С точки зрения вечности. Sub specie aeternitatis

– Что «я сам»? – спросил я. Наверное, на моём лице Пашка прочёл искреннее недоумение, потому что, помолчав, заявил:

– Ладно. Верю. Проехали. Но откуда тогда он узнал Маринкин адрес?

Вот это был вопрос! Словно обухом по темечку. Я всегда подозревал, что она перестала быть со мной откровенной (если вообще когда-нибудь была). Нет, она не хитрила, но она любила играть в странные игры: придумает, например, что она ужасно весёлая – и будет целый день хохотать. Или придумает, что вот-вот должно случиться что-то невероятное, и ходит с таинственным видом. Но долго так она не выдерживала и охотно сама разоблачала свои секреты. А вот после лета привычка эта не прошла, но играла она уже всерьёз и секретов своих раскрывать не хотела. Я перестал её понимать. Все мои догадки того времени были так далеки от действительности!

– А что ты знаешь? – спросил я у Пашки. – Почему ты решил…

– Мне Зина сказала.

Зиночка говорила и говорила, захлёбываясь словами и радуясь возможности высказать всё разом – как будто она перед этим молчала целый год. Марина улыбалась и расхаживала по комнате туда-сюда. «Как плохо без тебя, как жаль, что ты ушла», – жалобным рефреном повторяла Зиночка, но из её слов, из вороха разнообразных новостей и радостных впечатлений, никак нельзя было заключить, что ей отчего-то плохо или чего-то жаль. Это Марина, в пол-уха прислушиваясь к её лепету, от души жалела саму себя. Вот обходятся же люди без сложностей! И весело им. Неужели когда-то всё это было и у неё: весёлые встречи с друзьями, тренировки по вечерам, споры, смех? Но теперь эти воспоминания доставляли не радость, а боль, они жгли; так одинаково невыносимы для кровоточащей раны и ледяной ветер, и жаркое солнце. И как тяжело – всегда, везде… Казалось бы, всё нормально в её жизни, она по-прежнему может шутить и смеяться, реагировать даже на плоские Зинины шуточки, но стоит остаться одной – и сразу проваливаешься в пустоту. Повседневная жизнь кажется чьей-то глупой прихотью – ненужной, чужой, мучительной. Никогда, никогда раньше не было так больно и так безразлично – все, всё. И так хочется поскорее на что-то решиться. Впрочем, и это не кажется таким уж важным: каким бы ни было решение, мир никогда не будет прежним – простым и ясным. В жизни – всё чужое, ненужное, а что-то главное ускользает, как солнечный луч, рассыпается, как высохший лист, тронутый напористой рукой. Кажется, будущего нет… И прошлого – нет. Лучше бы не было, потому что иногда оно вторгается так властно и грубо, что можно задохнуться. Оно пытается замуровать её в своих кривых лабиринтах, нарочно подсовывая ложные выходы, и со страстью маньяка прячет тот единственный, что может привести к свободе. Да и есть ли он?

Зиночка продолжала что-то безостановочно щебетать, когда раздался звонок в прихожей. Марина посмотрела на неё, прислушиваясь к чему-то внутри себя.

– Звонят, – напомнила Зиночка, и Марина отправилась открывать.

В маленькой квартире было тихо. Зина ясно услышала Маринину возню в прихожей, щёлкнувший, точно огрызнувшийся, замок. Потом там сказали: «Здравствуй!» Зиночка вскочила и тут же села на место. В первую минуту лицо её выразило испуг, а потом окаменело. Она приготовилась к встрече.

– Я не одна, – тихо сказала Марина. Видимо, он уже направился в комнату, так как голос прозвучал неожиданно близко:

– Вот как? А разве нельзя было устроить… Мы же договорились!

– А разве нельзя договориться обратно? – сказала она совсем тихо, но у Зины даже мороз пробежал по коже – таким холодом повеяло от этих слов.

Несколько минут он переваривал сказанное. Потом спросил со злой иронией:

– Могу я, по крайней мере, посмотреть, кто там у тебя?

Вероятно, она разрешила, и Юра вошёл в комнату. Зина опять привстала под его взглядом и жалко улыбнулась. Недовольно сведённые брови его чуть расступились, а взгляд потеплел.

– Ах, Зиночка, – кивнул он. – Привет. Интересное совпадение.

Он опять скрылся в прихожей, и, уходя, сказал довольно громко:

– Я вернусь через полчаса.

