Солитариус. Книга первая

– Вы – пацифист? – насмешливо спросил Шапокляк.

– Да, и не стыжусь этого! Что толку в войнах? Кровь, боль, слёзы, смерть и уродство – больше они ничего не приносят… Кстати, тут есть небольшая статья, посвящённая… – он начал листать газету, что-то ища. – Вот она. В ней говорится о новом политическом движении, стремительно набирающем сторонников во всём мире, в том числе и у нас. «Мир без насилия» – так оно называется. На них уже ополчились правительства всех стран, объявив чуть ли не террористами, в лучшем случае – сектантами, со всеми вытекающими из этого последствиями. Хотя, если верить автору статьи, а я ему верю, целью «Мира без насилия» действительно является мир без насилия, мир, в котором наука и искусство выдвигаются на первый план, в котором преобладает творчество, а не бездумное потребление, как сейчас. Террористы! Террористы – это те, кто сейчас правит!

– Ну-ну, спокойнее, не надо так нервничать, Аристотель вы наш! – остановившись напротив меня, сюсюкающе произнёс Шапокляк. – Относитесь ко всему этому как к игре…

Он перевёл взгляд на меня и подмигнул. Затем снова присел и проговорил сочувствующим тоном:

– Ах, Лермонтов, жалко мне вас… Впрочем, это ничего, я вас ещё развеселю, не сомневайтесь. Вот будет потеха!

– О чём это вы? – нахмурился я.

– Говорю: грустный вы какой-то, мрачный как ребёнок, у которого отняли игрушку, – того и гляди, расплачетесь. Разве не нравится вам здесь? И в обсуждении участвовать не хотите… Может, вам не нравимся мы, а не сам Солитариус?

– Не "мы", а вы… С вами я не намерен ничего обсуждать.

– Ох, да за что же мне это?! – «опечаленно» воскликнул он. – Чем же я провинился перед вами, друг мой? Впрочем, неважно. Прошу простить меня, если я вас чем-то оскорбил! Вот, от всего сердца публично прошу прощения! Я бы и на колени встал, если бы было нужно, но в данном случае, полагаю, это лишнее. Ну так что, прощаете меня?

– Не думаю, что в этом есть какой-то смысл, – усмехнулся я.

В эти минуты я был удивительно хладнокровен, даже равнодушен. У меня не было желания спорить и что-то доказывать, мне хотелось не говорить, но слушать.

– Ну вот, как всегда! Добрые намерения разбились о поиски смысла! Всем смысл подавай, иначе ничего делать не станут. Знаете, Эйнштейн, откуда взялась эта отвратительная привычка требовать осмысленности от всего и вся, всему давать толкование?

– Надо полагать, из христианской морали?

– Верно. Во многих из нас течёт христианская кровь, кровь предков, которые во всём искали божий промысел… Мы в него уже не верим, мы заменили промысел смыслом. Но суть не изменилась: мы всё ещё оцениваем действительность как набожные христиане. Надеюсь, я понятно объясняю, господа? "Должно быть, так хотел Бог" – говорили раньше; а теперь: "должен быть какой-то смысл". Нет невинности, непосредственности, беззаботности! Большинство думает: "я поступил так, потому что…" – и начинается самокопание, никчёмное, даже вредное! И редкие люди говорят: "я поступил так, потому что хотел так поступить" или вообще не думают о причинах и последствиях, и уж тем более о ценности своих поступков. Что вообще вынуждает человека думать о причинах поступков? Верно, стыд или совесть! И то, и другое – какими мы их знаем – породила христианская мораль, так называемая любовь к ближнему, преклонение перед ближним, неуверенность в себе. Человек может быть отъявленным атеистом, но кровь предков, бессознательный голос прошлого, унаследованная мораль всё ещё руководят им! Поэтому он стыдится своих поступков, если они прилюдно идут вразрез с общественным мнением, или его мучает совесть, то есть стыд перед самим собой… Отсюда и поиск смысла, поиск оправдания.

– Человека вынуждают думать о причине поступка его последствия, а не стыд или совесть, – раздражённо возразил Сократ. – Нет плохих последствий – нет размышлений о причинах. Стыд и совесть порождает страх перед последствиями, а не любовь к ближнему. Что вы нам тут плетёте, уму непостижимо! Какая христианская мораль, какая осмысленность? Человек просто боится, что его накажут, вот и всё! Бессознательный страх, а не голос прошлого!

