Солитариус. Книга первая

Мы подошли ко второму мужчине.

– А вот наш учёный и изобретатель, невероятно умный человек.

Мы пожали друг другу руки, и я спросил:

– Позвольте уточнить: вы главным образом учёный или изобретатель?

– И то, и другое. Я использую науку для того, чтобы изобретать. Я считаю, что наука, которая не даёт плодов, – это потеря драгоценного времени. Чистую научность необходимо искоренить! – немного разгорячённо объяснил он. Голос у него был довольно резкий и хриплый. Я дал ему имя Архимед. Но вслух сказал другое:

– Согласен с вами, Кулибин, – лицо Сократа вытянулось от огорчения. – Так вы уже что-то изобрели?

– Пока немного. Из выдающегося – солитарин. Это вещество, которое придаёт легковоспламеняющимся материалам огнеупорные свойства. Древесина, обработанная солитарином, приобретает свойства металла. Принцип действия солитарина…

И он полез в научные дебри, в которых я ориентировался так же, как обезьяна в искусстве. Может, ещё и потому, что с утра мозг отказывался вникать во всё это. Тем временем Сократ налил нам кофе, и мы сели рядом с изобретателем. Архимед говорил быстро – как по бумажке – и достаточно долго. Временами я что-то спрашивал, но скорее из вежливости, нежели из любопытства. Единственное, что я выудил из потока научных терминов – это то, что солитарин представляет из себя смесь природных материалов – каких именно, Архимед не пояснил, сославшись на необходимость держать состав в тайне. Как только он закончил речь о свойствах солитарина, Сократ попросил его рассказать про аэромобиль. Мне, честно признаться, было уже неинтересно, к тому же и мозг мой противился такому количеству информации с самого утра. Или, наверное, он противился не количеству, а качеству подачи такой информации. Но я не винил Архимеда в неумении объяснять доступно – в конце концов, он вообще не был обязан кому-то что-то объяснять. Когда Сократ упомянул аэромобиль, я, не дожидаясь новых словесных извержений, спросил, когда можно будет идти завтракать. Оказалось, что можно идти хоть сейчас – что я и предложил всем, кроме Фишера, которого и след простыл. Сократ и Архимед – ну и парочка! – согласились.

Погода стояла прекрасная. Солнце ещё не полностью сковало воздух своей любовью, и дышалось хорошо. Лес и его обитатели уже проснулись, если, конечно, они вообще спали.

По дороге учёный излагал нам принцип работы здешнего (ибо, как он сказал, моделей существует достаточно) аэромобиля, погрузившись в море научных и технических подробностей. Я счёл за лучшее пропустить их мимо ушей и стал думать о том, что несёт человечеству назревающая эпоха технократии (в смысле тотального влияния на человеческую жизнь технологий, а не власти специалистов). С одной стороны, улучшение жизненных условий, окончательное освобождение людей от тяжёлого и рутинного труда, быть может, появление бесплатной искусственной пищи, искоренение болезней, а там и бессмертие – всё это лежало на поверхности, затмевая своим блеском другую сторону – тёмную и неприятную, особенно для коммунистически настроенных технократов. Впрочем, коммунисты всегда умели закрывать глаза на очевидное – и свои, и чужие. А тем, кто не хотел добровольно слепнуть, глаза выкалывали – во имя справедливости, равенства и братства. «Ты должен видеть то, что видят другие: если все говорят «это белое», значит, это белое, несмотря на то, что по всем признакам – это чёрное» – вот и весь коммунизм, точнее, социализм, грезящий о коммунизме, как христианство о царстве божьем. То же случится и с технократией, если у её руля встанут коммунисты, либералы или демократы, в общем, все, кто так или иначе говорит о равенстве людей. Допустим, человечество научится создавать пищу из воздуха, и что тогда они сделают? Правильно: всех накормят. Работать будут роботы, а люди будут заниматься… Вот в этом и суть тёмной стороны технократии. Чем сейчас занимается человек обыкновенный, когда не работает? Смотрит телевизор, пьянствует, пропадает в интернете, в общем, занимается чем угодно, но не созиданием. Избавь человека обыкновенного от работы, от борьбы с нуждой – и он сойдёт с ума, сопьётся или покончит с собой. В любом случае ничего хорошего из этого не выйдет. Человеку обыкновенному не нужна так называемая свобода. Освобождать от борьбы за пропитание стоит только тех, кто знает, как воспользоваться этой свободой, тех, у кого есть цель и кто сам себе хозяин. Главным образом – людей науки и искусства. Но понадобится ли наука, если основная проблема человечества – голод – будет решена? Космос? А зачем он нужен, если Земля станет раем – в хорошем смысле этого слова?

И я понял, что не хотел бы жить в такую эпоху, в этаком беспроблемном сонном царстве. Впрочем, проблемы всегда найдутся, а если нет, человек их сам создаст или выдумает. Людям необходим враг, каждому – свой: нужда, болезнь, идеи или что-то другое – в зависимости от уровня человека. Скажи мне, кто твой враг, и я скажу, кто ты. Да, борьба у нас в крови. Как только борьба прекращается, начинается деградация. А с чем борюсь я? Кто мой враг?

…В столовой никого, кроме нас, не было. На завтрак подавали овсянку, омлет, различные блинчики и бутерброды с сыром и ветчиной. Корова сегодня вела себя прилично – по крайней мере, пока. Сократ взял один бутерброд и чай – голод не уступал паранойе, но и паранойя не уступала голоду. Архимеда же, судя по всему, не терзали никакие подозрения, и он набрал всего понемногу. Я особого голода не чувствовал и потому попросил кофе и пару бутербродов.

