Соцгород – 2 против секты

На этом связь с Марсом прервалась.

Связь с родным домом тоже.

Наш сын широкими шагами пошёл далее. Остановился, принюхался. И понял – он достиг чего хотел. Не зря его душа смотрела в зеркало бытия. Этого тёмного. Сочного. Погибельного днища природы. Повернулся Наш на каблучках, причмокнул и на Запад посмотрел. Тьфу ты, срам какой! Лужи. черви в них копошатся, гниль, мухи зелёные на навозе сидят, ручки тянут. Да все толстые, розовобрюхие. Грудастые, ползут извиваются. Поморщился Наш. На Север посмотрел, там тина, сети паучьи, ряска болотная. Не то ли что у нас – мох. Всем мхам мох, такой лебяжий, песней напитанный. Ступать по нему мягко. Словно лакает, когда идёшь! Обволакивает. Нежит. Ступни щекочет. Пятки шлифует. Голени целует. Идёшь и знаешь, что любят тебя. Любят. Любят! Холят. Нежат. Укачивают1

Наш на Восток глянул. Ещё хуже: там срам-плакат висит, на досках прибитый. А на плакате баба голая, похотливая, светится вся к себе зовёт. Везде у неё мигалки и спереди и сзади, лампочки разноцветные, огонёчки махонькие, не как в деревне, а такие словно точечки. В деревне, если огонь зажгут, как прожёктором осветят. Возле каждой избы прожектор есть. чтобы издалека видно чейная изба. У Варвары синий прожектор в зелёных точках, мухами обсиженный, у Бориса лимонного цвета и мышами обглоданный. Он хоть и кот, а до мышей ленив жуть!

А тут баба вся из себя переливчатая. Один фонарик на пупе, а три красные пониже. И руку баба завела за голову – отдыхает. Наш-то несмышлёный ещё. Всего-то восемнадцать лет со дня мохогорения. Пошёл, куда баба зовёт. А там блуд. Пьянство. Срамота. Артисты гуляют по лужайке, художники тоже с мольбертами сидят посреди, поэты важные ходят, под нос себе что-то шепчут. А за столом бабы сидят, одна другой румянее. Напились, знать! И давай Нашего приглашать, пальчиками в него тыкать:

– Ты откуль такой?

– Какой? – Не понял Наш.

– Надутый!

И давай хохотать одна другой звонче. Тут мужик пришёл толстый, четыре руки, пять ног, одна запасная. Выгнал Нашего. Оно и правильно: нечего к девкам соваться без спроса!

Тогда на юг Наш подался. Больше некуда, лишь к морю, к пальмам поближе. А пальмы все синие, и бананы на них лазоревые мотаются. От ветра. Туда-сюда перекачиваются. Съел Наш один банан и насытился. Съел второй, чтобы результат закрепить. Пошёл в море купаться. Море только с виду тёмное, а ступишь в него светлое, прозрачное. Мальки беленькие мотаются возле камушков. Окунулся Наш – прохладно, на язык попробовал – сладко и мандарином пахнет.

– Ух, ты! – подумал Наш и давай пить-глотать. Но разве всё море выпьешь?

Понравилось Шамему на Марсе жить. Вот уж месяц минул. А на Марсе, как один день. И всё дивно ему! всё здорово! Вечером к Марсианке ходит, ночь под пальмой прохлаждается. Днём по северу шастает, там прохлада, ручьи под мостами текут, дышат туманами. Наш в лесу шишки собирает, радуется. Музыку слушает. Взял дудку вырезал, к губам поднёс. Внутреннюю музыку изливать начал. Сперва жалобно так, затем повеселее. Тут марсиане пришли, послушать, все носатые, чернявые. У каждого по четыре руки. Двумя можно деток держать, третьей сумку, а четвёртой затылок чесать, али в носу ковырять, когда засвербит. А тут у всех в сердце засвербило, от музыки! Марсиане стоят, чешутся, под рубахи лезут. Всё равно свербит. Да что же это такое? И четыре руки не помогают, и двадцать пальцев на каждой! А свербение продолжается, усиливается, нарастает. И нет с ним ни какого сладу! Тут нашего к себе одна марсианская барыня призвала. Она мимо проезжала в карете. Пока лучи щербатые сквозь тучи просачивались, на жирную марсианскую землю намазывались, барыня Нашего и приметила. К себе призвала на службу. Свербильную. Барыни они такие им кто на них работал, а самим лень. Свербильно-свербильно стало на Марсе, красно, божественно, синё! Как-то Наш спрашивает:

– Где у вас тут яблони?

