Солитариус. Книга первая

– О, друг мой, а как к ним может относиться нормальный человек? Это своего рода театр или даже цирк – в смысле отвлечения от реальности. Религии полезны как утешающее средство, то есть были полезны когда-то, однако в наше время есть утешения и получше, если утешения вообще нужны. Впрочем, я думаю, что нужны – не всем, конечно, но большинству. Но есть искусство – массовое и для меньшинства, компьютерные игры, спорт…

Что-то во мне шевельнулось при последних словах – как будто вспомнилось что-то важное, но вспомнилось не сознательно. На что именно среагировал мой мозг, я так и не понял. А Сократ продолжал:

– …и многое другое. Но религии – это одно, а вера в бога – совсем другое. Я имею в виду не христианского Бога, а вообще, бога как высшую силу, высший разум, который непременно должен ассоциироваться с личным бессмертием, иначе во всём этом нет никакого смысла. Верить в бессмертие можно по-разному, но суть везде одна и та же. Она заключается в том, что небытия либо вообще не существует, либо оно временно – как сон: «я никогда не умру» – и «я» здесь ключевое слово – так думает и христианин, и мусульманин, и индуист, даже учение о вечном возвращении Ницше – это в некотором роде вера в бессмертие, однако во всех смыслах оно стоит выше всяких религиозных представлений о вечной жизни, в первую очередь потому, что учит относиться к тому, что есть, а не к тому, что якобы будет в каком-то ином мире, – как к вечности.

– А вы-то сами верите? – усмехнулся я.

– О, друг мой! – печально улыбнулся старик. – Мне хотелось бы верить, что каким-то невероятным образом я никогда не умру, однако что-то мне подсказывает, что это не так. Впрочем, кто знает… А что думаете вы?

– Я думаю, что важнее узнать, кто я, чем думать о каком-то бессмертии или боге. И зачем о нём думать? Если есть бессмертие, то оно никуда от меня не денется; если же его нет, что я могу сделать? Вера в то, что бессмертие нужно заслужить, – это одно из самых идиотических представлений о мире. Знаете, я даже думаю, что те, кто тратит свою жизнь на такие вопросы и побуждает к тому же других, вдействительности жить не хочет. Да, если приглядеться ко всем этим верующим, страждущим вечной жизни где-то в Нигде, то можно заметить, что в глубине души все они желают только одного: поскорее умереть – окончательно и бесповоротно… Что касается вечного возвращения, абсолютно согласен с вами. Это единственное учение о вечной жизни, которое любит жизнь, которое создано из любви к жизни и к себе; остальные учения породила ненависть к жизни…

Я не договорил, так как в кухню вошёл незнакомый мне мужчина. Лет сорока, высокий, коротко стриженный брюнет в чёрном вязаном свитере с высоким горлом и в чёрных же джинсах. В руках он держал два небольших пластиковых ящика, в которых, как я догадался, был завтрак. Ещё один дуболом, то есть помощник… Ничего особо примечательного в его внешности не было. Типичный каменнолицый мордоворот.

– Завтрак, – бесцветно пробасил он, ставя ящики на стол рядом со мной. – Обед доставлю в тринадцать-ноль-ноль, ужин в девятнадцать-ноль-ноль.

– Спасибо за заботу, – ответил я с улыбкой. – Может, к обеду дождь перестанет?

– Нет, – отрезал Робокоп (так я его назвал). – Послезавтра.

– Что послезавтра? Кончится дождь послезавтра?

– Да.

– Почему вы так уверены?

– Я знаю.

И повернулся и ушёл.

– Однако весёлые ребята! – хмыкнул я.

Сократ улыбнулся, но ничего не сказал.

В ящиках оказались бутерброды с сыром и ветчиной, блинчики и семь пол-литровых пластиковых бутылок молока. Позавтракав, мы разошлись, но прежде я попросил Сократа показать мне тревожную кнопку. Она оказалась ничем не примечательной, обычной красной кнопкой под пластиковой крышкой, однако старик заверил меня, что её «обычность» – всего лишь видимость. Я не стал спорить, хотя мне показалось весьма сомнительным то, что эта кнопка читает отпечатки пальцев.

Вернувшись в комнату, взялся за «Мёртвый лес», но одолел только две страницы и отложил. Дождь самую малость угомонился, однако непохоже было, что он собирается перестать. Я вспомнил об Афродите, о своём обещании прийти сегодня после трёх и решил во что бы то ни стало сдержать обещание. Придёт ли она сама в дом искусств в такую погоду? Почему же нет? Она, пожалуй, способна на гораздо большее, вряд ли дождь её остановит…

Внезапно я оказался на берегу реки. Река была неширокая, спокойная, прозрачная и неглубокая. По берегам её рос густой лес. Вокруг царила какая-то жуткая тишина, и только сердце моё бешено стучало. Небо было чёрное, страшное – казалось, что тьма накрыла планету на веки вечные. Я осмотрелся, но никого не увидел. Затем, сам не зная для чего, подошёл к воде и потрогал её рукой. Вдруг на другом берегу, прямо напротив меня, метрах в десяти, появилась светловолосая женщина. В правой руке у неё был моток верёвки. Приглядевшись, я узнал Несмеяну. Она смотрела на меня и криво улыбалась.

– Где мы? – громко спросил я.

