Каталонские повести. Новая проза

Я знал и боялся, что она это скажет. Боялся, что скажет, и знал, что эти слова в конце концов прозвучат. Я не хотел никуда ехать. С той поры, как я бросил пить, и у меня наладилось с работой, мне помаленьку начала нравиться жизнь здесь, на родине. Меня, как выяснилось с началом трезвости, любят ученики, уважают родители их, для которых я быстро сделался Сергеем Валерьевичем, и, что тоже немаловано, я не так уж плохо, по местным меркам, и зарабатывал. Не Бог весть что, но для начала трезвой жизни в своей стране – довольно прилично. Я не хотел уезжать в чужую и страшную Европу. Только-только я начал вставать на ноги, только-только я стал ощущать его – совершенно мне ранее назнакомый вкус трезвой и стабильной жизни, и тут на тебе – новая неопределенность. Здесь дело не в том даже, что на тот момент я не был, из-за прошлых грехов, выездным. Дело в том, что я просто не планировал никуда выезжать. Не хотел, не хотел я в эту их Европу – я привык к своей. Там, в чужом и чуждом западном мире не было ничего, дорогого мне. Ничего, кроме Маши. А значит, там было все. А значит, выхода иного у меня тоже не было – только переезжать, когда это станет возможным.

Так в моей жизни обозначилась смутным будущим контуром она – Барселона.

И пришел год Скайпа.

* * *

Так и было: следующие одиннадцать месяцев – ровно через столько мог я пересечь границу – мы прожили с Машей под знаменами Скайпа.

В конкурсе на звание самого активного скайп-пользователя, вздумай кто его провести, мы с Машей легко взяли бы все призовые места, оставив в далеком хвосте любых конкурентов. Все время жизни, за исключением отлучек из дому по работе или в магазин, мы с Машей были вместе благодаря этому замечательному изобретению.

Поначалу, конечно, мешал «муж номер два», никак не желавший смириться с приставкой «экс». Какое-то время Маше приходилось делить с ним жилплощадь – и время это он затягивал намеренно, не оставляя надежд все же вернуть восставшую супругу в лоно.

Убедившись, что угрозами с Машей не совладать, он пробовал было давить на жалость. Не раз и не два Маша, проходя на террасу курить, заставала его лежащим на диване, с рукой, крепко прижатой к тому месту, где у хороших людей обычно бывает сердце – и вид при том у него бывал самый что ни на есть страдальческий. Обмирая от страха, цепенея от оживающего мгновенно чувства вины, бросалась она на помощь, тащила лекарства, ухаживала, хлопотала – и неимоверно страдала при том: ведь все муки этого человека – из-за нее!

Когда подобная история повторилась в пятнадцатый раз, без каких-либо последствий для здоровья бывшего супруга, она заподозрила, что ее снова водят за нос. Как только она это поняла и стала реагировать соответственно: то есть, вызывала с бесстрастным лицом неотложку – здоровье мужа резко пошло на поправку, и боли в области сердца прекратились так же внезапно, как и начались.

Тогда в срочном порядке он поменял тактику и стал при каждой возможности попадаться Маше на глаза с видом возвышенным и томно-печальным – а когда она довольно-таки лукаво интересовалась, что это у него с с лицом, муж тут же норовил перевести беседу в область высоких чувств, всячески давая понять ей, что, невзирая даже на измену, он продолжает, как и прежде, любить ее и будет любить вечно, и не посмотрит более никогда в сторону другой женщины, потому что никаких женщин, кроме Маши, для него не существует – вот такая у него к Маше любовь! Сильная, благородная и на всю жизнь. Маша неопределенно кивала и почему-то не спешила верить ни единому его слову.

Убедившись, что нежностями ее тоже не пронять, он быстро развернулся в сторону глубокого домостроя и попробовал выйти на сцену в образе настоящего сурового мужика, властелина и хозяина – то есть, того же царя, но с брутально-народным уклоном.

Хорошо помню как мы беседовали с Машей в Скайпе – как вдруг в дверь ее кабинета, запертую на защелку, сильно и властно постучали и властным же голосом мужа грозно потребовали открыть. Маша, разумеется, и не подумала – все семейные отношения меж ними были прекращены, дело оставалось лишь за разводными формальностями. Она вежливо просила его уйти – в ответ в дверь забарабанили еще сильнее.

– А что если сломает? – спросил, опасаясь, я. Мне не нравилось наблюдать за происходящим, сидя за четыре тысячи километров.

– Да может, пожалуй, и сломать, – признала Маша раздумчиво. – Кормила я его хорошо, опять же – в спортзал регулярно ходит, тренируется. Почему бы и не сломать? Здоровья хватит!