– Ты чего на меня так уставился, Пушкин? – громко и с каким-то раздражением спросила Корова.

– Да вот, пытаюсь понять, почему у вас такой скверный характер, – невозмутимо ответил я.

– Чего-о? Тебе-то какое дело? Молчи уж, рожа! – лицо её покраснело и раздулось ещё больше.

– Я вам не дедушка-интеллигент, так что давайте договоримся. Либо вы будете разговаривать со мной вежливо и обращаться ко мне на вы, либо я добьюсь того, что вы отсюда вылетите. А если мне не удастся этого добиться, я вас в кастрюле утоплю, ясно?

Всё это я выговорил не спеша, спокойно, холодно улыбаясь и глядя ей в глаза. Корова слушала меня, раскрыв рот. Затем опустила взгляд и еле слышно пробубнила себе под нос что-то вроде «какие все нежные».

– Простите, что вы сказали?

– Я говорю: как скажете, Пушкин.

– Вот и отлично. Рад, что мы поняли друг друга.

Корова подняла на меня глаза, и у меня возникло странное чувство, что именно этого она и добивалась своим поведением – как будто хотела, чтобы её поставили на место.

– Вы присаживайтесь пока, я сейчас вам всё принесу. Не желаете ли молочка к кофе?

Я пытался уловить в её голосе насмешку, обиду или злость, но ничего подобного в нём не было.

– С удовольствием. Благодарю вас, Золушка.

Сократ с Архимедом, пока я беседовал с Коровой, заняли столик у дальнего окна. Они до сих пор что-то обсуждали. Я решил устроиться подальше от них и присел в ближнем углу спиной ко входу. Через несколько минут подошла Корова и поставила передо мной небольшой поднос. Я поблагодарил её, и она ушла. «Надеюсь, она не хочет меня отравить», – хмыкнул я про себя.

После завтрака Сократ с Архимедом предложили мне немного отдохнуть на веранде около столовой, но я отказался, сославшись на внезапно проснувшееся вдохновение, и отправился в коттедж в одиночестве. Меня и вправду посетило что-то вроде вдохновения: строки летели из меня, как искры из металла, по которому ударяют кувалдой. Выходило нечто тяжёлое, гнетущее, несоответствующее окружающему миру. Поэтому я решил выкинуть из головы плоды этого вынужденного вдохновения и забыть о них, но это оказалось не так-то просто. Строки с невероятным упрямством не желали забываться:

Враги – кровожадная злость и звериная страсть.

На шее планеты повисла природа-удав.

Нам выбора нет: умертвить её либо пропасть!

Да здравствует правда: насилие – путь в никуда!

Я прекрасно помнил, что последние слова кто-то записал в тетради со стихами, скорее всего, именно поэтому мой мозг сейчас и выдал эту фразу. Но не слышал ли я её раньше? И зачем кому-то записывать что бы то ни было в моей тетради? Может, Сократу что-нибудь известно об этом…

– Есенин!

Я проходил мимо поворота на женский коттедж и так глубоко ушёл в себя, что не заметил сидящую в беседке женщину. Это была Несмеяна. Выглядела она так же невесело, как и вчера, к тому же сменила ярко-жёлтое платье на унылое тёмно-коричневое.

– Доброе утро, – поздоровался я, подходя к ней.

– Доброе ли? – нахмурилась она. – Но я не за этим вас позвала. Присядьте.

– А зачем? – я сел, сохраняя дистанцию в рамках приличия.

Несмеяна впилась глазами в мои глаза, как будто ища в них что-то. Глаза у неё были зелёные и тоскливые, в них застыла обречённость, как у приговорённого к смертной казни. Её можно было бы назвать красивой, если бы не эта безысходность в лице и во взгляде.

– Вы знаете, что здесь происходит? – наконец спросила она.

– Нет, понятия не имею. А вы знаете?

– Да. Я вспомнила. Я знаю, что такое Солитариус. Я знаю, как мы здесь оказались. Теперь я всё знаю, – звенящим от волнения голосом проговорила она.

«Кажется, с ней не всё в порядке», – встревоженно подумал я.

– Да? Что вы вспомнили?

– Не думайте, что я сошла с ума, – Несмеяна горько усмехнулась, – хотя так и может показаться на первый взгляд. Тут ничего не поделаешь. Правда всегда кажется немного безумной. От неё хочется бежать. Но бежать некуда. И нам не убежать отсюда.

Она вздохнула:

– Мы находимся не на земле, Есенин.

– В смысле? – не понял я.

– В прямом. Мы находимся на другой планете, и называется она: Солитариус.

Я аж дар речи потерял. Несмеяна же лихорадочно и оттого немного скомканно продолжала:

– Да-да, Земля где-то далеко. Точно не скажу, я ещё не все детали вспомнила, но очень далеко. Мы – разведчики, испытатели, добровольцы, пожелавшие первыми заселить неизвестную планету. Прибыли мы сюда на космическом корабле около пяти лет назад. Сначала всё шло нормально, а потом что-то случилось. Многие из нас начали терять память и проявлять агрессию, кто-то даже покончил с собой. Тогда наш руководитель, известный нам как Гиппократ, принял решение изолировать всех больных и заняться выяснением причины болезни.

Я слушал и не верил своим ушам. Нет, теоретически всё это представлялось мне возможным, но практически – невероятным. Смущало меня прежде всего отсутствие каких-либо фактов, способных подтвердить её слова. Но неужели она могла такое выдумать?