Солитариус. Книга первая

– Нет. Когда я хотел с ним встретиться, он уехал по делам. А теперь мне всё равно.

– Но вы его хотя бы видели?

– Издалека. Он ехал верхом на лошади.

– Почему вы решили, что это был он?

– Кто-то мне сказал, я не помню. Мы прогуливались с кем-то, кажется, с дедушкой и художником. Да, точно! Мы как раз вышли на поле, где живёт персонал, и увидели его: он ехал к конюшне. Кто-то из моих спутников, кажется, дед, и сказал, что, мол, вон он, Гиппократ.

– Вы его хорошо разглядели?

– Не очень, всё-таки было довольно далеко. Точно могу сказать, что он не старый. Что ещё? Темноволосый. Это всё, что я могу о нём сказать. Почему вы спрашиваете? – нахмурился Моцарт.

– Видите ли, одному из нас пришла в голову мысль, что Гиппократа не существует, что его выдумали, – сказал я насмешливо, как бы давая понять, что сам эту мысль отвергаю.

– Одному из нас? Есенин, ну вы-то хоть не будьте, как они! Иначе я подумаю, что вы – один из них. Эти постоянные недомолвки у меня уже вот где! – он показал где.

Это выглядело очень забавно – так, что даже безумный взгляд его я стал воспринимать в ином свете: в комическом.

– Хорошо, – ответил я с улыбкой. – Эта мысль пришла в голову художнику. Вы ведь слышали, что вчера у него был приступ? Кстати, сразу после того, как он поделился со мной этой мыслью.

– Ах, художнику! Да, я слышал о вчерашнем. Честно говоря, мы с ним не особо ладили – он слишком уж фамильярен и недалёк. Но картины его хороши. Это часто встречается: произведение искусства превосходит своего создателя по всем пунктам. Значит, он думал, что Гиппократ – это вымышленная личность… Всё может быть, но мне уже всё равно. Я лучше займусь музыкой, чем поиском истины, тем более что поиск этот изначально обречён на провал.

– Возможно. Вы собираетесь в дом искусств?

– Нет, сегодня я отдыхаю. Знаете ли вы, что музыка – это тяжёлый труд? Впрочем, как и всё искусство.

– Несомненно. Что ж, до встречи! Пойду прогуляюсь.

– Удачи, – вяло попрощался он.

Я мог бы поверить, что ему «уже всё равно», если бы его взгляд не выдавал его с головой. К чему тогда это словесное равнодушие? «Не к чему, а почему, – сказал я себе, покидая кухню. – Потому что он мне не доверяет».

Глава 11

Дождь так и не прекратился, но было почти безветренно и тепло. В шкафу, встроенном в стену слева от входной двери, я нашёл плащ-дождевик и резиновые (или похожие на резиновые) сапоги, идеально подошедшие мне по размеру. И то, и другое оказалось удивительно лёгким: плащ не давил, не стеснял движения, хотя был сделан из довольно плотной ткани; сапоги тоже сидели идеально.

Для начала я решил зайти в столовую: беседуя с Моцартом, совсем забыл про обед. По дороге повторял стихи, которые сегодня написал:

О небо, ты расплакалось тоской!

О чём тоскуешь ты с холодной высоты,

Ответь! О тяжкой участи людской?

О том, что и цветущие сады

Сжигает ненависть любви твоей? О нет!

Тоскуешь ты, конечно, о себе…

Упасть на землю, стать земным вполне:

Травой взрасти, сверчком закат воспеть,

Кружиться в танце жизней и смертей —

Извечное желание твоё!

Слезами влиться в жизнь: в дождливый день

Ты плачешь о величии её!

Столовая, к моему удивлению, была закрыта. "Вот как здорово!" – раздосадованно пробормотал я и отправился в дом искусств.

Но и там меня ждала неудача: Афродиты в зале для танцев не оказалось. Сам зал произвёл на меня двоякое впечатление: с одной стороны, я оценил его роскошность, блестящий паркет, который скрипел под ногами, отличное автоматическое освещение, зеркальные стены и потолок; с другой стороны, именно из-за этих зеркал мне стало не по себе, возникало ощущение, что в зале есть кто-то ещё. Не будь здесь окна, в которое можно было уставиться, чтобы не видеть своих многочисленных двойников, я бы, наверное, подождал Афродиту в холле или ещё где-нибудь.

