Солитариус. Книга первая

– Это значит, что он близок к помешательству.

Я вгляделся в лицо Малевича: непохоже было, что он шутит…

– Но зачем было выдумывать Гиппократа? В чём смысл?

– Смысл в том, что всегда можно переложить вину на него. Ошиблась Змея, но она как бы ни при чём, ведь есть Гиппократ, который за всё отвечает. Понимаешь, что это значит, да?

– Пожалуй. И если у меня возникнут какие-нибудь претензии или злость, то направлены они будут на Гиппократа. И можно не отвечать на вопросы пациентов, ссылаясь на его приказы. Что ж, это разумно, но если это так, значит, они врут нам во всём. А в это мне не верится. Точнее, я не вижу смысла. Там, где нет здравого смысла, начинаются параноидальные дебри.

Малевич хмыкнул, как бы не соглашаясь со мной, но промолчал.

Мы расстались в прихожей. Художник свернул налево, к лестнице – он жил на втором этаже, а я зашёл в гостиную и наткнулся на Шапокляка, сидевшего в том же кресле, что и вчера вечером.

– Ну что, как успехи, Шекспир? Хотя какой из тебя Шекспир, если даже Есенин из тебя никакой, – ухмыльнулся он.

Я уже собирался пройти мимо, но передумал и подошёл к нему. Шапокляк и бровью не повёл, когда я приблизился. Наглая ухмылка не сходила с его лица и ясно давала понять, что он меня нисколько не боится: то ли не верил, что я решусь ударить его, то ли надеялся на законы Солитариуса.

– Если ты будешь так себя вести, рано или поздно мне придётся применить силу, – спокойно сказал я.

– Ах! – с притворным ужасом воскликнул он. – Неужели вы способны на такое, милостивый государь? Мне придётся рассказать о ваших угрозах руководству. Как же так? Наш поэт едва очнулся, а уже снова проявляет склонность к насилию!

– Я тебя предупредил, – с трудом сдерживаясь, ответил я и повернулся, чтобы уйти, но тут Шапокляк схватил меня за запястье и прошептал совсем другим голосом:

– Вспомни. Это твой единственный шанс. Иначе останешься здесь навсегда.

Это было настолько неожиданно, что я не сразу сбросил его руку.

– О чём это ты? – снова повернувшись к нему лицом, спросил я.

На мгновение мне показалось, что и лицо его стало другим: более серьёзным и даже – ну уж это наверняка почудилось! – сострадательным. Но мгновение промелькнуло, и отвратительная ухмылочка вернулась на своё место.

– Разве я что-то сказал? – удивлённым тоном ответил он. – Кажется, пациента одолевают галлюцинации…

– Что я должен вспомнить? – раздражённо перебил я его.

– Мне-то откуда знать? Ох уж эти поэты! Вечно что-то навыдумывают себе…

Бесполезно было дальше продолжать разговор, и я ушёл в свою комнату, чтобы окончательно не выйти из себя.

До обеда читал эссе Несмеяны. Сначала мозг отказывался воспринимать всерьёз женское философствование, но буквально через несколько предложений ему, мозгу, стало понятно, что и женщины умеют думать и не просто думать, но выхватывать суть:

«…сразу хочу подчеркнуть, что целью данного эссе, а также и моей целью, не является всеобщее благо или создание беспроблемного, идеального для всех общественного устройства – в первую очередь не потому, что это невозможно, а потому, что это противоестественно и, если угодно, усыпляюще, даже умертвляюще. Скажу иначе: благо масс меня не интересует. Ухаживать за сорной травой, чтобы она окончательно уничтожила благородные культуры – этим сегодня занимается государство и церковь. Как сделать так, чтобы благородные культуры выжили и разрослись – вот главный вопрос, который ставлю я перед собой и своим читателем в данном эссе. Ещё яснее: какие условия наиболее благоприятны для выходящего из ряда вон меньшинства, для созидающего меньшинства? Здесь я рассматриваю только одно из множества условий, а именно: общественное устройство…»

Несмеяна считала период с пятнадцатого века до начала двадцатого самым благоприятным для благородных культур, отдавая предпочтение Ренессансу и не беря в расчёт Древнюю Грецию и Рим, «так как дохристианские времена бесконечно далеки от нас и не могут служить эталоном культуры в условиях современной действительности». Примерно с середины двадцатого века, по её мнению, «началась эпоха сорной травы, когда само понятие благородства потеряло свой изначальный смысл, а уж о благородстве применительно к конкретному человеку того времени нечего и заикаться – если таковые и были, они бесследно сгинули как золото, брошенное в грязь. Справедливости ради: то же самое, и даже в большей степени, можно сказать и о нашей современности… В том и состоит моя задача и задача каждого, кто хоть немного обеспокоен нынешним состоянием культуры, – чтобы, говоря библейским языком, отделить зёрна от плевел на поле современной культуры и не позволить сорнякам задушить то благородное, что ещё там осталось».

