Солитариус. Книга первая

– Какие намёки, Есенин, если он даже имени своего мне не сказал… Это, видите ли, может негативно отразиться на моём состоянии и помешать выздоровлению.

Тропинка вывела нас на поляну, которую почти всю занимал маленький – по сравнению с нашим – двухэтажный коттедж с террасой (слева от входа, как у Гиппократа), густо обвитой каким-то плющеподобным растением. Несмеяна попросила меня подождать снаружи («иначе могут неправильно понять, извините») и отправилась за эссе, а я устроился в плетёном кресле-качалке в углу террасы. Солнце, почти уже оккупировавшее воздух, сюда проникало только частично. Я раскачивал кресло и пытался думать о Несмеяне, но думалось плохо. Только одно мне было ясно: она очень несчастлива, и вряд ли я смогу ей чем-то помочь.

Дверь открылась, из коттеджа неспешно вышел Малевич в клетчатой рубашке с закатанными выше локтей рукавами. Заметив меня, он махнул рукой.

– Приветствую, Есенин! Какими судьбами тебя сюда занесло? Не Купидон ли заманил? – улыбаясь и подмигивая сказал он, протягивая руку. – Ай-ай-ай, не успел очнуться, а уже тянет к женщинам. Что же, и я такой, все мы такие, от природы не избавишься.

– И тебя с добрым утром, – улыбнулся я в ответ. – Жаль тебя разочаровывать, но Купидон тут ни при чём. Я здесь по велению Аполлона.

– Ну это конечно! А что же, ты думаешь, что Аполлон – это не переодетый Купидон? Эх, дружище! Купидон любит прятаться под всевозможными масками, точно тебе говорю. Вот, например, Арес. Кто он? Не кто иной, как униженный, оскорблённый, неполноценный, неудавшийся, а возможно и оскоплённый Купидон.

– Не спорю. Но ко мне это отношения не имеет.

– Да ладно тебе, Есенин! Я же просто шучу. Так ты ждёшь кого-то? Собираешься домой?

– Да. Жду, эм-м-м, Несмеяну, не знаю, как ты её называешь.

– Мыслительницу? Никак не называю. Мы с ней почти не разговаривали, она вообще больше молчит. Хотя я придумал ей прозвище, но только для личного пользования. Тебе скажу, но ты ей не говори, ладно? В общем, когда мне сказали, что она – философ, мне вспомнилась Ханна Арендт. Правда, понятия не имею, о чём эта Арендт – чёрт возьми, ну и фамилия! – писала. Короче, сначала я так и решил: пусть будет Ханна. А потом мне вдруг пришло в голову: какая же она Ханна? Она – Ханна?! А может и ей, ну да ладно… А зачем ты её ждёшь?

– Она предложила мне почитать её эссе. Ты не читал?

– Нет, но слышал. К чтению у меня душа не очень лежит, особенно к философии, особенно к женской. Ну так что, подождать тебя?

В этот момент появилась Несмеяна. В руках она держала тоненькую чёрную книжечку в твёрдой обложке.

– Здравствуйте, Рембрандт. Вот, Есенин, пожалуйста, – она протянула мне эссе. – Как прочитаете, дайте знать, мне очень интересно ваше мнение. До свидания, господа.

И она снова скрылась в коттедже.

– Вот ведь… – задумчиво покачал головой Малевич.

– А ты что здесь делал? Приносил жертвы Купидону? – спросил я, не скрывая насмешки, когда мы немного отошли от коттеджа.

– Как вы могли так обо мне подумать, сударь? Я – художник, а не герой-любовник, – с явным самодовольством ответил он.

– Разве это не одно и то же?

– У вас весьма превратные представления о художниках, дружище.

– Кстати, я видел в доме искусств одну картину, она мне очень понравилась.

– Какая именно?

– Та, где два молодых человека враждебно смотрят друг на друга.

– Да, это прекрасная работа. Говорят, что её написал бывший пациент.

– А твои картины там есть?

– Две, справа от входа. Но я считаю их не очень удачными, – хмуро произнёс Малевич.

– А вообще ты с натуры пишешь или сам выдумываешь?

– Чтобы писать с натуры, особого таланта не нужно. Любого можно научить. Это как фотография. Понимаешь? Это копирование, а не творчество. А я за творчество, за размах, за идею, за субъективность, а не за отражение объективности, то есть копирование. Фотография и фотографическая живопись – это вообще не искусство. Любой дурак может фотографировать, дай только хороший фотоаппарат и прочие атрибуты, – с каждым словом он говорил всё более разгорячённо. – Вот ты называешь меня Малевичем, хотя как художник он мне глубоко неприятен. И вся эта новомодная, желеобразная живопись, абстракционизм, авангардизм и остальное тоже. Знаешь, почему стала популярна расплывчатость, и не только в живописи, а вообще в искусстве? Да потому что большинство само расплывчато! Люди всегда и везде ищут и превозносят своё подобие! Расплывчатому большинству не нужны чёткие идеи, возвращающие с небес абстракций на твёрдую почву. Да, всё расплылось, растеклось, канализацию прорвало! Я тебе вот что ещё скажу: нельзя восхищаться одновременно Рафаэлем и Пикассо. Но большинство, кроме того, что расплывчато, ещё и практически всеядно, оно глотает всё что видит, без разбора. Искусство превратилось в кашу для свиноподобного большинства, вот в чём проблема.

– И что же делать?

– А что тут сделаешь? – махнул он рукой. – Я-то, понятное дело, буду свою линию гнуть. Когда выйду отсюда.

– Думаешь, нас отпустят? – вырвалось у меня ни с того, ни с сего – сам не знаю, почему я это сказал.

Малевич остановился и подозрительно глянул на меня.

– Типун тебе на язык. Конечно, отпустят. Когда вылечимся. Или ты знаешь что-то, чего не знаю я?

– Нет, просто… Не кажется ли тебе, что тут что-то нечисто?

Он хмыкнул.

– Вижу, ты тоже ударился в паранойю. Ну и какая у тебя версия? Подожди-ка, дай угадаю, – он почесал затылок. – Наверно, Солитариус – это проект пришельцев?

Я засмеялся. Мы зашагали дальше.

– Ну уж это вряд ли.

– Да, но вот что я тебе скажу: паранойя в той или иной степени появляется здесь у всех. Мне кто-то рассказывал про бывшего уже пациента, который утверждал, что крыша нашего коттеджа ни на чём не держится. Якобы стропильная система отсутствует. Ну, сходили вместе с ним на чердак, проверили. Стропила оказались на месте, там, где и должны быть. А он всё равно продолжал утверждать, что их не было, когда он там был один. Переклинило беднягу. А тем же вечером он пытался покончить с собой. Сделал верёвку из одежды и хотел повеситься на дереве. Хорошо, что кто-то заметил его и вытащил из петли.

– Да уж, странно. А тебя паранойя не охватила?

– Как сказать… Есть у меня одно подозрение. Только никому не говори, ладно?

– Да, конечно.

– По-моему, Гиппократа не существует.

– То есть как? – усмехнулся я.

– А вот так. Я его никогда не видел, другие тоже.

– Кое-кто видел.

– Кто же? Хотя можешь не говорить, – он нахмурился, – я и так знаю. Раз уж зашёл об этом разговор, вот что я тебе скажу: будь осторожен.

– Ты это о чём?

– Просто будь осторожен с тем, кто говорит, что видел Гиппократа. Этот человек опасен.

– Опасен?