Соцгород – 2 против секты

Сект на Украйне множество. Это беда! Это жуть, сколько их!

Нестор вернулся в Соцгород. На поезде. Сотрясение улеглось. Рука срослась. А любовь к Полине осталась – сладкая, вожделенная, нескончаемая.

КАК ВЕРНУТЬ ГОСУДАРСТВО В СОЦГОРОД?

Через мечту. Через благостные мысли. Всё возвращается только через добро. Добро к добру, как деньги к деньгам.

Разломов и расколов множество. Швы идут через сердце человека и сквозь него.

Если бы меня убили на войне, я бы не обиделась. Стала бы приведеньем в белой накидке. Что мне моя смерть? Накинула белую газовую косынку, платочек и – в путь! Хорошо быть привиденьицем! Летаешь себе. Всё видишь: Саныча, Нестора, Мнишу, Альку. Вот тогда бы я точно отвадила Альку от секты. Она только к еде прикоснулась, а тут я хвать – и по рукам её! Острожно так, косынкой: ешь своё родное, волжское, хлебное, щи да борщи с пельменями, уху ешь!

Она только к кришнаитскому алтарю, а я опять тут как тут: в церковь иди православную! Свечки поставь за нашу маму, папу, бабушек и дедушек в войну погибших. За братца нерождённого! За племянника погибшего в Мариуполе. За племянницу, что овдовев, прямо почернела лицом вся.

Но я жива. И счастлива. Поэтому приходится терпеть отклонения от орбиты.

Нестор, Нестор! Люблю тебя. Пораненный мой, побитый, покоцаный, весь в синяках и ушибах.

И Саныча я люблю. Он же брат твой. Вы из одного теста: крепко сшитые, ладно скроенные, родинка слева, родинка справа. Головы круглые, затылки ровные, волосы мягкие.

Саныч целуется. И обмирает. Это молодость моя. Страсть первая. Дорога широкая.

Нестор – это бессмертье. Да, так бывает, что смертный открывает врата в иной мир – райский. Частица рая, вот что такое Нестор. Мёд. Сахар. Елей. От любого звонка ему вздрагивает сердце. Любая смс вводит в восторг. Любое слово даже незначительное – вырастает в скалу, в гору, в башню.

Он сам подошёл ко мне тогда. И я поняла: под свитером бьётся сердце. Такой упругий этот Нестор, как мяч, в нём воздух, кровь, мышцы. Нестор – ты понимаешь, что наделал? Ты увёл меня от Саныча. И наш маленький – усыновлённый нами Коленька Костров теперь с нами. А вот и путешествие за ним, уже зимой, когда Нестор немного поправился:

Вот он наш славный Коленька после подписания всех необходимых бумаг, после объяснения и выяснения, после того, как смолкла канонада. И был расчищен путь сановный. Люблю, когда Нестор за рулём. Люблю, когда он кладёт мне ладонь на колено. Так по-хозяйски. Ладонь у Нестора добрая, тёплая. Он весь добрый и тёплый. Теперь у нас сын Коленька.

Малыш узнал меня, обвил мою шею руками:

– Мамаша! Ты приехала! За мной!!!

Теперь у меня трое детей. Алёшка. Арсений. Коленька. И Мниша – с голосом ребёнка, но почти старушка. Она всегда удивлялась, как мне удалось не постареть. Очень просто: кефир на ночь, холодный душ, пробежка в магазин с утра до завтрака, уход за Санычем, который спился и обезножил. Но теперь и Саныч начал ходить, от моих чудодейственных травок.

– А поедем в Индию сестру вызволять? – спросил Нестор.

Этот удивительный, так и не повзрослевший Нестор! Мальчик-стрик. У него вечно какие-то – а поедем-ка? У нас уже были эти «поедем-ка», в результате Нестор чуть не погиб, а я убила снайпера, или ранила, или просто напугала?

– Нет! – твёрдо возразил Саныч. Он уже мог ходить. Переступать слоновьими ногами по паркету. Его брат Нестор мягко перебирал ступнями. Он словно тоже шёл, но молча. Мы все шли куда-то. И мне надо было решать, делать выбор. Или привычный, уютный, вспыльчивый, горячий, как утюг Саныч. Или молодой старик-юноша Нестор.

И мы пока поехали в деревню. До Индии. До всего, что случится далее.

И было весело. Все хохотали: Саныч, Нестор, дети, даже собаки.

И мы танцевали возле стола, под вечер.

И Нестор сказал:

– Люблю тебя! Давай отойдём к сеновалу.

И я пошла. Квакали лягушки у болота. Летела музыка. Тётки укладывали детей. Саныч кряхтел возле самовара. И синее небо взмывало само собой.

