Хирурги человеческих душ

И в кладбищенском безмолвии Подлужный отправился паковать вещи. Если на виду у людей Татьяна держала себя в рамках приличия, то оставшись наедине с мужем в комнате молодых, она горько заплакала. Она находилась на седьмом месяце беременности и остро воспринимала любую мелочь. Что уж тут говорить про серьёзный семейный конфликт.

– Танечка, милая моя девочка, – раскаянно целовал её Алексей в запухшие, заплаканные глаза, – прости меня! Я тебя очень-очень люблю! Но принципами не поступлюсь. Пока поживу у Коли. За неделю подыщу комнату, и тебя заберу. Сама понимаешь, что к этому шло. Несовместимы мы с твоими…

И Подлужный с чемоданом и спортивной сумкой покинул профессорскую квартиру.

Людмила Михайловна, под влиянием момента, сгоряча попробовала было прозондировать вопрос о разводе молодожёнов, мотивируя его тем, что лучше позже, чем никогда. Однако от дочери она получила такой яростный отпор, что сочла за лучшее прикусить язычок. Татьяна же, безоглядно уверовав в ту заповедь, что первый муж – не просто суженный, но и Богом данный (внушённую, кстати, матерью и бабушкой), в критический момент проявила твёрдую женскую волю.

На следующий день после семейного скандала молодая жена отправилась к тётке Анне, которая души не чаяла в племяннице и питала глубокую симпатию к Подлужному. Анна Михайловна жила одиноко в собственном доме, который она построила вместе с мужем в начале пятидесятых годов на территории частного жилого массива. Муж у Анны Михайловны недавно умер. Детьми судьба её тоже обделила. Зато по живому семейному общению она истосковалась.

Выслушав Татьяну, тётка, известная прямотой по прежней профсоюзной работе, коротко резюмировала по поводу Анатолия Оборотова: «Деляга и рвач. Поделом ему Алёша навесил! Знаешь что, миленькая моя, перебирайтесь-ка вы ко мне и живите, как у себя дома. Нам с тобой работящий мужик ой как нужен: и крышу подправить, и огород вскопать, и кое-что ещё…».

Так молодожёны оказались у Анны Михайловны и дружно прожили с ней два года. Там же у них родился и первенец Сергунька. В дальнейшем дом тётки Анны попал под снос: на месте частного жилого сектора стали строить высотные здания. На четверых им предложили хорошую трёхкомнатную квартиру. Да вот же незадача: Подлужный, вечно рвавшийся к независимости, уломал-таки Татьяну и её тётушку «на разъезд». В итоге Анна Михайловна и молодые получили по однокомнатной квартире.

«Вот как зятёк отблагодарил простушку Аннушку, – вспоминая перипетии непростой жизни, ворочалась в кровати Людмила Михайловна. – И ныне снова всё крушить начинает, как слон в посудной лавке. Не-е-ет, надобно спустить его с небес в преисподнюю!»

4

На узеньком диванчике маялся бессонницей и профессор Серебряков. Семейная перепалка с затем взбудоражила и Владимира Арсентьевича. В Алексее его до болезненности привлекали как раз те черты характера, что одновременно вызывали и острое неприятие: решительность, самостоятельность, независимость и смелость в делах и поступках, которые тот доводил до конца. Иначе говоря, привлекало как раз то, чего остро недоставало самому тестю. Болезненность же восприятия этих качеств Подлужного профессором объяснялась тем, что в нём-то самом судьба вытравила их практически невосстановимо. Насовсем. Да и откуда же было им взяться, при его-то детстве, отрочестве и юности? А выдались они, ой какими жёсткими.

Серебряков Владимир Арсентьевич отнюдь не получил свою звучную фамилию от рождения. Её для себя он придумал сам. В одиннадцатилетнем возрасте. Не без помощи одного доброхота. А до того он был Вовой Анненским.

Родители мальчика происходили из боковых ветвей двух знатных дворянских родов. Отец Вовы Анненского Советскую власть признал, и уже в середине двадцатых годов занял довольно важный хозяйственный пост в Среднегорске, куда был откомандирован из Москвы на укрепление экономических кадров. Да так и осел с женой и народившимся сыном на Урале. В 1937 году Анненский-старший был репрессирован за то, что прежде в экономической науке и в хозяйственной практике придерживался взглядов Бухарина

– видного большевистского вождя. Если Бухарина расстреляли, то незнакомый с ним лично Анненский получил десять лет лагерей, где заболел и умер. Жена экономиста Анненского не перенесла потрясений и ненадолго пережила его.