Марина медленно прошлась по комнате и села на диван рядом с Зиной, обхватив голову руками. Во всех её движениях сквозили усталость и бессилие.

– Мне уже всё равно, – произнесла она, вздохнув, и посмотрела на Зиночку так, точно та должна была всё понимать. Но Зиночка ничего не понимала, однако прерванный на время поток её речи вдруг полился опять:

– Это просто ужас, что он себе позволяет! Чего это он здесь командует? Надо его просто поставить на место.

– Мне уже всё равно, – повторила Марина.

– А как же Володя? Он такой замечательный, серьёзный, а Юрка… Ему просто до смерти обидно, что ты его отшила. Это, наверное, первый раз в его «карьере» дон-жуана. Вот он и старается. Он своим дружкам открыто говорит, что хочет тебе напортить и как-нибудь отомстить… Ты, может быть, ничего не знаешь? Ну, как же ты не знаешь? Юрку, что ли, не знаешь? У них с Аллочкой из вашей секции роман идёт полым ходом. Ты меня прости, конечно, что я вмешиваюсь, но с ним связываться – только нервы портить.

Зиночка долго ещё говорила в том же духе, удивляя Марину своей горячностью и красноречием. Одно было ясно: Зиночка со своей нехитрой логикой была права. Юрка – это не опора, а ещё один тупик. Ей уже невнятны его уговоры. Наверное, Зиночка права, и в нём говорит только оскорблённое самолюбие и ревность. Утомлённая Марина, не пускаясь в долгие объяснения, коротко призналась подруге, что решила серьёзно связать свою жизнь с Володей и уехать с ним далеко-далеко. Почему-то Юрку жалко… Зачем кого-то жалеть? Жалела она всех, жалела, и что из этого вышло? Весь мир рассыпался, как горсточка пыли, дунь – и улетит. Лучше сразу – окончательно и бесповоротно – сказать ему. И с внезапной решимостью она твёрдо пообещала расчувствовавшейся Зине, что так и сделает. Та ушла, довольная, пообещав, что будет наведываться и держать Марину в курсе всех новостей и дел. «Как жаль, что ты ушла, – пожаловалась она на прощанье, – ну, так без тебя…»

Выпорхнув из подъезда в морозный вечер, пахнущий хвоей и дымом, в подсвеченный фонарями розовый сумрак, Зиночка наткнулась на Юру.

– Что она тебе говорила? Говорила что-нибудь? – спросил он, хватая её обеими руками, а взгляд горел, как у одержимого. В первую минуту Зиночка опешила и даже испугалась, но придя в себя, решила воспользоваться моментом и в красках выложила ему всё.

Марина бродила по комнате, переставляя немногочисленные хозяйские безделушки, и то и дело утыкаясь в зеркало. Щёки её лихорадочно алели, и не было никакой возможности сбить этот лихорадочный румянец. Слова толпились в мозгу, их было так много, что они создавали путаницу, споря друг с другом и никак не желая выстраиваться в нечто связное и разумное. В довершение всего у неё разболелась голова, и она чувствовала, что непременно расплачется. Раз случайно взглянув на часы, она увидела, что после Зиночкиного ухода прошло уже больше часа. Волнение чуть приутихло, появилась крохотная надежда. В томительном ожидании прошёл ещё час. Ничего делать и ни на чём сосредоточиться она не могла. Просто легла спать и, поворочавшись, уснула.

Когда Марина открыла глаза, в комнате было уже совершенно темно. Она ещё не вспомнила все свои мысли, и поэтому на душе было тихо и спокойно. И в это время раздался звонок, задребезжал, словно предвещая несчастье. Она вскочила, быстро поправила волосы, постилку на диване, и пошла открывать.

Перед дверью стоял соседский мальчик с тарелкой в руках.

– Тётя Марина, мама сказала, чтобы я вас угостил. Вот, – и он протянул ей тарелку, на которой лежали поджаристые горячие пирожки.

– Спасибо, Антоша.

Она вернулась в комнату и забралась с ногами на диван. Сидела в темноте, жевала пирожок и беззвучно плакала. Ничему не верилось, ничего не хотелось. Реальна была только тоска и солёная влага на губах. Мысли, рождавшиеся в голове, были похожи на жалобную молитву, но ей страшно и невозможно было додумать, кому она их произносит и у кого просит защиты и прощения.