– Да что вы говорите? Неужто последствия? Выходит, люди не идут убивать и насиловать только из-за неприятных последствий в виде тюремного заключения? А если убивают, но остаются безнаказанными, то и не думают о причинах или, точнее, о самооправдании? Нет, безусловно, такие есть, но это редкие люди, как я уже сказал. Что касается стыда и совести, ей-богу, вы меня огорчаете, Мерлин вы наш… По-вашему, стыд и совесть порождает страх перед плохими последствиями. А я утверждаю, что стыд и совесть – по крайней мере, в наше время – вырастают из любви к ближнему, из преклонения перед другими людьми. Мне это кажется настолько очевидным, что и объяснять не хочется, но – э-э-х! – придётся. Что такое стыд? Это разум, говорящий «не делай этого!» или, если поступок уже совершён, «зря ты это сделал». Возникает вопрос: почему стыд отговаривает человека от определённых действий или вынуждает его жалеть о совершённых поступках? Ответ: потому что человеку с детства говорили, что вот так поступать плохо, а вот так – хорошо. Стыд – это плод воспитания. Вы говорите: плохие последствия, но если с детства уверять ребёнка, что сесть в тюрьму – это хорошо, то в итоге для него тюрьма станет хорошими последствиями, по крайней мере, он не будет её бояться. Плохое, хорошее – это всё относительно. Так вот, стыд и совесть рождаются в детские годы, когда человек любит ближнего своего, преклоняется перед ним, будь то родители или иной авторитет. Они и учат ребёнка, что такое хорошо и что такое плохо, а это и есть христианская мораль. Награда и наказание как мотивация быть добрым – это и есть христианская мораль…

– По-моему, вы оба заблуждаетесь, – не удержался я и перебил Шапокляка. – Нет, в чём-то вы и правы, но самое главное упустили из вида. Да, чувство стыда прививается воспитанием, но не из любви и не из страха перед последствиями оно появляется, а из безграничного доверия к авторитетам (родители, учителя, кумиры). Доверие к авторитету – вот основа стыда, а страх перед силой (боятся ведь только того, кто сильнее!), которая может осудить, наказать, высмеять – это не что иное, как инстинкт самосохранения. Ребёнку говорят или он где-то что-то слышит, например, что быть чересчур умным – это плохо, и если он доверяет авторитету, который это сказал, если это вообще авторитет для него, то в нём зарождается страх, он стыдится быть чересчур умным. Уничтожить этот страх может только тот, кто в глазах ребёнка, – авторитетнее. Но непременное условие – безграничное доверие. Без него чувство стыда не появится.

– Великолепно, Есенин! Я полностью разделяю вашу точку зрения! – воскликнул ДиКаприо. – И действительно: доверие – это тот самый краеугольный камень, на котором держится весь мир!

– Ах, Байрон, но вы меня совсем не слушали, я вижу! Ведь именно об этом я и говорил. Что же такое любовь и преклонение как не безграничное доверие? Впрочем, бог с ним, оставим это. Лучше скажите, что вы думаете о втором пункте нашей беседы? Почему человек ищет причины своих поступков?

– Я вам отвечу, если сначала вы ответите мне.

– С превеликим удовольствием, Шекспир вы наш!

– Вы ищете причины своих поступков?

– О-хо-хо! Вот вы к чему! Ей-богу, ну что же вы, дружище?! Да разве похож я на человека, который ищет себе оправдание? Я самый что ни на есть бесстыдный человек. Что сделано, то сделано. Даже больше: хорошо, что это сделано… Но не путайте мой подход с поговоркой оптимистов "что ни делается, всё к лучшему". Нет, я далёк от такой близорукости! К лучшему! Ха-ха-ха! Хорошо, что это сделано, а уж как это откликнется в будущем – какое мне дело до этого! Быть может, я хочу даже худшего, а не лучшего… Любовь к себе, к своим поступкам, что бы они ни несли – вот мой подход!

– Даже если ваш, хм, поступок уничтожит всё человечество?

– Даже если? Да вы меня совсем не поняли, Пушкин! Чего ещё ожидать от поэтов… Не даже если, а тем более если мой поступок уничтожит человечество!

– Что ж, теперь понял. По-моему, вы больны.

– А, по-моему, наоборот, – ухмыльнулся он. – Но вы обещали ответить на мой вопрос.

– Так сразу сложно ответить. Честно говоря, я вообще не понимаю, зачем на это отвечать, но раз уж я обещал… Вы сказали, что человек, большинство людей ищет себе оправдание, верно? И что вынуждают их это делать стыд, совесть, кровь предков, – в общем и целом, христианская мораль, так? Она же является причиной поисков смысла, потому что в набожные времена люди пытались объяснить всё божьим промыслом, а мы унаследовали эту склонность, только заменили бога на смысл. Всё верно? Хорошо, давайте возьмём какой-нибудь пример, хотя бы выдуманный. Скажем, убийство, оставшееся безнаказанным, дабы исключить из числа причин плохие последствия. Впрочем, я считаю, что в большинстве случаев плохие последствия не играют никакой роли, потому что они уже случились. Немного другое дело – ожидание плохих последствий, но и это мне кажется поверхностным объяснением самокопания. Вы ведь именно самокопание имеете в виду? Когда человеку не совсем ясно или совсем не ясно, почему он поступил так, а не иначе? Например, почему убил, если мог не убивать?