Несмеяна расхохоталась леденящим смехом и ответила:

– Сейчас узнаешь…

Она подошла к ближайшему дереву, закинула верёвку на толстую ветку, и верёвка сама собой завязалась в петлю. Сначала я смотрел на всё это в каком-то ступоре, но, когда Несмеяна встала на стул, неведомо откуда взявшийся, и просунула голову в петлю, охваченный невыносимым ужасом закричал:

– Стой! Куда?

И побежал было через реку, но неожиданно ушёл с головой под воду. С огромным трудом всплыв на поверхность, я услышал, как Несмеяна громко и отчётливо проговорила:

– Насилие – путь в никуда!

Мои глаза отыскали её как раз в тот момент, когда она опрокинула стул, и тело её забилось в предсмертных судорогах. Я поплыл к ней изо всех сил, но река вдруг обезумела и превратилась в бурный, разъярённый поток, который понёс меня прочь от Несмеяны. Через мгновение с величайшим ужасом я обнаружил, что барахтаюсь не в воде, а в тёплой, густой крови. Поток нёс меня туда, где небо было самое чёрное, где он падал с огромной высоты – я знал это, ещё не видя – в бескрайний, беспросветный Кровавый Океан… Когда я увидел его, то перестал сопротивляться течению, захваченный столь же величественным, сколько и ужасающим до глубины души видом. «Так выглядит Бог…» – подумалось мне с благоговейным отвращением. Падая вниз, я в отчаянии закричал и проснулся.

Часы показывали половину двенадцатого. По-прежнему шёл дождь. «Приснится же такое средь бела дня», – мрачно усмехнулся я про себя и пошёл в ванную. Умывшись, уже собрался идти пить кофе, но неожиданно меня посетила муза или, попросту говоря, непреодолимое желание писать, и я достал тетрадь и сел за стол.

Только через полтора часа я пришёл на кухню, где застал Моцарта. Он неспешно пил чай с бутербродами.

– Добрый день! – поздоровался я.

– Здравствуйте, Есенин. Если вы за обедом, то бутерброды и салаты в холодильнике. Больше ничего не привезли, сказали: тот, кто желает горячего, пусть идёт в столовую.

– Вот как! Ну что ж, я бы прогулялся, да вот незадача: у меня нет зонта.

– Зачем же зонт? В прихожей в шкафу есть непромокаемые плащи.

– Я не знал, спасибо.

– Как ваше творчество? Вошли в колею? Или ещё не вернулись в себя? Мне было довольно сложно снова стать самим собой. Я хочу сказать: снова научиться понимать и создавать музыку.

– А вы давно… в памяти?

– Около трёх месяцев.

– Вас кто-нибудь навещал?

Моцарт помрачнел и отвёл взгляд в сторону.

– Нет. Мне сказали, что у меня никого нет. Но я и сам это почувствовал сразу как только очнулся. Вряд ли вы поймёте… Ещё ничего не зная, я уже знал, что беспредельно одинок, что у меня нет ни друзей, ни семьи, ни детей, но нисколько не расстроился, даже более того, почему-то обрадовался, как будто почувствовал облегчение… Удивительно, не правда ли? Полагаю, это о многом говорит.

– Пожалуй. Вам здесь ничто не кажется подозрительным?

Глаза у него загорелись странным огнём (или лучше сказать: маниакальным). Ещё при первой встрече я заметил в его взгляде нечто ненормальное, и вот теперь снова…

– Издеваетесь? Ха-ха-ха! Да мне даже вы кажетесь подозрительным! Вы – поэт? Вы в этом уверены? А сам я музыкант ли?

– Судя по тому, как вы играли, да. И разве мог не музыкант сочинить такую музыку? О себе у меня было не много времени подумать. Возможно, я не совсем поэт, если принять как факт, что поэтам присуща некая лёгкость, невесомость, надземность, иначе говоря: оторванность от реальности. Я скорее мыслитель, чем поэт. Умение писать стихи ещё ни о чём не говорит.

– Как и умение писать музыку. Не всё так просто, как вам кажется. Я не верю, например, тому, что оказался здесь добровольно. Вам показывали какие-нибудь документы, которые подтвердили бы это? И мне нет. Они вообще отказываются что-либо подтверждать! Как тут не стать параноиком! Я вовсе не думаю, что они желают нам зла: вряд ли они стали бы создавать такие условия для этого. Гораздо проще было бы построить одно здание и распихать всех по палатам, как по камерам… Но когда не знаешь точно, приходится верить. Или не верить… Повторяю: я не верю, что оказался здесь добровольно. Я достаточно изучил себя, чтобы понять, что никогда в жизни не пошёл бы на такое, несмотря даже на отличные условия. Я слишком свободолюбив.

Говорил он громко, распалённо, и огонь в его глазах разгорался с каждым словом всё сильнее.

– Как вы здесь оказались – с их слов? – спросил я.

– Потерял сознание на улице. Меня отвезли в какую-то больницу. Когда очнулся, стало понятно, что я ничего о себе не помню. Пролежал какое-то время в этой больнице, потом ни с того ни с сего пытался покончить с собой. Врачи связались с руководством Солитариуса – и вот уже более полугода я здесь. Личность мою установили, но говорить не хотят.

– Хм, ясно. Вы разговаривали с Гиппократом?