Одиннадцатилетний Вова Анненский стал круглым сиротой. В 1938 году он был «определён» в детский дом. Надобно отметить, что чекисты, вольно или невольно причастные к его судьбе, не забыли о нём самом. К нему был прикреплён некто Рунов, который стал опекать мальчишку – самобытная советская практика той годины. Наставник-чекист и надоумил подопечного официально отречься от ошибок отца и сменить «компрометирующую фамилию». Во имя светлого будущего. Тогда гибко мыслящий Вова Анненский и перевоплотился во Владимира Серебрякова. Всё тот же влиятельный опекун помог ему впоследствии поступить в институт, а затем – в аспирантуру. По иронии судьбы коронной темой экономических исследований Серебрякова стал социалистический хозрасчёт – то, на чём, в частности, и «погорел» его отец. Потому-то «битый временем и обученный старшими товарищами» Владимир Серебряков впоследствии никогда не лез в ересь и свято придерживался официальных догматов советской экономической науки. Хотя далеко не все из них разделял. Во многом благодаря тактической выдержке и благоприобретённой опаске он выбился в люди и пробился в среднегорскую интеллектуальную элиту.

О подоплёке родословной мужа до Людмилы Михайловны докатились основательно переиначенные сведения. Что до Татьяны, то правда о происхождении отца и вовсе была преподнесена в виде подлакированной легенды.

Таков был Вова Анненский – он же Владимир Арсентьевич Серебряков. И в свете изложенного становится понятным, почему тесть исподтишка отчасти завидовал своему зятю, а отчасти терпел, «блюдя китайский нейтралитет». До поры до времени.

Глава шестая

1

Редкий случай: Подлужный прибыл в прокуратуру после свидания с женой не преисполненным энергии и готовностью свернуть горы, а вялым и разбитым. За выходные Татьяна так и не поддалась на попытки мужа к сближению. Столь непримиримой Подлужный её прежде не знал. Вот при таком разладе и наступил понедельник. Впрочем, с утра произошло событие, взбодрившее следователя.

«Скажи мне кто твоя подруга, и я скажу, как выглядишь ты», – перефразировал на собственный лад знаменитый афоризм Подлужный, когда в его резиденции, с опозданием на добрую четверть часа, появилась «гражданка Соболева О.». Она не представилась следователю, однако обыденная формальность в данном случае представлялась совершенно излишней.

Алексей с первого шага гостьи распознал кто перед ним, поскольку та и чертами лица, и высоким ростом, и стройной фигурой, и даже смуглой кожей чрезвычайно напоминала… Марину Алькевич! Первоначально даже возникло впечатление, что та воскресла и заявилась в надзорный орган чрезвычайно возмущённая волокитой по уголовному делу и тем, что её убийство до сих пор не раскрыто. Различие заключалось лишь в том, что «Соболева О.» оказалась более миловидной и изящной. Тогда как привлекательность Марины Алькевич была грубоватой и хипповой.

Итак, визитёрша ворвалась в кабинет стремительной, деловой и вместе с тем элегантной походкой, подобно порыву атомного вихря. Алексею даже померещилось, что дверь кабинета сама, по личному почину, лакейски распахнулась перед ней, а надменная красотка всего-то пренебрежительно одарила её обратным воздушным посылом, вернув в исходное положение. Прелестница без приглашения, которое было бы оскорбительно-неуместным в данном случае, присела за приставным столиком, бросив на него модную дамскую сумочку. Точёные длинные ноги в летних туфельках она изящно выказала из-под столика так удачно, что хозяин кабинета – этот грубый и невоспитанный мужлан – при желании (которое просто не смело, не возникнуть) мог украдкой созерцать их от щиколоток до колен.

На соблазнительнице был лёгкий кремового цвета костюм, в первом приближении создававший обманчивое впечатление строгой одежды, но при всём притом на юбочке имелся лукавый разрез, который ненавязчиво подсказывал, что выше коленей модели есть что-то ещё и, несомненно, весьма заманчивое. И от этого «чего-то ещё» у среднестатистического мужчины бурно активизировалась эротическая фантазия, возникала буйная сердечная аритмия, перебои с дыханием и предстартовая сухость во рту.

Кофточка гостьи сообразно остальному облику обзавелась таким декольте, что сильный пол, запуская под него свои липко-лапающие взгляды типа «ход конём», наталкивался на загорелую крутизну верхней трети грудей, наносящую гораздо более хлёсткий удар, нежели новые ворота по рогам барана. А за упругим началом холмиков жадно ищущий взор напарывался, словно сапёр на минном поле, на узенькую незагорелую полоску бугристой поверхности, дразняще выступающую из-под обреза лифчика… И открывались безграничные дали для додумывания и домысливания медоточивого мужского «хэппи-энда», в которых купалось, захлёбывалось и тонуло одурманенное сознание самца.

Даже столь непринуждённой «артподготовки» бывало предостаточно, чтобы повергнуть ниц и экстренно отправить самого законченного и неисправимого импотента в областную психиатрическую больницу с диагнозом: тяжёлая контузия от разрыва сексуальной бомбы.