– Именно так. Но убийство – это исключительный поступок, крайность. Я скорее имел в виду более незначительные поступки, например, переезд, расставание с кем-то или знакомство, которое в итоге стало судьбоносным, хе-хе, это человек думает, что оно стало судьбоносным… Или какой-то разговор… В общем, всё, в чём он ищет смысл, объяснение, оправдание.

– Оправдание… Если человек ищет оправдание, да и вообще объяснение, почему всё так, а не иначе, значит, он недоволен тем, что есть. Вот мы и нашли ответ на ваш вопрос. Осталось только правильно сформулировать его. Итак, искать причины своих поступков человека вынуждает недовольство настоящим, а вовсе не христианская мораль, как вы нам заявили. И давайте закончим этот бессмысленный разговор.

– Как?! Только вошли во вкус – и закончим? Не расстраивайте меня, Баратынский! Мне, честное слово, весьма приятно с вами беседовать! Что же касается недовольства настоящим, так ведь это же и есть христианская мораль! «Вы не должны быть счастливы, ибо вы грешны!» Разве это не очевидно? Человек недоволен и именно поэтому начинает искать причины своих поступков! Так он пытается объяснить, почему сейчас всё именно так, а не иначе! Раньше верили в грехи, теперь верят в ошибки. «Ах, всё так плохо сейчас, потому что я грешил!» – так думали раньше, хотя многие до сих пор так думают. «Ах, всё плохо, потому что я ошибался! Почему же я ошибался?» – вот как думает большинство. Но ошибок, и уж тем более грехов, не существует! Существует необходимость! Слепая, лишённая всякого смысла необходимость! Вера в ошибки – это такая же болезнь, как и вера в грехи: обе эти веры выросли из одного корня – из веры в свободу выбора, то есть из христианства.

– Однако какое отношение к свободе выбора имеет христианство? – снова вмешался Сократ. – Вы, сударь, на ходу выдумываете невесть что!

– Я и не сомневался, что вы не поймёте, волшебник вы наш. Но так и быть, вкратце объясню – специально для вас. До христианства не верили в свободу выбора, свободу воли; верили в необходимость, в фатум. Все дохристианские общества в основном были фаталистичными… Даже сам Иисус был фаталистом до мозга костей – это понятно любому читателю, который умеет читать. Ха, честно признаться, у меня даже возникала мысль, что Иисус – атеист, но сие, конечно, ни на чём не основанное богохульство, не правда ли, Гэндальф? А вот церковь изначально проповедовала свободу выбора…

– Вы сами себе противоречите! Как раз фаталисты и пытаются найти смысл во всём, потому что не верят в случайности. Господа, да он просто издевается над нами! Вы что, не видите?

– Ха-ха-ха! Кто над кем издевается… Фаталисты не пытаются ничего найти, они изначально верят в необходимость. «Это должно было случиться» – говорит фаталист и не пытается ничего объяснить. «Бог дал мне знак, чтобы я что-то понял, чтобы я стал таким-то и таким-то…» – говорит христианин. В этом «чтобы» ключевое отличие христианства от фатализма. Бог помогает, но человек сам отвечает за себя, сам выбирает путь и попадает либо в рай, либо в ад; человек свободен, следовательно, сам во всём виноват – таково христианство. Простейший пример в доказательство моих слов: человек согрешил и должен покаяться, наказать себя, значит, он мог выбирать, мог и не грешить, иначе за что наказывать? Хорошо, допустим, не за что, а для чего… для того, чтобы впредь не грешил, хе-хе… Опять-таки это говорит о том, что человек считается свободным, что он может выбирать: грешить или не грешить. Вообще говоря, без веры в грехи или ошибки вера в свободу воли лишится своих садо-мазохистских замашек. Как сказал бы какой-нибудь поэт: «свобода воли – самосуд; ошибки – приговор и кнут». Хотя, конечно, не только самосуд… "Свобода воли", "грехи" и "ошибки" нужны для того, чтобы человек мучил самого себя и других – с помощью стыда и совести. Другое дело – законы, назначение которых состоит в том, чтобы сохранять общественный порядок. "Грехи" и "ошибки" якобы должны улучшать человека, хотя они только ухудшают, а законы просто запрещают делать то-то и то-то, их цель – не улучшение человека, а недопущение хаоса.

Я больше не вмешивался, хотя спорили они ещё долго. Иногда вставляли словечко ДиКаприо и Архимед – оба они встали на сторону Шапокляка: ДиКаприо, вероятно, из-за неприязни к Сократу, а Архимед – из неприязни к христианству. Моцарт вскоре ушёл, сказав, что ему надоело слушать все эти никчёмные философствования. Спустя минут десять они надоели и мне, и я тоже ушёл, захватив с собой газету.

