Солитариус. Книга первая

– Мысли? Я же актёр, Есенин. Моя участь – не иметь собственных мыслей, – трагическим голосом произнёс он. – Моё призвание – быть кем угодно, только не собой. Понимаете ли вы, что это значит? Истинный актёр не может быть собой. Он понятия не имеет, кто он. Но его это не беспокоит. Актёр – это тоска природы по гармоничному человеку. Знаете ли вы, что останется от актёра, если убрать из него всё чужое? Ни-че-го. Он превратится в ничто, в пустоту, в ноль. Актёр – это венец нигилизма.

Я улыбнулся. ДиКаприо говорил и вёл себя так будто находился на сцене.

– Быть может, вы и сейчас актёрствуете?

Он энергично закивал.

– Верно, верно! Вы абсолютно верно меня поняли! Мы, актёры, никогда не говорим искренне, тем более о себе. Но это не значит, что я соврал вам.

– Наверно, кто-нибудь другой сказал бы, что вы чересчур самокритичны, но я думаю, что дело обстоит с точностью до наоборот.

– И это вы угадали. Вы, пожалуй, первый человек, который понял меня лучше, чем я сам. Да, в действительности я избегаю самокритики, а это всё актёрское, показное! Это просто оборонительные меры от настоящей, внутренней самокритики! Критика своей игры – вот максимум, на который способен наш брат. Но что поделать, такими уж мы уродились… – он печально вздохнул и опустил взгляд. – Всё бежим и бежим от себя…

Глава 9

Неподалёку от зоны отдыха мне встретились две молодые девушки. Первая – очень стройная, с венком из ромашек на светло-русой головке, в воздушном розовом платье, позволяющем любоваться нежными ножками; своей лёгкой и непринуждённой походкой она напомнила мне танцующую в воздухе бабочку. Я сразу полюбил её – не как женщину, но как жизнь, как олицетворение жизни.

Другая девушка не произвела на меня особого впечатления, хотя, если судить объективно, она ни в чём не уступала спутнице. Такая же стройная, ростом чуть ниже, волнистые тёмно-русые волосы, закрывающие грудь, такое же воздушное платье (скорее всего, шёлковое, хотя не уверен), только голубое, привлекательное лицо. В общем, если судить объективно… Но кто и когда судил объективно?

Девушки шли мне навстречу, о чём-то оживлённо переговариваясь.

– Добрый день, Есенин! – звонким голосом воскликнула та, что была в розовом. – Мы очень рады, что вы снова с нами!

Лицо её сияло, пухлые губы непроизвольно улыбались, а в больших зелёных глазах плескалась радость. В ней не было ни капли уныния, которое так безудержно лилось из Несмеяны, не было какой-то затаённой, подспудной тоски, по крайней мере, ничто в её внешности не указывало на это. Наверное, именно поэтому ей удалось проникнуть в моё сердце. Нет, другая девушка тоже не была унылой, но её карие глаза смотрели на мир хладнокровно, даже чуточку надменно, а улыбалась она сдержанно, как бы нехотя. Да и вообще она казалась более серьёзной, более зрелой. Впрочем, это её не портило.

– Добрый день, красавицы! – улыбнулся я и слегка склонил голову. – Я рад не менее.

Они переглянулись и мило рассмеялись. Затем девушка в розовом сказала:

– Вы ведь нас не помните, верно?

– К сожалению, да.

– В таком случае позвольте представиться, – с притворной торжественностью произнесла она. – Афродита. А это моя подруга Клио.

– Очень приятно. Зевс.

Девушки снова рассмеялись.

– Она пошутила, Есенин, – сказала «Клио». – Она вообще у нас шутница, каких мало. Хлебом не корми – дай посмеяться.

Голос у неё оказался выразительным, хрипловатым.

– Это же прекрасно, – ответил я. – Смех, если в основе его лежит радость – это благодарность, это любовь к себе и к жизни. Но есть ещё смех, порождённый унынием, злобный, обвиняющий жизнь, ненавидящий её и себя, смех несчастных и смертельно уставших. Такой смех может рядиться в радость, но холодные глаза выдают с головой. У вас, милые девушки, глаза сияют – это значит, что вы хорошо смеётесь.

