Амалин век

– Слишком много они означают, – произнесла она сдержанно. – А тебе-то что? Ты разве верующий?

Давид замолчал. Что он мог ответить? Нет, он не был верующим. Комсомольские собрания, агитации, рассказы о новом мире – все это захватило его дух. Он верил в будущее, верил в свои силы, но отчего-то сейчас ему было больно.

Он не стал рассказывать Нине Петровне о том, как когда-то слышал истории, что его прапрапрадед, Вольфганг Шмидт, вложил свое мастерство в строительство этих кирх. Говорили, что он лично выковал металлические перекладины и растяжки, которые держали колокола. Давид чувствовал, как невидимая связь с его далеким предком тянется через века. Это была часть его наследия, его корней.

В тишине, которая воцарилась после взрывов, Давид услышал, как где-то вдалеке лениво завывал зимний ветер. На душе было тяжело, но он сдержал свои чувства. Оправившись, он снова опустился на свое место, будто ничего не произошло. Впереди была работа, а личные мысли могли подождать.

– А ты не хочешь мать с отчимом проведать? – как бы невзначай обратилась Нина Петровна к Давиду. – Нам поручили взять над колхозом шефство. Туда уже прислали из Саратова комсомольцев. Зимой они там без кола и двора. Им даже спать негде и не на чем, не говоря уже про еду. Отвезешь туда муки, картошки и тушу свинины. Из одежды четыре стеганки и столько же пар валенок прихвати.

На предложение Нины Петровны Давид среагировал с живым интересом. Он попытался скрыть свою радость, но уголки губ сами собой поднялись в легкой улыбке. Ему приятно было не только то, что он наконец сможет повидать мать, но и тот факт, что эта поездка станет чем-то значимым. Давид не любил сидеть без дела, и ему импонировала идея быть полезным, особенно в условиях, когда помощь нужна не просто соседям, а целой группе людей, приехавших с энтузиазмом строить новую жизнь.

– Сделаю все, как скажете, Нина Петровна, – ответил он, поднимая глаза на заведующую.

В этот момент его взгляд невольно задержался на ее белом платке. Легкий, словно паутина, он красиво лежал на ее плечах. Это был тот самый платок, который Давид подарил ей неделю назад, после нескольких дней мучений, размышлений и подсчета скудных накоплений. Тогда, на ее день рождения, она встретила его с улыбкой, приняла подарок и тут же накинула платок на голову, будто платок был самым ценным в мире.

Сейчас, глядя на этот белоснежный аксессуар, Давид почувствовал тепло внутри. Было приятно знать, что подарок не забыт, что он нужен. И, возможно, именно этот маленький знак внимания укрепил доверие между ними.

– Поедешь завтра спозаранку, – продолжила Нина Петровна. – Упакуем все, чтобы ничего не помялось и не потерялось. А к вечеру навестишь родных. Переночуешь у матери и к вечеру следующего дня вернешься.

Давид кивнул.

– Ну, значит, договорились, – подытожила Нина Петровна. – А теперь иди, отдохни. Завтра день будет долгий.

– Спасибо, Нина Петровна, – ответил он, слегка смущаясь, и вышел из кабинета, чувствуя, как за ним следят её внимательные глаза…

***

Выехать рано утром на следующий день не получилось. Сцепления оглобель держались лишь на честном слове. Давид живо представил себе, как они ломаются посреди заснеженной дороги через реку, и ему одному приходится тащить сани на своем горбу. Пришлось задержаться. Пару часов ушло на то, чтобы разобрать и перековать в мастерской проржавевшие части.

– Теперь полвека выдержат, – самодовольно произнес Давид, разглядывая свою работу.

Тяжело нагруженные сани с шефской помощью для новорожденного колхоза добрались до места назначения лишь после полудня. Давид, хорошо знавший свое родное село Мюллер, быстро сориентировался в улицах. Однако главной проблемой было то, что большинство односельчан еще не догадывались, что у них организуется колхоз, а тем более не знали, кто станет его руководителем и где расположится контора. Напуганные взрывами церквей, многие жители и вовсе не откликались на стук и не открывали двери.

Зимой солнце садится быстро, и село рано погружается в темноту. Давид заметил один дом с ярко освещенными окнами, выделявшийся на фоне снежной улицы. Он догадался, что именно здесь могли расположиться комсомольцы, и оказался прав.