Глава 12

Около десяти вечера дождь прекратился, а на следующий день – это была пятница – в небе снова воцарилось солнце. Я проснулся в седьмом часу, охваченный непонятным воодушевлением: то ли солнечный свет пробудил во мне желание жить, то ли приснилось что-то хорошее. Что бы то ни было, это было удивительно, ведь ещё вчера, после того, как я ушёл из библиотеки, меня ни с того ни с сего накрыла чёрная тоска, вскоре переросшая в отвращение к жизни. Странно, я ни о чём таком не думал, ни о чём не переживал, точнее, не переживал из-за неопределённости своего положения сильнее, чем обычно. В общем, я так и не понял, что на меня нашло. Посещали даже мысли о самоубийстве, но, к счастью, оно вызывало во мне ещё большее отвращение, чем жизнь. Чуть позже к тоске присоединилась сильная пульсирующая боль в левом виске, и они уже на пару высасывали из меня жизнь. Обессиленный и морально, и физически, я пролежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку, весь день. Заходил Сократ и звал меня на кухню, но я не счёл нужным откликнуться, и он ушёл, видимо, подумав, что я сплю. Кто-то ещё открывал дверь, но мне было всё равно. Ближе к десяти я наконец-то уснул.

Как же много могут значить для жизни какие-то быстротечные настроения! Чёрная тоска, абсолютно неадекватная и вообще беспричинная (по крайней мере, на первый взгляд), но оттого не менее тяжкая, способна довести до самоубийства – когда за поворотом жизнь предстаёт в ещё более прекрасном свете, чем когда-либо раньше! Или именно тоска, если выдерживаешь её тяжесть, и делает жизнь более привлекательной?..

Я умылся, почистил зубы (ни на зубной щётке, ни на тюбике с пастой не было никаких названий) и отправился на кухню. Там никого не оказалось. Наверное, все ещё спали. Поставив чайник на плиту, которая, кстати сказать, была электрической, а не газовой, я принялся осматривать шкафчики на предмет чая. Кофе мне сегодня не хотелось, да и варить его я не умел. В шкафчиках царил порядок, всё хранилось раздельно: крупы, макаронные изделия, сладкое – конфеты, печенье, сахар и т.п., разные приправы и т.д. Судя по всему, кто-то следил за порядком. Один из верхних шкафчиков был полностью отдан чаю и чайным атрибутам. Я насчитал больше десяти средних стеклянных банок, в которых хранились не только разные сорта чая, но и другие травы, например, кипрей и душица. Глядя на такое разнообразие, мне захотелось испробовать всего и сразу, однако я остановил свой выбор на чёрном крупнолистовом.

Через несколько минут я сидел у окна и смотрел на лес, неспешно отхлёбывая горячий чай. Вошёл Фишер. Мрачно кивнул в знак приветствия. Я кивнул в ответ и снова уставился в окно. Шахматы… Это всё же не творчество, не искусство – в том смысле, что они ничего не создают для жизни. Нет, я не был настроен против шахмат, я даже знал, что умею в них играть. Как досуг, как игра, как нечто не слишком серьёзное, шахматы, конечно, прекрасны, но делать из них профессию, смысл жизни – всё равно что строить клетку для жизни, убивать жизнь. Они могут быть средством, инструментом для развития мышления, но никак не целью. Шахматы для мышления, а не мышление для шахмат! Не было в истории ни одного профессионального шахматиста, который бы добился чего-нибудь вне шахматной доски…

– Вы давно занимаетесь шахматами? – повернулся я к Фишеру.

Он в это время доставал банку с растворимым кофе из кофейного шкафчика (да, был и такой), и мой неожиданный вопрос заставил его вздрогнуть, так что он чуть не выронил банку из рук.

– Чёрт возьми, зачем говорить под руку?! Вы хотя бы предупреждайте! – нервно проговорил шахматист, повернувшись ко мне лицом. – Чуть не разбил!

– Простите, я не хотел вас напугать! – извиняющимся тоном произнёс я, а про себя улыбнулся. – Просто я вдруг понял, что умею играть в шахматы, и мне стало интересно, играл ли я с вами или нет.

– Как-то раз мы с вами играли, но недолго, – самодовольно ухмыльнулся он. – Мне хватило пятнадцати ходов, чтобы загнать вас в угол. Очень жаль, что здесь нет достойных соперников. Это меня огорчает.

– Неужели я совсем безнадёжен?

– Остальные ещё безнадёжнее.

– Звучит не очень утешительно, – сказал я. – А чем ещё вы занимаетесь, кроме шахмат?

– Я не Змей-Горыныч, у меня одна голова. А если и было бы хотя бы две, я бы играл сам с собой, чтобы совершенствовать своё мастерство, а не тратил время и силы на двух зайцев.