– Ну, ты хабэн, давай быстрее! – мог сказать он товарищу.
Эти случайные "хабэн" его самого ужасно раздражали, но у друзей неизменно вызывали смех.
Так Давид, хоть и старался изо всех сил стать "настоящим русским", все равно сохранял в себе теплый отблеск своей немецкой души.
А вот с техникой у Давида никогда не было никаких проблем. Каждую деталь трактора он мог определить вслепую, просто на ощупь. Будь то "Коломенец", "Запорожец" или "Фордзон-Путиловец", все, что выходило из строя, в его руках быстро обретало вторую жизнь. А одноцилиндровый двигатель "Карлика" Давид вообще разбирал и собирал с такой скоростью, что уже к концу рабочей смены маленький трактор пыхтел, свистел, ехал и уверенно пахал.
Товарищи по МТМ давно заметили, что Давид приходил на работу раньше всех и с нескрываемой радостью. Ему не нужно было напоминать или заставлять: он буквально жил мастерской. Вечером, когда другие рабочие спешили домой, он часто оставался, доводя начатое до совершенства или просто разбирая очередную загадку железного механизма. Не человек, а настоящая машина.
Заведующая, Нина Петровна, души не чаяла в трудолюбивом и рассудительном пареньке. Ее особенно восхищало, что, в отличие от многих совхозных трактористов, Давид не кичился своими знаниями и умением. Он никогда не прятался за фразами вроде "это не моя работа" или "пусть этим занимается специалист". Давид с готовностью брался за любое дело, а чаще сам предлагал помощь, если видел проблему.
– А ведь мог стать бродягой или попрошайкой, – не раз говорила она с гордостью. – Но нет, хватило силы духа и ума найти свое место в жизни. Вот ведь, на ноги твердо встал, как настоящий мужчина.
Одинокая коммунистка, Нина Петровна нередко называла Давида своим сыном, которого у нее никогда не было. И это было не просто словами – она действительно гордилась мальчишкой, который сумел превратить свою непростую судьбу в путь успеха.
Заведующий совхозной мастерской, дядя Антон, когда-то поручившийся за немецкого паренька, теперь тоже не скрывал удовлетворения. Давид оправдал его ожидания. Более того, он так вырос в мастерстве, что Антон доверял ему обучать других трактористов, хотя они зачастую были старше своего наставника.
– Говорил ведь, что толк из него будет, – любил повторять дядя Антон, поглядывая на трудолюбивого парня. – Вон как ребята на него равняются. Настоящая находка, а не работник.
Но за всей этой "взрослостью" подростка порой все еще проглядывалось детство. Особенно ночью, когда, укрывшись с головой под одеяло и крепко зажмурив глаза, он будто видел отца. В его воображении они сидели рядом, как в старые времена, и Давид с гордостью рассказывал о своей новой жизни в совхозе. Он делился каждым успехом: как починил трактор, как освоил новую технику, как помог собрать урожай. Казалось, что отец слушает внимательно, кивая с одобрением.
Конечно же, Давид тосковал и по матери. Да, она выгнала его. Да, предала. Но ведь это была его мать. Материнскую кровь не вычеркнуть, не вытравить. Она текла в нем, жгла, звала к тому, чтобы понять и простить. "Надо обязательно навестить ее," – решил он однажды, сжимая кулаки.
Вот только когда? И как? Жизнь в совхозе была расписана до минуты: то посевная, то уборочная, то тракторы подлатать, то новую задачу поручат. И ведь все дела на нем, на юном комсомольце. Не подведи, не упусти. А вдобавок еще учеба – нужно ведь и трактористом стать, и образование не забросить.
Но даже если бы выпало свободное время, добираться до села Мюллер было непросто. Прямо через Волгу – рукой подать, но транспортного сообщения между берегами не существовало. Лодочники? Их еще попробуй найди, да уговори, чтобы переправили. Оставался долгий прибрежный путь.
