секретарша, она и есть секретарша! При начальнике. При своём. У неё факс в титях приделан, телефон на бедре встроен, компьютер на попе. Всё при ней. Эх, жизнь секретарская! Ни волосы тебе щёлоком не потереть, ни ромашкой, ни в кефире ополоснуть для блеска! Бедная, Бедная, Бедная! И на похоронах она такая же, как в бане. На каблуках-ходулях. При факсе, телефоне, при очках и авторучке! А вдруг чего чиновнику понадобится? Срочно? А она тут, как тут. Глазки, словно буковки, в один текст собираются. А в тексте только чего нет! Ты в строну шагнул, а в тексте уже зафиксировано! А если съел чего, там тоже есть. Ежели отравился, так туда тебе и дорога! Не ешь что попало! Все едят мох, кто варёный, кто жареный, кто пареный. А ещё самый смак – маринованный да под ромаховую зель!

Жаль, что дед Гиппа не попробовал. Тётка Варвара давно заготовила! Да случая не было – угостить. А тут случай есть. Так Гиппы нет. Помер.

Вот тебе и яблони цветут! Вот тебе, родимые, благоухают! Цветами исходят, ароматы источают.

Бедные мы, бедные! И мысли у нас – гениальные! Кто бы узнал – медаль дал. Сразу же. Так как мы думать, никто не думает. Вот, к примеру:

– Ты куда?

(Молчит. Думает,)

– Чего несёшь?

(Ещё пуще думает.)

– Не помочь ли?

И думать оба начинают. Стоят так день, два, неделю. Всё передумали. Уже и не об чем больше. так нет, они всё равно мозгами, словно камнями ворочают. Аж, треск стоит. Искры сыплются. И каждая – размером с город. Не то что наш Усть-Птичевск. А с Нью – Йорк или Париж будет! Оттого у нас всё и происходит медленно, с думами. С чувствами. А как без них? Без чувств-то? Словно без всего в чистом поле. И синь, аж, глаза ломит, и жаворонок в небе, знай себе тенькает, осип весь от муки своей нечеловеческой. А ты стоишь и весь без чувств. Чурбан стоеросовый. И, словно тебя не касается. Стоеросовый. Он и есть стоеросовый! Сто – это сто лет. А еросовый, то есть ересь, без Бога ты сто лет прожил. А Бог – это чувство. Ну, да ладно.

Схоронили деда Гиппу. Отплакали. Откричали. Отголосили. Особенно Варвара! Та совсем в обморок упала, прямо в могилу свалилась, на гроб. А у нас люди все чувственные, плачут и не заметили, что бабка на крышке гроба заколоченного валяется. Им слеза глаза застит. Оно и понятно: глаза маленькие, а слеза огромная, во всю мощь да ширь, что космос, что вселенная глубь. И крылья у неё зелёные, тканые. По краям розово, чернично, землянично, малинно, клубнично, ежевично! То-то же!