Общеизвестно, что женскую красоту надобно воспринимать обязательно лично и непосредственно. Всякие посредники, будь то даже великие фотографы, художники, режиссёры и писатели, неизбежно уродуют и искажают её, преломляя через призму собственного мировосприятия. Потому достаточным будет отметить, что явление «воскресшего двойника» подействовало на Алексея в той же степени оглушающе, что и стакан чистого спирта, принятого на голодный желудок по окончании великого поста. И если бы не наследственная стойкость и не прокурорская закалка, следователь сполз бы со стула подобно старичку-паралитику.

Алексей крупно вздрогнул, сбрасывая охватившее его наваждение. Давненько ему не доводилось впадать в почти маниакальный транс.

– День добрый, …мадемуазель Соболева, – бросив взгляд на «незакольцованный» безымянный палец гостьи, просипел он и откашлялся.

– Здравствуйте, господин следователь, – свысока «отсалютовала» надменная особа, и в её поведении, наряду с многообещающей «подачей сексапильного материала», без труда читалась не то чтобы неприязнь, а обида за утренний разговор минувшего четверга. – Вам, никак, только что привиделось нечто? – добавила она насмешливо и проницательно.

– В известной мере, – не стал её опровергать Подлужный. – Заранее прошу прощения, если что не так… Но внешне… у вас большое сходство с Мариной Алькевич.

– Да. Вам не привиделось, – с печалью вздохнула эффектная посетительница. – Нас с нею даже принимали за сестёр. Хотя мы с ней подруги… Были…

– И как подруга вы, разумеется, были посвящены в её жизнь.

– Алексей Николаевич, из нашего с вами телефонного разговора я назубок усвоила, что вопросы здесь задаёте вы, и, тем не менее… Каким боком я прикосновенна к трагическому событию – гибели Мариночки?

Осведомляясь, на сей счёт, Соболева с артистической ловкостью, как в западных фильмах, достала из сумочки зажигалку и пачку импортных тонких и длинных сигарет. В её самоуверенной манере держаться проскальзывало что-то нездешнее, несреднегорское, незахолустное, несоветское… Голливудское, что ли?

Из глубин подсознания Подлужного внезапно всплыл анекдот про то, как в ресторане клиент просит официанта:

– Дорогуша, пожалуйста, жареную картошечку. И… пикантная тонкость: с одной стороны она должна быть недожаренной, с другой – пережаренной, с первой – недосоленной, со второй – пересоленной. И когда будешь подавать, будь любезен, швырни блюдо со словами: «Жри, скотина!»

– Кха-кха, – вместо подтверждения обалдело закашлялся гарсон, но заказ исполнил с блеском.

При щедром расчёте официант, не выдержав, осведомился о подоплёке экстраординарного заказа:

– Экскьюз ми, почему так?

– Видишь ли, дорогой мой, – пояснил благодарный клиент, – второй месяц не вылезаю из командировок, а подчас так хочется почувствовать себя, как дома.

Иначе говоря, иногда не столь важно «что» подано, сколько «как». Так и Соболева умела «подать себя». Впрочем, с обратным знаком в сравнении со странным посетителем ресторана – словно дорогое и редкое произведение искусства кокетства и обольщения. Красивая, и (объективно) вместе с тем не исключительная женщина, она искусно преподносила собственную самость, как бы немо изъясняясь: «Вам крупно повезло! Цените выпавший шанс и миг общения со мной! Кто знает, для вас столь редкостная удача, возможно, не повторится уже ни-ког-да».

Она обильно источала флюиды мессианского превосходства, точно фактом своего присутствия уже одаряла благодатью приближённых к ней. В ней было то, что отсутствовало в советских женщинах (хотя внешний шик и блеск зачастую скрывает внутреннюю нищету). И молоденькая дамочка Соболева пыталась встать с мужчиной Подлужным (старше её на десятилетие) «на одну ногу». Как равная с равным.

Увидев, что девушка готовится закурить, Алексей собрал воедино тот оставшийся за минуты контакта с нею остаток прокурорской спеси, которой он обладал, чтобы невозмутимо предупредить её: «Сожалею, у нас к тому же и не курят». При этом его физиономия сама собой едва не приобрела угодливого выражения.

– Ах! Простите, бога ради…, – воскликнула милашка с секундной заминкой.

– …маленькую девочку, – оправляясь от психологического нокдауна и вновь становясь самим собой, подсказал ей Подлужный, вспомнив телефонное недоразумение между ними.

– …маленькую девочку, – посмеиваясь, закончила предложение собеседница, убирая сигареты. – Я совсем упустила из виду, что нахожусь в этом… В монастыре правосудия.

– Пред вами отнюдь не игумен и тем паче не евнух, – игриво погрозил ей пальцем следователь, втайне радуясь, что обольстительница находится в пределах досягаемости и без позы и сопротивления идёт на примирение.

– Ах, так! Значит, у вас нет… м-м-м… церковных запретов? Так откройтесь же, как вы узнали про меня?

– Всё элементарно, Ватсон, – церемонно скрестил руки на груди Подлужный. – Прокуратура знает всё.

– И имя убийцы Марины? – погрустнела Соболева. – Он арестован?