Сначала нужно было отправиться вверх по течению Волги – сто километров до города Покровска, который в этом году переименовали в честь Фридриха Энгельса. Теперь он стал столицей немецкой автономной республики. Из Энгельса следовало переправиться паромом через Волгу в Саратов. А потом – снова вниз по течению, еще сто километров, к родным местам.
Давид вздыхал. В один день точно не управишься. Это путешествие казалось ему бесконечно долгим и утомительным. Но где-то в глубине души теплела мысль: "Я все равно найду способ. Обязательно найду".
Было бы желание, а уж оно само выведет. И случилось нечто совершенно неожиданное, о чем Давид даже не смел мечтать. В конце сентября 1932 года совхоз "Кузнец социализма" организовал ярмарку, приуроченную к осеннему завершению полевых работ. Совхозное хозяйство добилось первых мест по всем показателям в Зельманском кантоне. Газеты наперебой восхваляли успехи воспитанников – детей-сирот, которые благодаря труду и заботе выросли настоящими строителями социализма. Всех желающих приглашали посетить ярмарку, чтобы своими глазами увидеть, как работает передовое хозяйство.
Готовясь к празднику, Давид тщательно начистил до блеска свои недавно купленные ботинки, отутюжил сшитые на заказ широкие черные брюки и аккуратную сарпинковую рубашку. Долго стоял перед зеркалом, пытаясь уложить непослушные кудри, которые торчали в разные стороны, как будто насмехаясь над его стараниями. Весь этот процесс сопровождался репетицией речи, с которой ему поручили выступить на митинге. Наконец, капитулировав перед упрямыми завитками, он натянул на голову фуражку, совершенно забыв, что ораторы обычно снимают головной убор перед трибуной.
Давид уже знал, что его портрет появился вчера на доске передовиков труда у здания управления совхоза. Шагая по улице, он то и дело замечал, как его приветствуют и поздравляют односельчане. Смущение слегка раскрасило его щеки, но он лишь кивал в ответ, пытаясь скрыть радость. А сердце-то гулко отбивало ликующий марш – оно было готово выпрыгнуть из груди от переполняющего чувства гордости.
Он знал, чего добился. Еще совсем недавно – простой немецкий мальчишка, изгнанный из дома, а теперь – герой дня. Давид понимал, что его труд, настойчивость и упорство позволили достичь большего, чем он осмеливался представить. Но, несмотря на переполняющую его гордость, он всеми силами старался не выдать свои эмоции. Не хотел, чтобы кто-то подумал, будто он возгордился.
И вдруг он остановился, словно наткнулся на невидимую преграду. Навстречу по широкой улице с утрамбованной грунтовой дорогой шли мать и отчим.
Мгновение, казалось, застыло. Все трое стояли, как окаменелые. Когда-то Давид представлял себе эту встречу совсем иначе. В своих мечтах он возвращался в родное село Мюллер сильным, красивым, уверенным в себе. Местные дети бежали за ним толпой, крича:
– Давид! Давид вернулся!
Он воображал, как войдет в отчий дом, высыплет на стол целый мешок конфет, баранок и пряников, накинув матери на плечи дорогой платок, который давно для нее купил. А отчим и сводные братья будут стоять в сторонке, терзаемые завистью и стыдом.
Но все оказалось совсем не так.
– Мама! – наконец вырвалось у Давида.
Он кинулся к Марии, сгреб ее в свои крепкие руки и прижал к себе. Его мать, еще не успевшая прийти в себя от шока, стояла неподвижно, как будто боялась пошевелиться. Давид держал ее долго, очень долго, словно боялся, что она снова исчезнет, как сон.
Отчим, хоть и старался не показывать виду, не был особо рад встрече с пасынком. Он украдкой разглядывал Давида, словно оценивая его с ног до головы. Три года – срок немалый, и за это время мальчишка заметно изменился: вытянулся, окреп, и выглядел довольно ухоженно. Хорошо сидевшая одежда и уверенная осанка явно говорили о том, что жизнь в совхозе пошла ему на пользу.