Молчат востроносые, четверорукие, разбегаются в ужасе. Кто куда…

Ладно. Пошёл Наш сам искать яблоню. Долго шёл. И однажды видит: белолепестковое, сочноплодное, нежнокрылое существо. Подошёл ближе, аж, дух захватило – яблоки висят, много! Спелые! Сорвал одно. Съел. И у самого сердце засвербило, домой захотел. И так сильно! До слёз! вот бы снова тятьку-мамку обнять. Вот бы припасть к их щекам, вот бы теплотой обмыться! Стал звонить им по мобильному телефону. Сперва не дозвонился. Со вторго раза только вышло. И то – Варвара ответила:

– Але,– говорит.

– Домой хочу, – Наш отвечает.

– Правильно…

– Тогда денег дайте.

– Откуль они у нас? – Варвара заплакала. – Пёс все пожрал. Нетути…Так-то, голубарь! Псина эта чёртова ненасытная. Вечно голодная. А тут ещё чего выяснилось, что не кобель это, а сука…

– С чего вы взяли? – Удивился Наш.

– Так она ногу не забирает. А всё садится, с кобелём недавно якшалась, а с сукой никак! Такие у нас трудности. Ты уж сам как-нибудь выкручивайся…

Наш понял, что говорить больше не о чём. С людьми всегда так, то не наговоришься вдоволь, то не знаешь о чём, говорить вовсе. Оно, конечно, можно о погоде. Но какая погода на Марсе? Вот в Усть-Птичевске то вёдро, то солнце, то метель, то гроза, то ветер, то давление атмосферное, то буря магнитная, то облачно. Вот это погода! Переменная облачность с дождём, переменная облачность без дождя, а то дождь без облака. И не просто дождь тебе, а ливень. И откуда чего берётся?

Наш после разговора с Варварой несколько опечалился. Они и понятно. К барыне обратно идти смысла нет, не примет. А новых друзей нет.

– Ты не от мира сего! – Говорят.

Оно и верно. Не с Марса он. и пахнет от него яблоками. Совсем негоже. Если бы прелью болотной сыростью, мхом ли. То ладно. А-то яблоками! Не по-нашему! И смирный он, не дерётся. Не матерится, не ворует! А только краснеет и музыку слушает. Ту, что внутри – жалейную, печальноосенюю, ну-кось, ну-кось медосборную, ну-кось, ну-кось берегинную. Сто лет её берегли за семью замками, в сундуке кованном. В ларце секретном. И на тебе в сердце умотала, поселилась там, одомашнилась. Из дикой в ручную превратилась. А кому надо, что она у тебя внутри? Кому интересно? У нас любят про случаи разные, про ужасы, про аварии, смерти, изнасилования, грабежи, издевательства, потери! А про музыку нет! Ни капли!

– Вот бы страсти услыхать. Как мужик бабу побил. Свою! Сколько рёбер изломал? Как она кричала, бедная!

– Вот ещё случай был. Девка домой пришла. А у неё в ванной мужик голый. Убитый. Она туда-сюда. Что делать? Если кому сказать, то на неё подумают. Что убила она этого мужика. Тогда де вка решила положить мужика в мешок, но деньги себе взяла. Жаль добро топить. Мужик не добро. Он труп, а деньги пригодятся и мобильный тоже, подругам звонить! Ну, скажи, что не дура?

– Как есть дура! Её по этому телефону вычислили. Мстители! И словили… Правильно! Не жадничай.

– А вот второй случай. Маньяк объявился. И скользкий. Как угорь. Не поймать! Но страшный. Господи, спаси! Он одну бабу за грудь схватил. Она и вспыхнула вся, оттого, что рекламная была. Вот мальяка и осветила. Увидали его люди. Тоже поймали! Тоже, знать. Дурак!

Эти речи вспомнились Нашему. Речи славные утопистные, бархатноиглистые!

Пошёл Наш в читальню Марсианскую. Как раз время было. А там концерт идёт. Одного Хромого-глухого-нездешнего. Такая фамилия. А может, псевдоним. Сейчас мода на это дело. И придумают же себе клички! Махоморова, та, что романы про грибы пишет, или Ядовитов, он про змей, или Убиваюкогохочу, этот боевики строчит!

Сел Наш на скамейку. Слушает.

– Тоже мне критикуют! – Говорит Мухоморова. – А вы сами пробовали к перу прикоснуться? А если прикасались. То зачем? Письмо черкнуть или анонимку, так? Или жалобу какую!

– О, не злите меня! – Воскликнул Убиваюкогохочу.