Конечно, я не стал у него ничего спрашивать, хотя Пашкины слова повергли меня в смятение, тем более, что его выводы вовсе не казались мне бесспорными, а Зиночкин рассказ вызывал некоторые сомнения. Юрку я не осуждал. Скажу даже больше: не очень-то поверив тому, что услышал, я почему-то начал относиться к нему не с прежней враждебностью, а скорее сочувственно. Я люблю сложных людей, даже если они ошибаются и делают глупости. Я уже говорил в начале, что долгое время Юрка казался мне просто счастливчиком, которому всё даётся даром и за так, а после того разговора я стал смотреть на его иначе и многое, что раньше казалось странным, теперь начало проясняться. Именно тогда я понял, насколько он сложнее и проницательнее, например, меня и что для Маринки, что бы она там ни пела, он совсем не случайный человек. По правде говоря, я до сих пор жалею, что у них не сложилось.

Всё это произошло сразу в марте, и потому сплелось в моей памяти в одно большое радостно-трагическое событие: к нам, разобравшись со своими домашними делами, вернулся Миша. Он сам съездил к Марине для разговора на тему «Мальчонка, хватит валять дурака», но узнал от неё новость, что от Володи пришла телеграмма, и Маринкин отъезд – дело решённое. Мы решили собраться все вместе, и тут неожиданно выяснилось, что у Резниковой Кати день рождения, и что Резниковы приглашают нас всех в гости. Василий в то время занимался в своей старой секции, но и нас не забывал и с каждым по отдельности сохранял прекрасные отношения, тем более, что после женитьбы его поведение на людях стало заметно приличнее и приблизилось к общему стандарту, хотя изредка он по-прежнему выкидывал «штучки».

О телеграмме я услышал от Олега Пирогова. Он также намекнул мне, что надо бы предупредить Юрку и лучше, если это сделаю я. Оказалось, что с Олегом он не разговаривает с самой свадьбы.

В тот же день мы с Мариной шли вместе из института. Был погожий день. С крыш капала капель, и в воздухе стоял неповторимый и необъяснимый аромат приближающейся весны. Я укорял Марину, что она даже на наш выпускной не останется, а она всё смеялась и была такая весёлая, какой я не видел её очень давно. Она подпрыгивала и резвилась, как в старые добрые времена.

– Может, ещё передумаешь, пока не поздно, – стращал я, хотя отлично видел, что все мои нравоучения она беззаботно пропускает мимо ушей. – Это просто безрассудство какое-то. Я и всерьёз-то сначала не принял!

– И я. Я даже сейчас ещё не верю, но знаю, что всё равно так будет. Это всё Володя – он решает, я просто слушаюсь. Уж его-то никак нельзя обвинить в безрассудстве.

– Он влюблён, – мрачно возразил я. Она весело захохотала. На нас стали оборачиваться.

– Для меня это не недостаток!

– Эгоист он, твой Володя. Ну, что тебе там делать? Ему надо – пусть едет – на год, на два, хоть на все десять. А тебе надо закончить институт, да и вообще – ты же талантливая, тебе надо расти, развиваться, бывать на выставках, с разными людьми общаться…

– Я и там могу рисовать, ещё лучше, чем здесь – я буду совершенно свободна.

– Не нравится мне всё это дело.

А она опять смеялась, хитро поглядывая на меня. И ещё поддразнивала:

– Лучше уж скажи прямо, что ревнуешь.

Вот попробуй, поговори с ней серьёзно. Видя, что я сержусь (якобы), начала подлизываться:

– Ну, не дуйся, Парамошка, я же тебя тоже очень-очень люблю. Я тебе даже письма писать буду.

И не дав мне отвечать, запела о том, что жил-был у бабушки серенький козлик и что бабушка козлика этого очень любила, хотя он и вредный был, а бабушка очень-очень ласковая и рассудительная. Под бабушкой, разумеется, она подразумевала себя, а тот, что с рогами… Ну, ладно, я не обижаюсь – мне, в конце концов, тоже было с ней весело, хотя стоило вспомнить о том, что через два дня «бабушка» укатит – и «козлику» не страшны были уже серые волки, потому что от него и так мало что оставалось. Я с тоской смотрел на весёлую Маринку и думал: ох, и коварная вещь эта женская дружба! И зачем только я к ней так привык?

– С вещами хлопоты, да ещё надо Кате на день рождения что-то придумать. Есть у меня одна мысль.

– Ты тоже идёшь? – спросил я, не в силах скрыть удивления.