С точки зрения вечности. Sub specie aeternitatis

– Я так и знал! – горестно воскликнул Саша Макушев. – Вечно он опаздывает. Придётся нам всё это съесть без него.

Катя смеялась громче всех, но одновременно чуть не плакала – какие они все шумные и неугомонные, просто как дети. Она уже, видно, отвыкла. Ей представлялась такая милая чинная компания, она, Катя, во главе, как умелая хозяйка оживляет и направляет застольную беседу в нужное русло, и вот вам «здрасте»! И ничего не поделаешь. Ладно, пусть всё идёт, как идёт, а она пока что… Катя поймала за руку Марину и потащила её за собой в другую комнату, предоставив гостям делать всё, что им заблагорассудится.

Катя усадила Марину в кресло, а сама села напротив.

– О, какая ты стала… а ты мне нравишься!

Странный тон, странный взгляд, но Марина не обратила на это внимание. Её захватило другое… На стуле в углу, небрежно брошенная, лежала его клетчатая рубашка, рядом стояли его чертежи, на столе стопкой сложены были его конспекты. В замкнутом пространстве маленькой комнаты взгляд её неизменно натыкался на следы его присутствия. Наконец, она взглянула на Катю, которая смотрела на неё и улыбалась.

Да, она изменилась: пополнела, похорошела, только как-то уж слишком уверено и покровительственно себя держит. Такого раньше не было ни в ней, ни в их отношениях.

– Ладно, – произнесла Катя медленно, – всё равно сейчас не поговоришь. А тебе, наверное, не очень-то и надо – ни разу не зашла ко мне за всё это время. Может, из-за Васи?

– Катя!

– Не надо, не оправдывайся. Я прекрасно помню, что ты его терпеть не можешь. Я только одно спросить хотела: это правда, что ты уезжаешь?

– Правда. И притом сегодня вечером.

Катя не очень удивилась, похоже, она уже была обо всём прекрасно осведомлена.

– А как же твоя учёба? И все твои планы о великом будущем – развеялись или как?

Марина молчала. Как далеки они были теперь. Что ей объяснишь? Ничего. Чем что-то придумывать, лучше уж промолчать. Но Катя ждала ответа, не спуская с накрашенного лица улыбки превосходства. Маринкино замешательство явно доставляло ей удовольствие.

– А я ведь раньше тебе завидовала, – призналась она вдруг.

– В чём?

– Во всём! Пыталась тебе подражать и быть во всём на тебя похожей. Но это раньше. А теперь… я сама счастливая, теперь ты можешь мне завидовать!

– Не умею, – пожала плечами Марина. Катя опять пристально уставилась на неё. Как сильно она изменилась за такое короткое время! Что-то в этой новой Марине сбивало Катю с толку. У неё были отросшие, спускавшиеся мягкими линиями вдоль шеи волосы, чуть похудевшее и явно повзрослевшее лицо, отчего и без того большие глаза казались огромными. Не было никакой косметики и очень простая одежда, но в этой простоте было столько женственности и подлинного, природного изящества, научиться которому невозможно, так что Катя почувствовала, как её снова втягивает в орбиту поклонения какая-то неведомая сила, противиться которой она не могла. Ей страстно захотелось того, что было раньше: прежней дружбы, прежней близости и откровенности, но Марина упорно молчала.

– И куда ты уезжаешь?

«Ты же сама всё прекрасно знаешь!» – хотелось воскликнуть Марине, но вместо этого она через силу произнесла:

– С Володей на Север.

– Это с тем красавцем, что был у нас на свадьбе? С Васиным другом детства? Вы что, поженитесь?

– Будет видно – усмехнулась Марина, очень довольная тем, как озадачено вытянулось Катино лицо, на миг утратив полностью выражение уверенности и превосходства. В это время в прихожей поднялся невообразимый гул: это пришёл Василий.

В первый миг на лице его было такое странное выражение – точно у воришки, забравшегося в чужую квартиру. Он быстро пробежал взглядом по лицам, и напряжённое выражение лица исчезло, уступив место широкой, немного дурашливой, коронной Резниковской улыбке. Со всех сторон послышались радостные крики. Василий почувствовал, что он и сам рад всех их видеть, чего минуту назад он не ожидал от себя.

– Василий, пей штрафную, – к нему пробрался Юра Пирогов, протягивая бокал с красной жидкостью. Василий понюхал и сморщился:

– Фу, штё это?

– Не штё, балда, а вишнёвый компот.

– Юрочка, не спаивай моего мужа, – послышался уверенный голос Кати. Василий радостно обернулся, но вдруг нелепо мотнул головой и захохотал. Бокал с компотом затрясся в его руке, едва не забрызгав Катю и стоявшую рядом Марину.

Много ели, много смеялись, танцевали, пели, упрашивали Василия спеть, но он упорно отнекивался, не желая слушаться даже Катю. Танцевать он тоже не хотел, а только, сидя в тёмном углу за диваном, с улыбкой наблюдал за танцующими. Спиртного пили мало, но каким-то невероятным образом, несмотря на бдительный контроль со стороны Кати, Василий оказался пьяным и ужасно смешил всех своими выходками. Это был точь-в-точь Резников первой поры, каким его уже давненько никто не видел. Катя была расстроена.

– Просто не понимаю! – негодовала она.

– За тебя, моя любимая! – кричал Резников из своего угла и, чокнувшись с диваном, поставил пустой бокал вверх дном себе на голову.

