Торговец отражений

– Мы не должны исчезнуть, Шелдон, – сказала Грейс и улыбнулась.

– Это Джексон тебе сказал? Он? Пожалуйста, скажи, что он говорил, – прошептал Шелдон.

Грейс, опершись спинку лавки, встала, и, пошатываясь, подошла к кругу. Оказалась в самом его центре. Не успев успокоить бившееся с нечеловеческой скоростью сердце, зажмурилась, чтобы ненароком не встретиться взглядом с Джексоном, обернулась. Все смотрели на нее.

– Священная вода пруда смешивается с кровью, но разве она выпрыгивает из убежища? – спросила Грейс.

Вода пруда все еще спокойна и прозрачна.

– Разве Джексон ушел, потому что не захотел больше быть в этом мире? Нет, он ушел ради нас. Ради того, чтобы мы поняли, каков наш путь.

Друзья молчали и слушали. Даже Шелдон, прежде бы решивший сказать что-то, завороженный, замер и прозрачными глазами следил за каждым движением Грейс.

– Человек, примирившийся со своей участью, человек, который сквозь мучения идет к истине, человек, который в бессмысленности бытия создает смыслы и забирает их с собой. Человек, который есть, но не существует. Такой человек есть Бог. Вот, какова истина. Вот, каков Джексон. Таким он хочет видеть нас. Такими, – она показала на пустой лист, – а не такими, – кивнула на другие личные дела.

И вдруг разорвала копию личного дела Джексона Брайта, подошла к пруду и бросила обрывки в воду. Бумагу течением понесло к сердцу пруда. Буквы растекались.

Лиза и Джим встали со скамейки. Сабрина отошла от дерева. Шелдон выпрямился и повел семью к Грейс. Они смотрели на пруд. Видели, как последнее упоминание о Джексоне Брайте в этом мире проглатывает вода. Было в этом простом действии что-то великое.

– Джексон доказал нам, что овладевший своим телом и душой неподвластен смерти. Она не может забрать такого человека. Такой человек вечен, – сказала Грейс, когда все стояли у пруда, а вода касалась носков ботинок и кончиков босых пальцев.

– И что же нам теперь делать? – прошептал Джим.

Грейс улыбнулась. Шелдон, почувствовавший истину, касавшуюся его, тоже.

Грейс показалось, что Джексон Брайт входил в воду. Свет опалял его. Он был светом. Он был истиной. И они могли идти с ним, плечом к плечу. Оставалось всего несколько шагов.

– Бунтовать, – сказали Шелдон и Грейс хором, все еще обращаясь к Джексону Брайту.

Видение улыбнулось, прикоснулось к груди, в которой билось человеческое сердце, и исчезло.

Часть третья. Бунт.

«Вместе с бунтом рождается сознание».

«Бунтующий человек»

Альбер Камю

XIV глава

Осборн проснулся бы после обеда, если бы сквозь сон не почувствовал подступавшую к горлу тошноту. Оказывается, нирвана не так далеко – пара шагов или глотков.

Сладкая, очень сладкая, слаще пончиков и круассанов. Концентрированное наслаждение, впивающееся в каждую клетку тела, всасывающееся и поглощающее всего тебя. Такова нирвана. Оранжевая и теплая. Спешить не надо. Ты – весь мир. Ты – обращен к себе и восхваляешь себя. Ощущаешь каждую клетку тела. Чертовски хорошо.

Потом, конечно, плохо. Наружу выворачивает, пот усыпает, застывает и разбивается, стекленеет, просвещается насквозь, а затем – снова растекается, по клеточке от тела отрывает, замерзает, колет, заковывает и выбрасывает ключ в окно, словно говоря, что там, именно там, и есть выход.

Как бы то ни было, но стыда Осборн за круговорот ощущений не чувствовал. Это ради искусства, а не ради людей. Оно принимает только крупную валюту.

Осборн было аккуратно поднялся на локтях, но получилось резко, и все плакаты, прежде явно различимые, превратились в кашу. Он упал на спину и зажмурился. Красные круги заплясали, глаза зачесались, но рук поднять нельзя – ладони ужасно зудели. Осборн провел пальцем по внутренней стороне. Вся исполосована. И где умудрился? А еще вдруг вспомнились вчерашние лягушки.

В детстве, вроде как, Осборн часто ловил головастиков в пруду недалеко от дома.  Сваливал их в банку с водой и бежал в сад, а потом раскладывал на газету и смотрел, как быстро детишки лягушек зажарятся. Они трепыхались в предсмертной агонии, раскрывали круглые рты, хватая огненный воздух, и после пары раз стало ясно – солнце эти твари не терпят. Такие себе земноводные вампиры.

«Хах, как остроумно. Замечательная название альбома с готическим звучанием», – подумал вдруг Осборн, наслушавшийся собственных мыслей.

Лягушки – особенно занимательные твари. Не настолько мерзкие, как жабы, но и не такие важные. Если мир бы поставил на чашу весов одну жабу и тысячи лягушек, весы бы без особых усилий пересилили и лягушки посыпались бы в небытие. Лягушки красиво летают. Жаль, у них нет крыльев.