Над входной дверью висели часы: они показывали пять минут четвёртого. Я присел на стул, стоявший у окна, и задумался. Может, я что-то не так понял? Может, она приглашала меня в свою комнату, а не сюда? Нет, это уж, пожалуй, чересчур. Зачем я вообще пришёл? Очевидно, что не ради приватного танца… И она пригласила меня не для этого – по крайней мере, не только для этого. Было в её словах и во взгляде что-то едва уловимое, нечто совершенно иное, чем желание окунуться в любовные страсти. Она, конечно, легкомысленная и весёлая, и вряд ли её что-то тревожит всерьёз: сильное беспокойство скрыть невозможно. Но не настолько она легкомысленна, чтобы кинуться в объятия человеку, который её совсем не знает. Для кого же она разыграла эту сценку, полную нескрываемой похоти, если не для Клио? Значит, она ей не доверяет. Или мне всё это показалось? Не становлюсь ли и я параноиком?..

В таких размышлениях прошёл час. Думал я ещё о многом, не только об Афродите и её тайне, но и о других здешних обитателях. И понял я только одно: Солитариус пропитан всеобщим недоверием друг к другу. Художник не доверяет Сократу, Сократ не доверяет ДиКаприо, этот в свою очередь не доверяет Сократу, сам я не доверяю никому, в том числе и Афродите, но ей я не доверяю не так, как другим. Была, конечно, Несмеяна, которая доверилась мне… И сразу после того, как доверилась, пошла вешаться. Бред какой-то!

Дождь то усиливался, то снова стихал. Я подождал ещё десять минут, уже особо не рассчитывая, что она придёт, затем мне пришло в голову зайти к модельерше: её мастерская находилась в соседней комнате. Но швейная была заперта, и никто не отозвался на мой стук. Что же это, все так боятся дождя?

И в этот момент, как бы в опровержение моих мыслей, негромко хлопнула входная дверь: кто-то всё-таки пришёл. Я поспешил в холл и, к своему сожалению, застал там не Афродиту, а Амазонку. Она только что повесила дождевик на вешалку, где уже висел мой, достала из холщовой сумки лёгкие белые кроссовки и, присев на стоявшее рядом кресло, начала было снимать изящные сапожки, слегка забрызганные грязью, но увидела меня и на мгновение застыла.

– Добрый день! – приветливо сказал я.

– Добрый, – ответила она равнодушно и продолжила переобуваться.

– Прошу прощения, я думал… Впрочем, это неважно. Извините, я ведь не помню, что было до приступа, то есть общались ли мы с вами хоть немного или нет…

Амазонка зашнуровала кроссовки, встала и посмотрела на меня долгим, тяжёлым взглядом. В чёрных глазах её не было и малейшего намёка на доброжелательность, но, несмотря на это, они завораживали: как кролика – глаза удава, банально говоря.

– Да неужели? – насмешливо сказала она, сверкнув глазами. – Так уж и не помните? Какие все забывчивые здесь! Но я-то помню всё…

– О чём вы? – ошарашенно спросил я. – Что вы помните?

– Не ваше дело, – отрезала Амазонка и прошла мимо меня. – Я не исцеляю слепых.

– Постойте! – я пошёл за ней. – Что всё это значит?

Она подошла к мастерской художника и открыла её ключом, который достала из кармана джинсов.

– Думайте сами.

И захлопнула дверь прямо перед моим носом. С минуту я стоял на месте, пытаясь сообразить, что это было, затем разозлился на самого себя и, мысленно плюнув на всё это, отправился "домой".

Назавтра дождь не прекратился: Робокоп оказался прав. Я проснулся около семи, но увидев, что за окном нет никаких изменений, снова уронил голову на подушку и продолжил спать. Накануне, когда сон уже почти завладел мной, ко мне вдруг явилось вдохновение и вынудило меня встать с кровати и записать всё, что пришло на ум. В итоге снова лёг я уже в третьем часу.