Каталонские повести. Новая проза

Неприятны, впрочем, были мне оба – хотя бы уже за хамскую привычку являться без предупреждения и входить без спроса, открывая дверь собственным, раздобытым непонятно где, ключом. Хотя этот самый ключ они могли запрпосто вытащить у меня, пьяного, из кармана или подобрать на улице – мало, что ли, перетерял я этих ключей по пьяни… И все же, все же – можно бы и предупредить, и в дверь позвонить, хотя бы – а лучше бы не являться вообще! В конце концов, это была моя квартира, и гостей незванных в ней я не привечал. Отмечу, с мнением моих они не считались нисколько. Приходили и действовали мне на нервы, а прогнать их, я это знал всегда, у меня не достанет сил – потому даже и не пытался.

А в тот раз… В тот раз они, похоже, были без ключа: забухали в дверь понизу ногами, а когда поняли, что открывать им я не намерен – просто сломали замок и вошли: уверены были, что я, трусивший их непомерно, шум поднимать не стану. Вошли и расположились самым хозяйским образом: маленький – на стуле у балконной двери, большой – в бородовом глубоком кресле.

Я, свинцовея от страха, предвидя, что меня ждет, пил быстрее бесцветный свой эликсир, пролив на шею и поперхнувшись, зная, что при них долго еще не осмелюсь этого сделать. Выпил и лег покорно, с серым своим лицом: давайте, мол, начинайте пытку.

Они и начали – за этим, собственно, каждый раз и приходили. Чем пытали они меня? Говорением. Тоже, казалось бы: слова и слова, суть пустое безобидное сотрясение воздуха – и не более. Но дело все в том, о чем говорить, и как говорить – а они эти тонкости превзошли от и до.

Все мои запрятанные по шкафам скелеты: грязные, подлые, постыдные, а иногда жестокие или страшные, из тех, о которых и сам я запретил себе вспоминать – были известны им досконально, и безостановочно, из часа в час, они занимались тем, что извлекали их поочередно наружу, выставляли на яркий нестерпимо свет и давали любоваться мне – с самой садистской жестокостью.

И говорили они отвратительно. Меньший работал, если можно сказать так, «сверлением» – начинал тихонько, ввинчивался, входил в рабочий режим и принимался методично, одну за другой, высверливать дыры в горящем моем мозгу, сооружая из них сложный, одному ему понятный узор – все это было мучительно, однако ни в какое сравнение не шло с речами старшего: тот, обвиняя, будто запускал тяжелые стальные шары по металлическому же, грохочущему нестерпимо биллиарду. Примерится стальным кием: цццок – и побежала сталь по стали, и загрохало так, что голова взорваться готова была от убийственного этого шума… Если младшего, с его дрелью, еще можно было как-то примирить с собою – старший был вовсе непереносим.

И худшее, худшее, что было во всем этом – неостановимость и бесконечность пытки.

А в тот раз… В тот раз я устал терпеть. Все, помню, лежал, дрожал, боялся, сочился молчаливыми слезами, после повторял полушепотом круговое «пожалуйста, хватит, не надо, пожалуйста, хватит, не надо», а после решил вдруг – и в самом деле хватит! Поднялся рывком и сел в своем одре.

И тут же они перестали пытать – разом.

– А вот это правильно, это ты молодец! – вполне нормальным уже голосом одобрил маленький.

– Точно, давно пора! – веско подытожил второй.

– А пошли вы оба на… – сказал я спокойно. Надоело мне все – и не было сил терпеть.

– Ты сюда давай, сюда – маленький оживлен был, суетился и даже вскочил, и стул подвинул с подгрохотом, освобождая мне путь.

А я и без него знал, куда мне нужно. Уже несколько часов, знал, а может и дольше, потому что тянуло оттуда холодом и чистотою, тянуло и звало – из-за балконной двери. Уже несколько часов я помнил, то что всегда знал, но на что ни малейшего не обращал внимания: я живу на седьмом этаже. А это здорово, замечательно просто – седьмой этаж, и странно, что я не понимал этого ранее.