– А у вас закусить не чем? После ваших слов есть хочется! – Признался Ядовитов.

– Вот орут: литературу испортили, испоганили…– Снова начала Мухоморова. – А литература она не пища! Её же не на хлеб намазывать!

– Но от неё можно питаться! И довольно сытно! – выкрикнул Ядовитов.

– Но как, но как, но как? – Спросила молодая поросль.

В это время ворвались в комнату астроиды. Дискуссия прекратилась, все пошли на банкет. Первый плюхнулся возле стола Ядовитов. Убиваюкогохочу был со своим вином. Он его выпил один и ушёл на следующую встречу с марсианами. Мухоморова долго давала автографы. Она закончила, когда всё уже съели, кроме мухоморов. Наш решил познакомиться с ней поближе. Начал с танца. Мухоморова не препятствовала, она благоволила ко всему новому.

– Вы слышите музыку? – спросил Наш.

– Нет… – призналась Муховорова.

– Прижмите ухо к моей груди.

Мухоморова повиновалась. Сердце у неё ёкнуло, когда в его ровное жёлтенькое ушко полилась чистая берёзовая мелодия. Она обняла Нашего, заплакала. Так тихонько, чтобы глазки не покраснели. Но они покраснели всё равно, потому что на Марсе у всех глаза красные. Хотя Мухоморова ходила к косметологу, убирающему красноту. Но косметолог оказался обыкновенным обманщиком. Шарлатаном! Наш увидел, что Мухоморова прячет глаза. И потрогал её за ухо. Оно было тоже жёлтым и тянулось в руках, как резина. Руку Мухоморовой тоже можно было вытянуть до нужного размера. Наш понял, что влюбился. Мухоморова не отвергла его. Зачем?

Об эту пору в Усть-Птичевске вспомнили о деревне. Посчитали урожай и не досчитались многого. Послали гонца. Сурового.

Варвара всполошилась первой, когда увидела гонца на пыльной дороге. Он буквально летел на своём автомобиле, фырча мотором, словно змий. Его колёса разрывали бедную плакучую землю. Но гонец был таким важным, таким занятым человеком, что впопыхах не заметил бедную деревню, нависшую над оврагом. Гонец пролетел мимо, рапортуя начальству о своих подвигах. Начальство поверило. Или сделала вид, что осознало. Оттого что ждало подношения. Квашеной капусты, замоченной в рассоле, маринадом политой, свёкольным настоем снабжённой. Диво! Детская, льняная, тишайшая сказка! Любовь туманная, сладостная, пружинная, наволочная, укропная! Капля тучная! Нега спелая, как кочан полевой, розовой, закатной капусточки!

Нет ничего в этом мире иного, чем этот яблочный, старый твой сад!

Всё здесь восторгало Нашего. Радовало до икоты. Этак, бывало, с утра раннего возрадуешься и икаешь до вечера, чтоб тебе пусто было! А закаты на Марсе синие, как лист брусники в Усть-Птичевске. И деньги туту, как листья капусты – зелёные скользкие, того и гляди, исчезнут, сквозь пальцы канут. И никто их не спасёт, увидев, схруснет и в щи располосатит. Поэтому Наш к деньгам не касается. И зачем ему, юродивому, нездешнему, пучеглазому соблазны? Не хочет Наш поганить душу свою православную. А начинается всё с малого – с лести-патоки, обмана-воровства, грубости-пакости, а заканчивается погибелью. Бывает. Что никто о твоём поступке не узнает, не смекнёт, но всё равно погано! А Наш жить хотел. Мухоморова это расчуяла. От Нашего так и веяло желанием, словно сквозняк какой-то него исходил при безветренной марсианской тихой близости. Сперва зачихала Мухоморова до колик в горле. Затем до чиха в носу, до тика глаз. И задумала Муховорова гнать Нашего в три шеи. Хотя у того одна всего была – тоненькая, хилая, малюсенькая шея, что хвостик у бычка, смычок у скрипки. От переживаний от Нашего засквозило ещё больше, прямо запорошило, и начало Мухоморову по ветру, аки листок кленовый, что цепляется за ветку сиротливо в бессилии, носить. На помощь пришёл Убиваюкого хочу. Он обмотал Мухоморову вокруг шеи, обвязался её ушами, только глаза оставил навыкате –пусть пучатся.

– Ты чего? – спросил Убиваюкого хочу. У Нашего. – Сбрендил?

– Нет. – Ответил честно Наш, как ни в чём не бывало. – Мухоморова сама полетела. Невесомость потеряла. Может, от любви?