В подвале Осборна сквозь широкие трещины в потолке пробивались солнечные лучи и подсвечивали грязь, осколки бутылок, валявшиеся по углам, и дыру в стене. Осборн никогда не понимал, куда ведет дыра. Поначалу гадал, садился к стене спиной и слушал завывания за кирпичной кладкой. Пытался выловить в стонах человеческие слова, но сколько ни пытался, ничего не получалось. Однажды пытался залезть в нее, но когда протянул руку и почувствовал, что за дырой гуляет ледяной ветер, перестал пытаться. Если там и Ад, то арктический. А после всего холода, который приходится терпеть в жизни, после смерти хотелось все-таки погреться.

Осборн помнил, как расчехлил гитару, сел в центр на холодный бетон и начал перебирать струны. Долгое время ничего не получалось. Слова вылезали гадкими лужами, растекались у ног, а он смотрел на них, старался зажимать рот, но тогда отпускал руки, гитара падала, а слова – все еще лились тошнотой бессмысленности.

Музыка, ему нужно было заставить музыку говорить, а человека – замолчать. Чтобы забраться глубже, нужно забыть о словах. Но человек все-таки – слабое существо.

Осборн даже не заметил, как его вывернуло, и бы упал лицом в вонючую лужу, если бы вовремя не подставил локти. Руки дрожали, горло горело, с губ стекала горечь. Это все слова и ненадобность.

Осборн попытался отдышаться, медленно, чтобы ненароком не опуститься на пол, отполз к стене, прислонился к ней и посмотрел вверх. На потолке все смешалось, дыры не рассмотреть. Небеса его не видели. Подземелья – тоже.

Рядом лежал камушек. Осборн потянулся, достал его и бросил в потолок, изо всех сил, понадеявшись, что пробьет дыру. Но он отлетел от потолка и упал. Бросаться в пол Осборну не хотелось. Все-таки встречи с трехголовыми псами ждать не будешь.

Осборн стукнул затылком о стену, несильно, но настойчиво. Не чтобы проломить череп, а в напоминание – я все еще здесь. Но в этот раз спокойствие так и не пришло. Ни тогда, ни до этого. Только мрак. Каждый раз, когда Осборн возвращался в никуда и оказывался один на один с собой, не мог терпеть. Его мучило несоответствие. Он – не он настоящий. Это кто-то другой играет на гитаре, лежит на холодном полу и напивается до беспамятства. Этот кто-то хочет забыться, а Осборн – вспомнить. Он настоящий потерялся где-то по дороге в Ластвилль, среди лугов и трасс, в аромате цветов у дома, в шелесте листьев домашних яблонь, в мягкости травы у порожков, где когда-то ему разрешили стать тем, кем хочет.

Родители Осборна любили музыку. Все детство он прожил на заднем сидении машины в дороге к очередному концерту и фестивалю. А потом случилась стабильность, работа, первый собственный дом, и Осборну стало тяжело. В четырех стенах он чах, как светолюбивое растеньице, и спасался только ночами, когда придумывал жизни, где был музыкантом в вечной дороге, которая оканчивалась камнем на неизвестном кладбище. Родители отпустили Осборна в путешествие к себе и подарили гитару. Даже оплачивали обучение и не задавали лишних вопросов.

А он так и не понял. Потерялся, а, может, и не находился никогда. Вдруг и не найдется?

Осборн сделал несколько больших глотков из бутылки, которую прихватил из дома, закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Взялся за гриф, аккуратно положил гитару на колени и заиграл. Взял один аккорд, другой и застонал. Вдохновения нет. По ощущениям, никогда не будет.

И вдруг дом вздохнул, поднял пыль. По полу пробежала легкая дрожь.

Они пришли. Вовремя, как всегда.

Они ступали бесшумно, оказывались за спиной. Без лиц, наряженные в серое. Может, их много, может – один. Они расплывались на фоне стен. Может, их не было. Может, их никогда не было. Но рядом с Осборном был пакет.

Он развернул его и вытащил шарик из упаковки. Не запивая, проглотил таблетку. Зажмурился, провел языком по небу, на котором осталась неприятная крошка. Он огляделся, посмотрел под ноги – ни лужи, ни камня не осталось. По полу расползлась дыра, по потолку – тоже, но ни тьмы, ни света было. Только холод.

Вдруг из всех темных углов начали выбегать лягушки. Большие, маленькие, зеленые и коричневые, они быстро окружили Осборна. Сцена. Прием, как на «Грэмми». Только камер не хватает. Вот она – любовь толпы. Закупори в бутылку, поставь на полку и любуйся. Десятки слушателей, плавающих в мутной жиже.

И тогда Осборн начал играть, а лягушки подпевали ему, тени ушли в темную дыру. На гитаре кровь, ладони порезались о струны. Лягушки все пели. Осборн продолжал играть.

Воспоминания о былом дне не пробудили никаких чувств. Осборн чувствовал, что в тетрадке, которую брал с собой, музыка на века. А кровь из носа? Ничего, ее можно вытереть. И горло промоется, бутылка, благо, всегда под кроватью. И ладони заживут. Все людское можно изменить, но не музыку. Искусство вечно. Оно требует жертв.

Рефлексия кончилась. Пора вставать. Аккуратнее, уже стараясь не делать резких движений, Осборн сел, чуть приподняв подушку, чтобы не упасть снова, и открыл глаза.

Грейс сидела на подоконнике в белой сорочке и смотрела на пасмурный день. Рыжие волосы трепал ветер, врывавшийся в комнату через распахнутое окно. На ее голове, казалось, разгорался пожар. Рукав упал с плеча. Кожа, словно ставшая за ночь немного бледнее, светилась.

Она обернулась, посмотрела на него и улыбнулась.

– Доброе утро.