И если повернуть ручку балконной двери, и выйти из квартирного нутра, и поглядить вниз, то станет разом понятно, где они – холод и чистота, пугающие и манящие одновременно. Холод, чистота, а еще покой, так нужный мне сейчас: и все там, внизу, на асфальте двора.

Дерево справа и дерево слева, голые ветви их сплелись кое-где в отчетливую паутину – но все равно есть просвет, окно, через который вполне получается прочертить простую и нужную траекторию. Единственно возможную траекторию – других я не знаю, да другие и не нужны мне. Начнётся здесь, на моем балконе, а закончится – и быстро – внизу, в точке, где моё сжавшееся в судороге я обретёт, наконец – холод и чистоту. И тишину, и покой – все то, чего так не хватало мне, и что удивительным образом сходилось воедино там, в нижней точке траектории – и звало, звало так, что я полез уж было через перила, но – не пускали чьи-то руки, обхватили и не пускали, и я, помню, сбросить их пытался с себя, а после, обернувшись, увидал её – Машу.

Маша держала меня крепко-накрепко, хотя быть этого не могло, никак не могло, я знал, что она сейчас сидит в своей тёплой и солнечной Барселоне и давно уже думать забыла обо мне, и правильно, что забыла, и хорошо, что забыла, и никакой Маши здесь нет, а есть – очередная галлюцинация, видение, глюк, так мешающий мне сейчас, и тем не менее, это была она – Маша.

Поверить в это я смог не сразу – во всяком случае, в скорой, держа её за руку, я, помню, продолжал сомневаться. Скорую Маша же и вызвала, сходу оценив моё состояние, а состояние было швах: накрывало, накрывало меня все сильнее черными, страшными волнами безумия – потому и цеплялся, как утопающий, за Машину руку: за последнюю возможность спастись.

А вот как привезли меня в больницу – уже не помню. По словам Маши, врач, пытавшийся со мной говорить, отчаялся уж было хоть что-то извлечь из моих галлюцинаторных бредней, но был все же единственный вопрос, на который я среагировал адекватно и четко:

– А она вам кто? – поинтересовался доктор, указывая на Машу, и я, не раздумывая, отвечал убежденно и коротко:

– Она – мое все!

Вот так Маша, даже в безумии, назвал я тебя тогда – и ты сама была тому свидетельницей.

Все, что я записываю сейчас, я делаю, как уже говорилось, с одной целью: обьяснить себе, почему мы с тобой разлюбили друг друга. Во время наших страстных ссор ты часто упрекала меня в том, что я никогда не любил тебя – никогда. И тщетно было спорить с тобой – такой же, как и я, упрямицей. Но эти слова, которые ты, кстати, отлично запомнила, это слова, сказанные мною в состоянии более чем беспомощном и уж точно не располагающем к сознательному вранью – эти слова, на мой взгляд, многое значат. Не мог я тогда, хоть убей, врать или кривить душою – не мог и не стал бы.

– Конечно, конечно, почему бы и нет? – заявляла в пылу наших ссор ты. – Сваливается вдруг с неба приятная дамочка, вешается на шею, лезет в постель – почему бы и нет? Какой мужик от такого откажется? Так ты меня и воспринимал всегда. Не было у тебя никакой любви!

– Черт бы взял тебя, Маша! – возмущался я. – Но ведь так все и было – в первый твой приезд! Ты захотела приехать – и приехала. Да, приятная дамочка. Да, именно так я тебя в первый приезд воспринимал – но в другой, другой уже раз все было совсем иначе. Да ты же сама мне и рассказывала – про «моё все». Ты вспомни, вспомни!