Далее Несмеяна доказывала, что основные причины бедственного положения культуры кроются в общественном устройстве:

«Эпоха сорной травы наступила не внезапно, она подкрадывалась постепенно и сначала почти незаметно (не очень тонкий юмор, да простит мне читатель!). Но об этом написано много, поэтому я не считаю нужным углубляться в данную тему. Достаточно сказать, что виной всему – проповедь равенства, стремление к равенству, которое, по сути, заключалось в том, чтобы лучших людей сравнять с худшими, низвести до уровня посредственности; всеобщее образование (школы как фабрики по производству рабов для государства), уравнивающее всех, гребущее всех одной гребёнкой: талантливого и бездарного учат по одной и той же схеме до сих пор. Дабы не растекаться мыслью по древу, скажу коротко и ясно: виной всему – демократия и всё родственное ей, всё, что позволило тупости, пошлости, бездарности масс захватить власть над миром. Или более поэтично: с тех пор, как земля стала небом, благородная культура чахнет ужасающими темпами – не только в России, но и во всём мире. Отдельные её проблески – а таковые ещё встречаются – не способны повлиять на общую тенденцию примитивизации всего и вся».

Единственным способом изменить текущее положение дел является «плавный, по возможности, переход от демократической формы правления к меритократической, то есть формирование заслуженной аристократии. Во главе угла должны стоять интересы не народа, а созидающего меньшинства, потому что именно от созидающего меньшинства зависит всё остальное». Это была основная мысль всего эссе, фундамент, на который ложились все последующие размышления и исторические примеры и антипримеры. Впрочем, Несмеяна давала понять, что не стоит слишком часто заглядывать в историю, потому что «она не может быть учебником по строительству меритократического государства. Такие учебники должны быть ещё написаны».

Я соглашался с Несмеяной во всём, за исключением незначительных деталей. Даже удивительно, что женщина написала такое. Всё-таки женскому полу больше свойственны любовь к ближнему и прочие христианско-социалистические взгляды. Нет ли тут какого-то подвоха? Надо будет обсудить с ней эту тему…

На обед я отправился в одиночестве: ни в гостиной, ни на террасе никого не было, да мне и не хотелось ни с кем разговаривать. По дороге вспомнил, что Моцарт просил меня сегодня зайти. Что ж, почему бы и не зайти… Конечно, его идея отразить музыку в поэзии довольно интересна, но сомнительно, что из этого что-то выйдет.

В столовой никого не оказалось. Только когда я уже заканчивал обедать, появился ДиКаприо, помахал мне рукой и прямо с порога крикнул:

– Слышали новости? Два приступа одновременно! Такого ещё не было на моей памяти.

– Нет, не слышал. Что случилось?

Он подошёл.

– Художник сошёл с ума. Напал на Хоттабыча и начал его душить, представляете? Хорошо, что я мимо проходил, вовремя оттащил его, иначе бы Хоттабыча уже не было с нами…

– Когда это случилось?

– Около часа назад. Иду я, значит, в библиотеку через гостиную, смотрю: Ван Гог душит Хоттабыча и что-то бубнит себе под нос, то ли «хватит врать», то ли «хватит играть». Ну, я и оттащил, уж не знаю, откуда у меня силы взялись, вы же видели Ван Гога! Минуты две, а может и больше, удерживал его, как мог, но ещё немного, и он бы вырвался. К счастью, мне помогли дуболомы, не знаю, как они там оказались. – Он сделал небольшую паузу, чтобы отдышаться, и добавил: – В общем, они ему что-то вкололи, и он отрубился. Вот, а потом они унесли его. Судя по всему, в изолятор.

– Ничего себе новости, – пробормотал я. – А как Сократ? Да вы присаживайтесь!

– Старик-то? Ничего, с ним всё в порядке, надеюсь. Я звал его обедать, но он отказался и ушёл в свою комнату.

– А второй приступ? – спросил я, подозревая худшее.

– Ах, это Несмеяна! Она пыталась повеситься на дереве… Вовремя сняли. Её, говорят, тоже увезли в изолятор.

– Я же только утром, совсем недавно разговаривал с ними, и всё вроде бы было нормально. Что же это за болезнь такая?

– И не говорите, дружище… Сущий кошмар! Вы сейчас куда?

– В дом искусств.

– О, кстати, я предлагаю всем провести общее собрание в субботу. Как вы на это смотрите? – воодушевлённо спросил ДиКаприо.

– Не знаю. Вообще-то в субботу должна приехать моя жена…

– Но ведь она приедет вечером, не так ли?

– Да, а вы откуда знаете? – с подозрением посмотрел я на него.

– Обычно все приезжают вечером, – широко улыбнулся он. – Так что насчёт собрания? Мы можем собраться после завтрака, часиков этак в девять.

– Хорошо, если все придут, то и я приду. Хотя двое, наверное, уже точно не придут?

– Да, скорее всего, до субботы их не выпустят.

– А у вас есть какие-нибудь мысли по этому поводу?