Чувствуя, что неловкое молчание затянулось, Детлеф осторожно одернул жену, как будто возвращая всех к реальности:
– Ну все, все. Нам надо идти, а то товар весь разберут, – произнес он с деликатной поспешностью.
Эти слова вдруг выдернули Давида из своих мыслей. Он отпустил мать, сделал шаг назад и строго посмотрел на Детлефа. Однако вместо привычной детской обиды его взгляд был спокойным, даже взрослым. В знак уважения Давид кивнул и протянул руку отчиму.
Майер растерялся. Не ожидая такого жеста, он медленно протянул руку в ответ. Ладонь пасынка оказалась сильной, даже чересчур для подростка, но Давид сдержанно и прямо смотрел ему в глаза. Детлеф почувствовал, что мальчик не собирается демонстрировать силу – наоборот, в этом рукопожатии было что-то примирительное. Добрая, немного смущенная улыбка на загорелом лице Давида говорила о прощении.
Не успел Детлеф что-либо сказать, как за спиной Давида раздался знакомый голос:
– Давидушка, сынок, а я тебя ищу! С ног уже сбилась.
Нина Петровна, заведующая совхозом, спешила к нему. Ее неизменная красная косынка ярко выделялась на фоне нарядной формы: гимнастерка с юбкой вместо привычного комбинезона. Грудь украшал орден Красного Знамени, но на ногах остались простые кирзовые сапоги, будто она только что вернулась с работы.
– Здравствуйте! – приветливо сказала она, обращаясь к Детлефу и Марии. – Вы тоже на ярмарку? Откуда будете?
– Это моя мама, – поспешно ответил Давид, немного смутившись. – Из Мюллера, с того берега.
– А как это? – Нина Петровна удивленно подняла брови. – Ты же говорил, что сирота?
Давид покраснел, понимая, что лучше было рассказать об этом раньше:
– У меня только отец умер… А мама вышла замуж за… Майера.
– Ну тогда понятно, – мягко улыбнулась Нина Петровна, не показывая ни капли упрека. Она дружелюбно подхватила Марию и Детлефа под руки. – Пойдемте, я вам что-то покажу.
Ну конечно же, заведующая совхоза сразу потащила их к доске почета. На ярко освещенной стене красовались портреты лучших работников: доярок, механизаторов, агрономов. Среди них выделялась фотография молодого парня с подписью: «Победитель соцсоревнования, тракторист, комсомолец Давид Шмидт».
Мария, словно зачарованная, осторожно погладила стекло, за которым находился снимок ее улыбающегося сына. Затем, с тревогой и гордостью одновременно, посмотрела на Давида, как будто пытаясь спросить: "Это правда ты?"
Давид смутился, хлопнул себя ладонью по лбу и рассмеялся:
– Вот те на! Нина Петровна, – обратился он к заведующей почти шепотом, – они ведь у меня по-русски читать не умеют. Да и понимают не все. Им перевод нужен.
Нина Петровна улыбнулась, кивнув в знак понимания, и коротко объяснила Марии и Детлефу смысл надписи, переведя все на понятный им язык.
После этого она повела их в общежитие. Помещение оказалось чистым, светлым, с двухэтажными ярусами нар. Вдоль прохода тянулся ровный ряд одинаковых табуреток, а деревянный пол блестел от тщательной чистки. На окнах висели короткие цветастые занавески, добавляя уюта.
Давид вдруг словно вспомнил что-то важное. Он бросился к одной из нар, засунул руку под соломенный матрас и вытащил оттуда аккуратно завернутый бумажный сверток. Развернув его, парень с бережностью достал серый пуховый платок.
– Очень мягкий и теплый, – смущенно произнес Давид, набрасывая платок на плечи матери. – Из козьего пуха.
Мария, будто не веря, присела на край нижней нары. Она долго, с явным трепетом гладила нежный платок на своих плечах. Ее глаза наполнились слезами, но она не проронила ни слова, боясь разрушить этот момент.