А потом зазвучала музыка, и все невероятно оживились: это была мелодия, которая часто звучала прошедшим летом на танцплощадке на берегу моря. «А помните?… А помнишь?» – зашептались многие, глаза заблестели. Сентиментальный Ослик чуть не зарыдал, и Зина, как ребёнка, гладила его по голове. Все разобрались парами, в комнате стало совсем темно, только маленькие снежинки замелькали по лицам и по стенам.

Марина растерялась, застигнутая этой музыкой врасплох, сердце замерло на миг, а потом забилось, как бешенное. «Зачем, зачем ты это сделал?» И тут она услышала голос: «Пригласи Резникова». Она не успела ещё сообразить, кому принадлежит голос, а уже чьи-то руки настойчиво подталкивали её в том направлении, где немного притихший, как поставленный в угол ребёнок, сидел Василий. Она шла, как во сне.

– Я тебя приглашаю…

Василий поднял на неё глаза, прикрыв их ладонью, как от солнца. Резкий, сухой, совершенно трезвый взгляд полоснул её, как бритва. «Боже, какая я дура!» – пронеслось в голове. Рядом кто-то хихикнул. Ноги её подкосились, в глазах потемнело, ещё секунда, и она, наверное, упала бы, но чьи-то руки вдруг обхватили её и увели вглубь комнаты.

Опять, как сквозь какую-то пелену, увидела его близкие глаза. В них было столько сочувствия и обожания, что у неё невольно выступили слёзы. «Всё просто. Я хотел тебя наказать – и не выдержал. Трусиха! Боишься собственной тени! Но тебе никуда не уйти!»

Всё её тело сотрясала мелкая дрожь. Вновь она ощущала непонятную крепость – точно железные! – его объятий, вновь чувствовала его запах. Василий ничего не говорил, но ей казалось, что он изо всех сил старается держать её на некотором расстоянии, и что руки его тоже слегка дрожат от напряжения… Нет, это, должно быть, ей только кажется – ведь сколько раз, орошая слезами подушку, она представляла себе, что он опять рядом, но ей казалось, что этого никогда не может быть и, истерзанная безнадёжностью, она засыпала. А сейчас – судьба точно сжалилась над ней на прощанье. Музыка закончилась, но Василий не убрал рук, и Марина не шевельнулась – так стояли они минуту, пока музыка не зазвучала вновь.

Я вижу вечер, когда мы провожали её на вокзале – я, Миша, Юрка и Ослик. Талый, грязный снег, лёгкий морозец, торопливость, заплаканное Маринкино лицо. Миша подхватил её на руки и покружил, приговаривая:

– Мальчонка, да не реви ты, как белуга!

По добродушному лицу Паши Разина тоже текли слёзы. Он был самым искренним из нас и, не стесняясь, плакал, как ребёнок, шмыгая носом. Мы все, до самой последней минуты, держали её за руки. Я не знаю… Нет, это не понималось умом, а просто ощущалось: не Маринка уезжает от нас, а наша юность, наша беспечность, наше счастливое беззаботное братство. Её отъезд тогда представлялся мне таким случайным, ненужным, казалось, всё можно переиграть, и тогда исчезнет эта нехорошая тяжесть на сердце… Теперь я думаю: может, потому и было так тяжело, что подспудно понималось: это неизбежность, и в этом её «женском капризе» была такая неумолимая логика, что хотелось выть. Имея уже за плечами солидный жизненный опыт, я могу сказать: тяжелее всего бывает человеку не тогда, когда на него много наваливается, но он что-то может предпринять, а тогда, когда возникает это бессилие. Вроде бы и делать ничего особенного не надо, просто удержи её, не отпусти – хотя бы силой, а потом… Ан, нет. И поезд ушёл.

Мы остались вчетвером – осиротевшие, молчаливые. Сначала вроде бы подразумевалось, что, проводив Маринку, мы снова вернёмся к Кате, но куда там – никто об этом даже не заикнулся, и мы, не сговариваясь, отправились по домам. Юрка откололся первым – даже ничего не сказав нам, просто свернул в темноту и исчез. Мы немного постояли и пошли дальше. Потом мы с Пашкой сели на автобус, а Миша спустился в метро.

Этот вечер навсегда остался у меня в памяти таким: сырость, талый снег, туман, молчаливый, насупленный Пашка и – пустота, брешь, как будто в привычном пейзаже кто-то проделал огромную дыру, и в эту дыру потянулось всё, что было в жизни радостного и светлого. Эх, Мальчонка, если мы так тосковали по тебе, что же чувствовала ты, уезжая от нас, так тебя любивших, в холодную неизвестность?

В меньшей комнате после ухода гостей, задёрнув занавески, Катя принялась распаковывать подарки. Василий в расстегнутой на груди рубахе, сидя на постели, молча наблюдал за её действиями. В одном из свёртков Катя обнаружила фотоаппарат и радостно протянула его Васе:

– Как здорово! Мы как раз купить собирались, но когда бы ещё собрались.

Очередь дошла до большого плоского предмета, завёрнутого в кусок красивой ткани. Катя разрезала шнурок, и ткань соскользнула на пол.

– Ой! Это же наша комната! Как похоже, посмотри! Даже моё вязание и клубки шерсти нарисовала! Поразительно! И свои рисунки на стенах! Нет, надо ей всё-таки учиться, и она будет художником!

В это время в прихожей зазвонил телефон. Катя, вскочив, сама взяла трубку. Разговор был короткий.

– Всё, проводили. Будьте счастливы.

– Спасибо, Серёжа.

Катя недолго постояла перед зеркалом, задумчиво тронула рукой распущенные волосы, потом вернулась в комнату, села рядом с Василиеми положила голову ему на плечо. Он молчал.

– Ты не забыл проститься с Мариной?