Да, рассказывала – про «другой раз»… Когда я, запив, перестал выходить на связь, и она подумала, в очередной раз: «Боже, как хорошо, что все кончено, что все это это совершенно теперь меня не касается!», и ведь не касалось, здесь она права. Не касалось день, и второй, и ещё несколько, и ещё, а потом она легла как-то спать и проснулась в середине ночи, внезапно и с точным знанием, что где-то там, в чужой странной стране, умирает и совсем скоро умрет человек – если его не спасти.

И уже ранним утром она в беспросветно спокойном такси добралась до аэропорта и мучительно медленным самолетом летела в Москву, а оттуда поезд – хороший, но тоже неисправимо медленный – вез ее в мой город, и таксист непростительно мешкал, норовя захватить все без исключения пробки, и лифт не шел, но полз умирающей черепахой, зато дверь в квартиру мою не была заперта, и Маша – успела. Без Маши – я знаю наверняка – время мое, вещица хрупкая и больная, разлетелось бы, рухнув с балкона, в никому не нужные дребезги.

«Другой раз»… Другой раз и вообще был печален. Маша отвезла меня в больницу, забрала из больницы и сразу же едва не угодила в больницу сама: сделалось плохо с сердцем. Помню, как страшно было уже трезвому мне: не дай Бог, с ней что-то случится! Но обошлось, и наутро, на такое же, как все остальное, выкрашенное в цвет негромкой трагедии, утро Маша, заглянув серьезно в самые глаза мне, тихонько сказала:

– Когда ты пьешь, ты убиваешь не только себя. Теперь ты точно так же убиваешь и меня. И я, наверное, умру даже скорее. Если бы ты знал, как мне плохо, когда ты уходишь в эти свои запои – но чтобы прочувствовать это, нужно оказаться в моей шкуре… У меня сердце останавливается, и, кажется, остановится вот-вот. Ну и ладно. Все что нужно, я сделала. Дети, в конце концов, уже большие. А муж – чужой мне человек. Я его не люблю. Полагаю, и он меня тоже – что бы там ни звучало на словах. Так что трагедии большой точно не будет…

Она не упрекала, нет – даже в малой степени. Мы пили кофе и курили в кухне, и Маша, голосом тихим, серым, как ноябрьское небо Тамбова, просто констатировала факт. Факты, ни один из которых не был светел. Я молчал. Я не любил даватть обещаний – в особенности тех, которые не смогу выполнить. Я видел, что она говорит чистую правду: за несколько дней она здорово постарела и выглядела совсем больной. И скорую к ней я вызывал неспроста.

Оба мы были одинаково подавлены, потому что впервые по-настоящему осознали: все гораздо серьезнее, чем могло показаться вначале. И что делать с этим «серьезнее» – мы не знали. Оно, это «серьезнее», явилось не спросясь и не дав нам выбора. Ни выбора, ни перспектив. Никакого будущего – для нас вместе – не было и быть не могло, и оба мы слишком хорошо понимали это. Все, что было у нас тогда – дваждый пройденный замкнутый круг, по которому, может быть, нам дадут пройти еще несколько раз – словно двум обреченным осликам.

Разумеется, мы многого тогда не знали.

*. *. *

Мы многого тогда не знали.

Я не знал, например, что больше никогда не притронусь к спиртному – это я-то! – а ведь так и вышло, и выяснилось это три месяца спустя.

Три месяца после того, как истекли десять совместных дней и Маша улетела к себе, я держался – а после, с полным осознанием своего ничтожества, купил положенных пятьдесят бутылок, побеседовал с Машей по телефону ещё разок на трезвую голову, зная, что это долго теперь не повторится, если повторится вообще, налил первые сто, намереваясь поскорей проглотить и приглушить хотя бы слегка «муки совести», хотя звучит это, применительно ко мне, смешно, поднёс уж было ко рту – и не выпил.