Тут же, в подтверждение слов ее, раздался оглушительный удар, треск выбитой задвижки, Машин спонтанный крик, мелькнула злая тень, экран взметнулся мигом вбок и вверх – и связь прекратилась, будто и не было ее вовсе.

Охваченный липким мгновенным ужасом, воспоминание о котором живо и посейчас, я лихорадочно давил кнопку вызова – тщетно. Маши не было в сети. И только ли в сети? Эта черная молния, этот её отчаянный крик, обрезанный зловещей тишиной… Что, что там произошло? Что сделал с ней этот домашний маньяк? Жива ли она вообще?

О, Маша! Губы мои дрожали, и руки мои дрожали, и пальцы плясали Виттом и метили мимо цифр твоего номера – но я все-таки набрал его, пытаясь достичь тебя через телефон – все зря, зря! В панике метался в тесной клетке квартиры, за пять минут уничтожил шесть сигарет и звонил, звонил, набирал твой номер не переставая, охваченный мрачнейшими предчувствиями – и едва не вскричал и не восплакал от радости, услыхав, наконец, твой голос.

– Что, что эта скотина с тобой сделала?! – я убью его, гада, разорву на части, если он тебя хоть пальцем тронул! Если хоть волосок упал с твоей головы… Скотина! Тварь! Убью! Маша, Маша, ты цела?! Убью!! – ревел я тогда, помню, гласом трубным и диким в своей первобытной мощи, сожалея безмерно, что меня нет сейчас рядом с ней.

– Кишка у него тонка, меня пальцем тронуть, – отвечала Маша спокойно и даже весело. – Никогда такого не было и не будет. С рук ему это не сойдет – он знает. И всегда знал. Ишь ты, иван грозный какой выискался… А вот ноутбук расколотил мне, да. Отправила его покупать новый – и пусть только не восстановит мне все через час! Эй, эй, что ты! Ты там не волнуйся так – я за себя смогу постоять.

А я плакал, на самом деле плакал, не стыдясь, от радости – что она цела, жива, и я слышу родной её голос.

«Второй номер», однако, не унимался. Вскоре заплакала уже Маша – и позвонила в слезах.

– Осторожней ходи по улицам, а вечером и вообще из дому не ногой, даже за сигаретами! – инструктировала сквозь слезы она. – И дверь входную не забывай запирать, как следует. Этот козел нанял киллеров!

– Каких ещё киллеров?! – удивился я. С появлением Маши моя жизнь сделалась гораздо более разнообразной.

– Обыкновенных! – отрезала, продолжая слезиться, она. – Жорик, есть тут бандит один, из знакомых, случайно проболтался. Не знал ещё, что мы разошлись. Твой-то, говорит, грохнуть, что ли, кого задумал? Пересекались на днях, так он расспрашивал все: что, да как, да почем, и какие у меня связи-выходы, и какие сроки – в общем, проявлял конкретный интерес. Кого, Жорик меня спрашивает, валить-то твой ненаглядный собрался – я так там и обмерла вся. Проверь замок – закрыто ли? Я сразу домой, давай припирать этого гада к стенке – он, конечно, юлит, дескать, ни сном, ни духом, какие ещё киллеры – но я-то его как облупленного знаю. Вижу, врет, врет, да ещё и улыбается так подленько. Нанял, гад, или наймёт вот-вот обязательно – тем более, что и расценки у вас там бросовые. Я его предупредила уже: если хоть волос с твоей головы упадёт, ему, гаду, не жить тоже, ни дня, ни часа – пусть знает. Теперь ты, говорю, не киллеров, а охранников ему нанять должен – если собственная шкура дорога. Проверь замок – заперто ли. Не «угу», а сходи проверь! Господи, за что мне это все!

Она зарыдала в голос, а я, холодея от любви, от нежности к ней, несвойственным мне шаляпинским басом утешал, успокаивал, стараясь, чтобы голос мой звучал максимально солидно, говорил, что все это пустяки, и пусть только попробует, и у меня свои, в конце концов, связи с прошлым миром, и голыми руками меня не возьмёшь…

Как же я любил ее за то, что она плакала и убивалась из-за меня! Никто и никогда, с тех пор как я ушёл по кривой тропе чересчур далеко и, заблудившись, остался один – никто и никогда не плакал из-за меня, не боялся за меня, не тревожился обо мне – а ведь всякому, даже самому плохому, самому волчьему человеку важно знать, что кому-то он дорог…

По-моему, мне удалось ее успокоить, а сам я принял угрозу не очень всерьез – хотя, памятуя Машины слова о «бросовых расценках», с месяц, наверное, ходил внимательно, в каждом плохо одетом встречном подозревая бюджетного киллера, вынужденного работать по постыдно низким белорусским тарифам. В завершение этой темы скажу – меня так, в конце концов, и не убили.