Я обращался к обеим, но в виду имел только одну.

– Вы ничуть не изменились, Есенин, – рассмеялась «Афродита». – Тяга к философии, наверное, у вас в крови.

– Наверное. Что же поделаешь, так устроен мой мозг. А вы размышлять не любите?

– Не очень. Люблю слушать, как другие размышляют. Конечно, только если голос музыкальный – как у вас, например. Вообще я считаю, что не женское это дело – размышлять. Пускай мужчины забивают себе голову, а мне и так хорошо.

– А чем вы занимаетесь?

– Танцую. Я – профессиональная… – Она поморщилась. – Ненавижу это слово! Это всё равно что профессиональный поэт или профессиональный художник. Разве могут люди искусства быть профессионалами? Профессиональный равно никчёмный. Вы же понимаете, что я имею в виду, да? Короче говоря, я – танцовщица. Как вы относитесь к танцам?

– Не знаю. Наверное, так же, как вы к размышлениям. Не сочтите за фамильярность или грубость, но о вас мне почему-то сразу подумалось как о танцующей бабочке. Именно танцующая, а не порхающая, – не знаю, зачем я всё это говорил, но сдержаться не мог. – Что такое танцы как не самозабвение, возвращающее людей к природе? Танец – это полёт над бездной обыденности, это освобождение от оков разума и возвышение тела…

– Это вы хорошо сказали, – воскликнула танцовщица, которой я никак не мог найти подходящее имя. – Возвышение тела. Да, именно так. Кстати, мы с Клио часто ходим по дому искусств, не пряча свои возвышенные тела под одеждой. Как вы на это смотрите?

Клио прыснула и вмешалась в разговор.

– Это правда, Есенин. Но прежде чем вы ответите, скажите сначала, что вы думаете об одежде.

– В каком смысле?

– В самом что ни на есть прямом. Что такое одежда?

– Вы имеете в виду одежду вообще?

Она кивнула. Я не понял, зачем ей это нужно, но никакого подвоха вроде бы не было.

– Хм. Полагаю, что одежда в первую очередь нужна для того, чтобы чувствовать себя комфортно и в безопасности. Нежное человеческое тело слишком уязвимо для суровых условий окружающего мира. Холод, грязь, зной, всякие инфекции. Ну, в общем, вы поняли.

– А с моральной точки зрения?

– С моральной? Что-то я не пойму, к чему вы клоните, – улыбнулся я.

– Ни к чему, просто спрашиваю, – улыбнулась в ответ Клио.

– Что ж, с моральной так с моральной… Если твоё тело красиво, если на него приятно смотреть, чего стыдиться? Мораль, предписывающая прятать красоту, – это ханжество, бессильная зависть. Такую мораль выдумали те, кто был слишком уродлив, кому нужно было скрыть свою уродливость, и вот они придумали нравственность и так отомстили красивым. Красивым людям не нужна мораль. Это не менее очевидно, чем то, что бог, которого уродливые и больные объявили главным моралистом, этот скрытный бог так же уродлив, как и его создатели. В богах, которые ненавидят красоту, сконцентрирована вся уродливость человечества.

– С вами сложно не согласиться, – снова улыбнулась Клио. – Но ведь и одежда бывает красивой, не правда ли?

– Да, несомненно. Вы, наверное, модельер?

– Да. Только прошу вас, не называйте меня Шанель!

Танцовщица расхохоталась. Я всё-таки решил, что буду называть её Афродитой.

– Вам не нравится?

– Конечно же не нравится! Шанель-шинель-шнель-шмель. Не хочу быть ни шинелью, ни шмелём, – насупилась она.

– Хорошо, – улыбнулся я. – Может, тогда Клио, как назвала вас Афродита?

– Лучше уж Клио, чем Шанель. Хотя я и не имею никакого отношения к истории. Афродита, – она показала ей язык, – ляпнула первое, что пришло в голову. Терпсихора ты, а не Афродита!