С точки зрения вечности. Sub specie aeternitatis

Эх, как шумело море предрассветное,
Эх, не шепнул словечко я заветное,
Эх, мне бы это чувство безответное
Утопить на дне, в тёмной глубине!

Девочка, девочка,
Расскажи мне, девочка,
Ну, чего ты хочешь?
Голову морочишь,
Ох, и зря ты, девочка,
Попалась в руки мне!

В дверях появилась Катя.

– Вася, ну, что ты тут поёшь без меня! Я ведь тоже хочу послушать!

Но когда мы перешли на кухню, где нас ожидали обещанные блинчики и чаепитие в обществе милой хозяйки, всё переменилось. Василий развеселился, как будто выпил какого-то смехина. Вышло, что я поторопился с выводами – передо мной был всё тот же неугомонный Василий Резников. Просто несколько минут назад я первый раз видел его без маски. Так ведь, может, он таким и раньше был, откуда я знаю?

Он так натурально и заразительно хохотал, что я, тоже развеселившись, в конце концов, счёл себя одураченным. Теперь я думал: «Нет, братец, шалишь! Катаешься тут, как сыр в масле – сытый, любимый, ухоженный. Блинчиками тебя кормят, в шортах ходишь, когда в общаге такой морозильник! Отчего бы раз в год и не похандрить – не поводить за нос доверчивого дурочка, вроде меня? Всё есть – вот и причина. Для полного счастья человеку надо, что бы чего-нибудь да не доставало».

Я шёл к Маринке, а в ушах у меня так и звучало: «Девочка, девочка, расскажи мне, девочка» и в голове кружились обрывки летних воспоминаний. «Эх, какое золотое было времечко…» Вот волшебная сила искусства – раз, и вместо Подмосковья – Крым, а вместо зимы – лето… Ну, что ж, я шёл к Маринке и, между прочим, думал: где-то я когда-то читал, что мужчина больше любит в настоящем, а женщина— в прошлом, в воспоминаниях. Жаль, но что делать? Се ля ви, как говорят французы.

То есть, я шёл к Маринке весёлый, сытый, довольный и ломал голову над тем, как бы ей всё это поделикатнее передать? Да и стоит ли вообще рассказывать всё?

Я ожидал, что тут же начнутся вопросы, и надо приготовиться. Как я ещё плохо знал Маринку!.. С первой минуты она заговорил о другом, о том, что ей почему-то непременно надо сдать все экзамены раньше, а если не получится, то вообще придётся не сдавать. Мои мысли витали так далеко, что я сначала даже не удивился. Вдруг до меня дошёл смысл её слов.

– Как это «вообще не сдавать»? Ты что, Марин?

В нашем институте у многих девиц на последних курсах начиналась «психучка» от перегрузок. Жаждали бросить, но потом успокаивались и волокли дальше тяжёлый воз науки. Я подумал тогда, что с ней происходит нечто подобное.

– Так… Лучше, конечно, сдать, но это всё равно… У меня немножко изменились планы, но ты пока не спрашивай ни о чём, ладно?

Да уж, если Марина говорит «немножко поменялись планы», жди чего-нибудь катастрофического. В промелькнувших в моём мозгу догадках я всё же был ещё слишком далёк от истины. Но тут я разозлился! Я, как дурак, ездил, выспрашивал, вынюхивал, а она… Полагаете, думать забыла? Как бы не так! Глаза её бегали, как у голодного щенка, но она ничего не спрашивала, да ещё эти загадки о перемене планов, в которые меня посвящать не обязательно. И я подумал: дудки, надоело мне играть роль мальчика на побегушках: либо спросишь сама, либо так и разойдёмся. В любом случае, я не слишком пострадаю: блинчики были вкусные! Я-то надеялся её утешить, а она давно уже утешенная и вместо доверительной беседы – какие-то головоломки с усмешечками.

За окном сгущались сумерки, в доме напротив одно за другим гасли окна. Мне надо было торопиться на автобус. Я направился к двери.

– Уходишь?

Я остановился и обернулся.

Господи, откуда у неё такие глаза?! Но я опустил голову и упрямо кивнул. Я ведь тоже умею держать характер, да-с. Видно, у Пашки упрямству научился. Я не мешкал, я открыл замок, взялся за ручку двери… Но она смотрела мне в спину, и уйти я не мог.

– Что же ты ничего не спросишь? Я ведь ездил туда – для тебя!

Она подняла на меня глаза и так радужно улыбнулась, что я тут же разулыбался в ответ.

– Спасибо! Какой ты славный! – она подошла ближе и смотрела как-то очень странно. – А спрашивать незачем. Всё и так ясно.

– Так зачем же ты меня посылала?

– А разве я… Сама не знаю. Ты извини за беспокойство.

А у самой глаза так и искрятся – издевается, ей-богу.

– Ка-акое беспокойство? Что ты! – и я со всего размаху захлопнул за собой дверь, даже штукатурка, по-моему, посыпалась.

Она тут же выскочила следом и спросила с укором:

– Зачем, люди же спят!

– Извини, нашло что-то… Мне пора, – и я хотел уже идти, но услышал, как она окликнула негромко:

– Серёжа…

Я обернулся. Она зачем-то взяла мою руку в свои – они были маленькие и очень горячие. Я начал было думать, зачем это, что ещё за новая роль, когда услышал:

– Серёжа, я уезжаю… – я как будто вынырнул из какого-то душного омута – и под ледяной дождь, – …с Володей в экспедицию на Север, на год или даже на два… Ты понимаешь, что я говорю?