Через пару недель после «киллерского эпизода» муж, наконец, несколько притих и съехал в замечательный дом в пригороде.

– Одной только одежды набралось двенадцать чемоданов, – не без гордости делилась Маша. – Он у меня досмотрен был, одет, обут, и вообще – как сыр в масле катался. Вот только за собачку дрессированную зря меня принимать начал.

Вскоре после переезда интернет-сайты знакомств запестрели красивыми фотографиями её бывшего супруга. «Вечная любовь» к Маше, задекларированная мужем за пару недель до того, приказала, похоже, долго жить. Это, на мой взгляд, как раз нормально: старые отношения прекращаются – возникают новые. Ненормально, скорее, было вещать о «единственной и на всю жизнь» – без веских на то оснований, но с пафосом провинциального актера и масимализмом девятиклассника. Маша увидала эти снимки случайно (подсказала доброхотка-подружка, бывшая в курсе их семейных дел), и, смеясь, показывала мне.

Было действительно забавно: муж на фоне непомерной виллы, муж на фоне гигантской яхты, муж на фоне огромной черной машины. Снимки сопровождались комментарием: «Все получилось и все в этой жизни есть, не хватает только тебя: нежной, любящей, покладистой и миловидной женщины без детей в возрасте от 24 до 35 лет.»

Из всего имущества, запечатленного на снимках вместе с ним, мужу принадлежал только грузовой, купленный в кредит, джип – остальное было позаимствовано в качестве фона у более крупных махинаторов, причем, явно без их ведома. Зачем? Зачем? Бог знает – ведь у него были тогда и свои доходы, более, чем достаточные, чтобы «покладистые и миловидные» помчали на зов его любящими и нежными табунами. Снова понять его нелепую, хотя и невинную, по сути своей, ложь, было сложно – хотя комический эффект, надо сказать, удался.

Кстати, тогда, на этих фотографиях, я впервые увидел его – силою обстоятельств совсем не чужого мне отныне человека.

Как вскользь обмолвилась ранее Маша, внешне он дейсвительно являл собой довольно качественную копию знаменитого в прошлом актера Чака Норриса. О том, похоже, мужу было известно – от той же Маши – и потому сходство это явно культивировалось и доводилось до максимально возможной степени: вплоть до легкой каштановой гривы и густеньких, идеально подстриженных, выполненных, я бы сказал, из редчайшего и дорогого меха, усов – все это, разумеется, «а ля Чак».

Да и вообще, справедливости ради, должен признать – он и в самом деле был очень ухожен, аккуратен, невелик и ловок, неброско и явно дорого одет и в точности подходил под определение «сыра в масле», данное ему Машей. Две крупных бородавки, из-за которых муж в свое время изрядно комплексовал, давно были сведены медицинским путем по настоянию все той же заботливой Маши – после чего портрет его обрел законченность шедевра.

Скажу более: с прискорбием я должен был признать, что сам, даже бросив пить, не обладаю даже десятой долей солидности, присущей «второму номеру». Сам я по-прежнему напоминал все того же диковатого пролетария с исподлобным взглядом и явно уголовным прошлым – к величайшему моему сожалению. Что до «второго номера» – он смотрел в объектив с легким мужественным прищуром, выдававшим человека умудренного, познавшего жизнь и борьбу и вышедшего из этой передряги победителем.

Если бы годность человека определялась исключительно его внешним видом, муж мог бы стать мне образцом для подражания до конца моих дн… впрочем, снова вру! Была, была все же в этих фотографиях неуловимая червоточина, заставлявшая заподозрить обман – возможно, чужие яхта и дом; может быть, не своя, а позаимствованная у голливудского идола, внешность… Не исключаю, впрочем, что во мне говорит моя предвзятость, и никакого такого обмана там не было.

– Если бы ты знал, – сказала тогда Маша серьезно, – как я хочу, чтобы он нашёл ее: эту нежную, покладистую и послушную! Которая не будет качать права, но будет смотреть ему с придыханием в рот и ловить каждое его слово. Таких же полно, черт побери! А ему такая и нужна – и пусть бы уж нашлась поскорее. Найдется, уверена, найдется. Деньги у него есть – судя по тому, что у меня их нет. Так что, думаю, за нежными и покладистыми дело не станет. Вот и пусть! Все-таки я заставила его страдать – а он мне не чужой, и никогда уже чужим не будет. Пусть он найдёт себе нормальную подходящую бабу и будет счастлив. Пристроить бы его – я бы и совсем была спокойна.