Начальница штаба, хабалистая женщина явно на позднем сроке беременности, расписалась в получении груза. Трое полупьяных мужиков лениво сбросили баулы и мешки с саней прямо в снег. Давид укоризненно посмотрел на них, собираясь что-то сказать, но, сдержавшись, лишь махнул рукой. Дернув уздечку, он направил лошадь дальше. Животное, будто понимая настроение хозяина, неспешно тронулось, легко таща по занесенной снегом улице уже пустые сани.

Отчий дом Давид нашел без труда. Подъехав вплотную к крыльцу, он остановил лошадь и, не распрягая, привязал ее к поручням перил. С досадой заметил, что древесина сильно прогнила и давно требовала замены. Впрочем, он знал, что совхозная лошадь послушна – ее можно было бы привязать хоть к стеблю травы, и она осталась бы стоять на месте, словно прикованная.

В одном из окон дома едва заметно мерцал блеклый свет керосиновой лампы. Давид подошел ближе, подтянулся и постучал по раме. Ответа не последовало. Видимо, стук оказался слишком слабым, чтобы его услышали. Тогда он обошел дом и кулаком громко забарабанил по двери.

Через какое-то время за дверью послышались шаркающие шаги. Следом донесся недовольный голос отчима:

– Кто там?

– Да открывай же! – весело крикнул Давид. – Или хотите гостя на морозе оставить?

– Что-то случилось? – Детлеф впустил Давида в дом, коротко пожал ему руку и добавил с некоторой настороженностью: – Почему на ночь глядя?

– Меня по делам в ваш колхоз прислали, – ответил пасынок, стряхивая снег с валенок. – Вот напоследок и решил к вам заглянуть.

– Значит, и у вас уже знают про наше горе? – буркнул отчим, будто сам с собой, опуская взгляд.

– Ты о чем? – удивился Давид, нахмурив брови.

– Да про эту чертову коллективизацию, – пробормотал Детлеф, тяжело вздыхая.

– А что так грустно? – с неподдельным удивлением спросил Давид, пожимая плечами. – Работать вместе-то надежнее. Вы же сами видели, как у нас в совхозе все налажено.

Мария тем временем подошла к сыну, обняла его и, ни слова не говоря, помогла снять стеганку. Давид раскрыл свой вещмешок и с улыбкой вывалил на стол его содержимое: пачка конфет, пара банок консервов и два больших куска хозяйственного мыла.

– Может, в хозяйстве пригодится, – произнес он, протягивая мыло матери.

– Еще как пригодится! – всплеснула руками Мария, не скрывая радости. – Ты присаживайся за стол, я сейчас тебе супу налью.

Из соседней комнаты вышли трое сводных братьев. Их взгляд больше привлекали гостинцы Давида, чем он сам.

– Так вы уже вступили в колхоз? – спросил Давид, усаживаясь за стол.

– А нас разве спрашивали? – возмущенно бросил Детлеф. – Всех несогласных тюрьмой и конфискацией пугали.

– Нам-то чего бояться, – вставила Мария. – У кузнецов никогда земли особой не было. Только огород, и то с десяток аршин.

– Дура ты, – не выдержал Детлеф. – Если все отдадут землю в колхоз, зачем тогда кузнец? Без своего хозяйства с голоду сдохнем!

Мария молча поставила перед сыном тарелку с супом.

"Пустые щи", – с разочарованием отметил Давид, едва взглянув на еле заметный слой капусты. За день он порядком проголодался.

Мария уловила его блуждающий взгляд и, тяжело вздохнув, тихо призналась:

– Мы снова голодаем. Картошку, что ты подарил на семена, до весны сохранить не удалось.

Давид почувствовал, как к горлу подступило сожаление. Он ругал себя за то, что не взял с собой хотя бы мешок овощей – в их совхозе этого было в избытке.

– В колхозе вам будет легче, – сказал он, стараясь говорить уверенно. – Если земли сложат вместе, без техники их не обработать. А где железо, там и кузнецы нужны.

Ответа не последовало. Никто не поддержал его слов, но и возражать не стали. Давид, чувствуя повисшую в комнате тишину, молча доел суп. Он чувствовал, что разговор не задался, и, кажется, затянулся дольше, чем хотелось.

Внезапно, сам для себя, он резко поднялся и сказал:

– Ну, знаете, мне пора.

В глубине души Давид надеялся, что отчим остановит его, начнет уговаривать остаться ночевать. Что сводные братья кинутся распрягать лошадь, а мать постелет ему теплую перину из пушистого гусиного пуха. Но ничего подобного не произошло.

Детлеф нехотя поднялся из-за стола, развел руки в стороны и сухо произнес:

– Ну, раз пора, то, конечно, надо ехать.