Да, я всё понял, но стоял, ошарашенный, не знал – верить или нет. Ночь, темнота, снег искрится под фонарём, маленький уснувший посёлок. Вокруг тишина, только лес шумит. Безлюдный подъезд за спиной, рядом – она, держит меня за руку – я помню всё это так ясно… Может быть, тогда стоило сказать или сделать что-нибудь, и она никуда бы не ухала и осталась с нами – и была бы сейчас жива?! Если бы нам, смертным, дано было знать, где и когда начинается тот самый спуск или подъём, после которого уже нет пути назад? Мне так не хотелось, чтобы она уезжала! Я очень рациональный человек, никакой мистики, но в тот вечер от этих её слов об отъезде на меня повеяло чем-то роковым.

Я шёл к остановке, не шёл, а брёл, хотя по времени мне надо было бегом бежать. Но на меня нашло какое-то безразличие… такая тоска вдруг напала, как у человека, осознающего ужас надвигающейся катастрофы, предотвратить которую он не в силах. Мне даже самому сейчас удивительно, но в тот момент всё было именно так. Наверное, это и был тот самый поворот судьбы, до которого ещё можно было бы изменить что-то, а после – увы… Мне было так плохо, как будто я только что видел её в последний раз. В какой-то момент у меня даже возникло искушение побежать обратно и взглянуть на неё ещё раз, проститься – вдруг, больше не увидимся? Вдруг опять «немножко поменяются планы»?

А может обойдется ещё, принялся утешать я сам себя. Ведь это ж институт бросить… Не с ума же они сошли с Володькой на пару? Я кое-как успокоился. Но что мне больше всего мешало, это её счастливый умиротворённый вид. Значит, мы это тут переживаем, а ей на нас – тьфу? Вот тебе и раны душевные, и дружба до гроба!

Да, вот примерно так я вздыхал тогда, возвращаясь в общежитие зимним холодным вечером, потому что поверил ей абсолютно. Это я теперь знаю: никто не может лгать натуральнее, чем честные люди, убежденные в своей правоте.

А секция наша разваливалась на глазах. Помню, шли мы и каждый раз думали, что в последний раз идём. И так у всех. Сказать боялись, но оглядывались друг на друга, как объявившие голодовку солидарности – вдруг кто-то отдаст концы. Ушёл Юра, ушёл Резников, Марина ходила не регулярно, Мишу не видели неделями.

Самопогружённый Паша, выныривая наружу, делал поразительные выводы.

– Это его призвание, Юркино, – мутить воду, – изрёк он однажды. Я согласно кивнул, что тут возразишь: Юркины «дочки», как мыши, шныряли по этажам в поисках своего патрона, которому уже приходилось скрываться от своих новобранцев, жаждущих на «ура» покорить все вершины мира. Но нет, он не был случайным лидером. Миша занимал своё место среди нас по праву. Но и он вышел вперёд по праву. Все в своё время начинали. Если бы Юрка проявил последовательность и выдержку, кто знает? Но ему не терпелось доказать всё всем и разом. Он развил кипучую, но беспорядочную деятельность, его поступки нередко противоречили один другому. Скольких толковых ребят испортил он своим «новым методом», не говоря о девчонках – те по нему с ума сходили. Туда же попала и наша Аллочка Жураева.

Немного времени спустя (уже после дня рождения) Юрка ушёл из нашей комнаты. Та благодатная почва, на которой процветал наш мужской союз, была частью отринута жизнью, оставшееся Юрка рвал сам. Я был так зол на него одно время, что даже не мог понять. Думал, и Ослик со мной солидарен. Он же, сказав:

– Юркино призвание мутить воду, – добавил, – мы так хорошо дружили вчетвером, нет же, ему одному захотелось!

Я, помню, присел на кровать и присвистнул: ба, а ведь были времена! Как всё с тех пор изменилось, как изменились мы сами – и я забыл. А Пашка, оказывается, помнит и тоскует. Тоска по счастливому прошлому – и отрада, и отрава. Я понял, что впал в грех, обожествив минуту – суета, суета… И вот я остановился, задумался, начал вспоминать… Не тогда ли я понял всё – и себя, и Юрку? Впрочем, до настоящего понимания прошли годы. Кого я теперь обвиняю? Никого. Мы слишком спешили жить, и никто из нас не знал того, что будет завтра. Не так давно, когда мы собрались на очередную годовщину (гибели, мы всегда вспоминаем всех наших), Юрка, теперь уже Юрий Анатольевич, сказал усталым голосом:

– Эх, до боли жаль, даже теперь, что так много накуролесил – не то делал, не за тем бежал… Если б человек знал, на что он способен, и не претендовал бы на большее.

Кажется, он говорил это не только о себе, но и о них.

Я помню Юркин взгляд – острый, проницательный; иногда, в разгаре веселья, я бывал неприятно поражён: Юрка словно наблюдал людей. Лучше всего о нём в тот наш разговор сказал Пашка:

– Он вообще не врёт, он – честный эгоист: мне много не надо, но то, что я хочу, вы мне дайте, не то я сам возьму… Он страшно самолюбивый. Думаешь, мне не ясно, зачем он всё это затеял?

– Зачем? – спросил я, не совсем поимая, к чему он клонит. То есть, именно, что всё предельно ясно, а Пашка говорит так, как будто существует нечто, известное ему одному.

– А вот он сегодня вернётся, ты спроси, где он был. Спроси, спроси, он скажет, тем более, что ты сам… – тут он замолчал и очень нехорошо стал смотреть на меня. Я даже подумал: может, у него температура, иначе с чего это чепуху какую-то несёт?