И в этом тоже была вся Маша: когда муж вскоре таки нашёл ее, свою новую спутницу, причём, как раз такую: нежную, покладистую и миловидную – Маша радовалась от души, и притворства в этом не было ни на грош.

В этом заключалось и ещё одно серьезное различие между Машей и мной. Я не знал и так и не научился знать полутонов в отношениях с людьми. Для меня существовали лишь друзья или враги – промежуточных категорий предусмотрено не было. Если враг становился другом – я не помнил за ним ни грана зла, из-за чего часто бывал обманут вновь. Если друг становился врагом – я старался вычеркнуть его из жизни и скорее забыть, как если бы его и не существовало – ни в моей жизни, ни вообще.

Не то у Маши. Она не умела забывать плохое, но не могла вычеркнуть из памяти и хорошее. И потому совершенно естественным для неё было жарко негодовать по поводу очередного подлого обмана «мужа номер два» – и в то же время радоваться его удачам в личном плане. Она могла вовсю костерить несложную, как пробка, подругу за сто первую оскорбительную глупость, сказанную или сделанную в отношении неё же, Маши – и без колебаний бросалась на всяческую помощь ей, как только в том приходила нужда.

Иными словами, Маша умела помнить людей – я же умел только забывать, и, находясь рядом с ней, несостоятельность свою в плане энергетических запасов души ощущал порой очень остро – как ощущаю и сейчас.

Да, все верно, и по зрелом размышлении это очевидно: я не то, чтобы не способен был любить вообще – нет. Однако, по причине душевной скудости, любви моей, как правило, хватало лишь на одного человека, не более, да и то – любовь эта, выходит по всему, была далека от идеала, если сейчас, думая обо всем этом, я лежу под дубовым своим потолком совершенно один.

Но это сейчас, а тогда, разделённые четырьмя тысячами километров, мы были как никогда с Машей близки. Благодаря Скайпу, я переселился в квартиру, где обитала на тот момент она, задолго до своего физического появлении там. Задолго до того, как нога моя переступила порог её жилища, я успел изучить все изощренные изгибы испанской планировки и знал её, пожалуй, не хуже самой Маши.

Вместе Машей я варил в кухне кофе, ходил длиннейшим и узким, в три доски, коридором на террасу курить; поливал цветы, а потом любовался морем черепичных крыш, простиравшихся во все стороны света; был невольным свидетелем деловых приездов мужа – Маша намеренно не отключалась, да и у него не было оснований на том настаивать.

Благодаря Скайпу, мы вместе с Машей ложились спать и вместе вставали, более того – мы были вместе даже во время сна. Более того… Не вдаваясь в подробности, скажу лишь, что Скайп давал нам возможность делать все, за исключением одного: прижать другого к себе и услышать его синхронное сердце. Связь, как я говорил уже, работала все время, пока двое из нас двоих находились одновременно в пределах своих квартир.

Благодаря Скайпу, я сделал и то, что считал самым сложным – познакомился с Машиными детьми. Младший еще жил с ней, а старшие по очереди наведывались через воскресенье, так что, непривычно побаиваясь, я пережил одно за другим целых три виртуальных знакомства.

Скажу сразу: все мои страхи оказались напрасными: замечательные дети полностью признавали за Машей право выбирать: кого любить, а с кем расстаться, так что и на меня никто никакого зуба, как я опасался, не держал. Дети были милы, современны, велики размерами и чисты душой. Они много и хорошо улыбались и тщетно старались казаться взрослее своих прекрасных около-двадцати. Спасибо тебе, Скайп – немалая глыба скатилась с моих широких сутуловатых плеч после этих знакомств, и я ходить-то даже стал прямее.

В этот предшествующий моему переезду год мы с Машей смогли увидеться вживую всего один раз – по причине жесткой нехватки финансов. Я все, что зарабатывал, пускал на погашение судебных исков по прошлым моим грехам – иначе меня никто никуда из страны бы не выпустил. Машу, помимо того, что терзал мировой кризис, так еще и обманывал с видимым удовольствием муж. Если ей даже удавалось поймать его за руку и уличить в обмане по самым свежим следам, он ничуть не расстраивался.

– Так кой хер теперь выяснять-то: было, не было, утаил, не утаил? – спрашивал философски он, глядя на Машу глазами доброго друга. – Ну было, было, взял левака, и денег поднял прилично – да только потратил их уже все. Куда, как – сам не пойму, бля… Знаю, знаю, что дело общее и доходы пополам – так и хули толку с этого знания? Кредит на машину, аренда, потом ремонт затеял кое-какой, лодку купил, опять же… Оставлял, конечно, и тебе немного, все собирался завезти, да вот ушли куда-то… Знаешь же, как деньги уходят…