Не выпил. Не выпил, потому что вспомнил сказанное ею в последний приезд, и представил отчётливо это картинку: я, здесь и сейчас, вливаю эту чёртову водку в себя, а в одно время с этим – где-то там, за четыре тысячи километров, в другом городе и стране – самый дорогой мне человек получает порцию яда. И не пьянствовать я сейчас собираюсь, но насмерть травить человека, который когда-то уже оттащил меня от окончания моего нелепого я. Человека по имени Маша – вот так. Маша, Маша меня оттащила, а я ее, в благодарность за то – насмерть. Ядом. Это понять нужно было, как следует – и я понял. Понял, как понял навсегда и другое – пока Маша со мной и любит меня, я пить не буду, точно. А если случится, что я умру раньше нее – так и вовсе чудесно: значит, пить не придется вообще.

…Много позже я не раз спрашивал ее, так и не в силах понять:

– Послушай, Маша, но ведь это невероятно просто: как ты вообще решилась связаться со мной? Ведь видно, видно было с первого взгляда, что я я а последней стадии разложения находился, что мне до могилы был ровно один шаг, и если бы я этот шаг сделал, то и жалеть обо мне никто не стал бы. Ты же понимала это?

– Понимала, – соглашалась Маша охотно. – Ты действительно был ужасен. Ах, как же ты был ужасен! – Она мечтательно уводила в небо глаза, представляя. – Страшен, отвратителен, нелеп – я все это видела. У меня, не забывай, уже был опыт – жизни с первым мужем. Так что все алкогольные штучки и все эти стадии разложения мне знакомы отлично.

– Нну? – продолжал не понимать я.

– Что «нну»? – передразнивала она. – Просто я видела, вот так вот, сходу видела и знала, что это – не твоё. Это не твоя жизнь. Я видела и знала, что ты другой – и для другого. Знаешь, тебя все уже списали со счетов. Все, как есть. И родители, и брат… Никто не верил, что ты выберешься. А я знала: ты сильный и сможешь. Я же видела. Я была просто уверена в этом на все сто и, как видишь, не ошиблась.

– Невозможно! – упорствовал я. – Невозможно было увидеть это и рассмотреть! Ты же не ясновидящая, Маша!

– Не ясновидящая, – легко соглашалась она. – Зато бабушку мою вся деревня ведьмой считала. Поэтому и мне, похоже, кое-что перепало. Я ведь еще и этих твоих забрала!

– Кого «этих»? – недоумевал я.

– Да знаешь ты, кого – начинала сердиться она. – Тех двоих, что мучили тебя годами. Знаешь-знаешь – не притворяйся. Маленький, с круглой головой, и другой – усатый. Это черти были, Сережа. Вот я себе их и забрала. Они месяца два еще потом ко мне приходили, помучивали ночными кошмарами, я даже кричала, помнишь, во сне – а потом исчезли. Предупредили, что больше не придут – и исчезли. Вот так…

В том, что говорила она, я слышал самую настоящую мистику: Маша рассказывала о вещах, которые мог знать только я – но я никогда с ней разговоров на эту тему не заводил. Тайна. Тайна? Тайна – Маща и вообще носила в себе множество загадок, многие их которых так и остались неразгаданными мною до самого конца наших десяти лет. Но до конца требовалось еще добрести – а тогда…

А тогда… Тогда были еще два ее приезда, как и прежде, на несколько дней, да и все было как прежде, разве что я был трезв, да прибавлялось от раза к разу невысказанной, но ходившей рука об руку с нами тоски.

Мы пробегали круг, мы проживали два или три месяца за пять-шесть дней, всего запасая впрок, чтобы на запасе этом дотянуть до круга следующего. Жадно раскрытыми ртами мы хватали каждую из утекающих непростительно минут – и каждой старались насладиться сполна.

Мы, кажется, не выбирались из постели вовсе, истязая друг дружку без перерыва и множество раз – и каждый последующий был жарче, чем предыдущий. Только-только мы переступали порог квартиры, как он начинался: беспрерывный секс-марафон с элементами спринта – начинался, чтобы закончиться ровно за минуту до отъезда Маши на вокзал, да и то – с угрозой опоздания: времени катастрофически не хватало.