Нестор целовал и целовал меня. В шею, губы, в щёки, впивался в грудь, что-то шепча, какую-то сказку очередную. После контузии и отсидки в подвале он не переставал рассказывать сказки. Одна была чудесней другой. Он трогал мои ладони, прижимал их к своему животу. Нестор! Нестор! летописец мой. Это напоминало Детгиз. Книга. Человек. Сказка. Добрый, бесхребетный Нестор. Он настаивал. Требовал. Просил, чтобы я ушла от Саныча. Я отвечала: я итак с тобой. И куда я пойду с тремя детьми – в однушку на Московском шоссе? Это из семи-комнатного дома?

Мы хотели друг друга. Искра пролетела между нами. Мы прижимались друг к другу как последний раз. И это была настоящая Индия: сказочная, детская, древесная. Но Альку мы не могли переформатировать. Секта не даёт обратного кода. Поэтому так трудно. Но возможно.

Алечка моя! Переформатируйся. Переверься. Кришна – это не твоё. Ты православная!

Отец Сергий сказал: надо молиться. Просто молиться и всё.

Саныч разбросал все вещи. Саныч, Саныч, успокойся!

– Ты любишь его? Да? Не меня, а его? Я видел, как вы пошли на сеновал.

– И что?

– Не надо оправдываться!

Саныч кинул подушку в сторону Нестора:

– Уходи! Уезжай!

Коленька вцепился в штанину Нестора. У него были крепкие ладошки. Я поняла: если Нестор уйдёт сейчас, то заберёт Коленьку.

Если не уйдёт, то братья останутся вместе. И дети останутся.

Мне, недостойной, надо уехать от этих людей. Честных. Добрых. Ласковых. Или сделать выбор. Но как? Саныч схватил меня за руку и сжал её до хруста. Было больно. Я вскрикнула:

– Идите все спать. Утром всё прояснится!

– А сказку расскажешь?

– Да!

Итак, последняя сказка Соцгорода:

«Только Наш мальчик не спал. Он увидел Марс. Эту краснокоричневую, яблоневокрылую материнскую планету. И припал он к её соскам, как Ромул к соскам волчицы. Захлёбываясь от счастья, воя от радости, от неутолимой жажды. Глотал тёплое яблоневое молоко, как вечную загадку бытия, как слёзную темень-теплынь. Звенело в ушах, болело в затылке, в хребте. Где закрылки растут! И обнял он руками красное олово планеты, прирос к нему грудью. Увяз пятиконечным сердцем, семизвёздными лёгкими, лунной печалью, печенью, суставами, подсуставчиками! И так, в обнимку лежать остался. Уморился, знать, искавши! А тут музыка полилась из изб марсианских! Тут-тут-тут! И ковёр краснотканый под ноги разложился! Знать, с утра его марсиане приволокли. Ожидая важных гостей. А гости-то перепились, и мимо проехали!

В тупике оказались, всей деревней. Горемычные!

Проснулись: позади дорога, впереди обрыв. За обрывом – речка, а в будке кобель на проволоке привязан. Сам пегий, морда пёстрая, длинная, клыкастая, хвост кроличий, холка кунья и весь чешуёй покрытый. Люди из вагона шасть, кобель пасть открыл – все тридцать зубов выставил. Варвара ему что-то крикнула, кобель холку натопырил и зарычал не по-нашему, не по-собачьи! Нечего делать, решили всей деревней переждать, когда кобель издохнет. День ждут. Два. Неделю. Хоть бы тебе хны. Не дохнет. Его и чистотелом травили, и мухомор в колбасу клали, и мышьяк в пироги подмешивали. Не берёт. Хоть тресни! Варвара его лаской решила взять. Поднебесной! Люботканой! Солнечноутренней! Бербзоволуной! Не берёт, не охватывается клыкастое кобелиное сердце! А тут дожди пошли. Первые! Грозовые! Свиструнные! Медовые! Кобель в свою конуру спрятался, пережидает. Эх, в деревне весело стало! Можно и погулять! Но недолго. Дождь минул. Кобель снова высунулся, клыки навострил, жив, гад, живёхонек!

Оно и в правду сказано: «Не узмывай постылого, приберёт Бог милого!» Так и получилось. Хватились Нашего нет! зовут, надрываются. Нету! По мобильному позвонили:

– Аллё! Ты где, сын наш?

– На Марсе, – говорит. – А вы где? А вы что?

– А мы-то, сынок, в тупик зашли. Дожди у нас. и кобель на проволоке. Страшный! Нас не пущает, ни туда, ни сюда, вот и сидим сиднем. А как иначе? Видно за грехи наши тяжкие. Куксимся. Наверно, за недоумие своё, за каторжную печаль. Тоску отрожную, гибельное гнилостное воровство наше!