Амалин век

Николаусу приходилось выбирать: идти в постель к Марии, с которой он так и не нашел настоящей близости, или же спрятаться со своим одиночеством в любимой кузне. Почти всегда он выбирал второе. Кузня была для него убежищем, местом, где он мог забыться. Но именно там, среди запаха металла и угля, притаилась опасность, которая медленно, но неумолимо подтачивала его жизнь.

Односельчане нередко расплачивались за его работу бутылками самогона или домашнего вина. Вначале Николаус принимал это как неизбежность деревенских порядков. Но со временем он стал находить в спиртном странное утешение. Глоток-другой помогал приглушить боль и смягчить гнетущее чувство пустоты. Со временем выпивка стала его спутником, а кузня – местом, где он мог не только работать, но и скрываться от реальности.

Николаус не заметил, как пристрастие стало овладевать им. Постепенно спиртное вытеснило в его жизни почти все остальное. Он все реже находил силы для работы, все больше углублялся в свои мрачные мысли. Давид оставался единственным светлым пятном в его мире, но даже любовь к сыну не могла вернуть ему былой крепости духа.

И вот однажды утром соседи зашли в кузню. Там, среди металлических заготовок, в тени остывшего амбосса, они нашли кузнеца. Николаус лежал на земляном полу, неподвижный, словно застыл в вечной тишине. Его лицо, суровое, но умиротворенное, казалось, наконец-то избавилось от тяжести прожитых лет.

Судьба так и не позволила ему увидеть, кем станет его сын, какой жизненный путь выберет Давид. Все, что осталось от Николауса, – это его ремесло, любовь, вложенная в мальчика, и непреодолимое желание, чтобы хотя бы его ребенок смог прожить жизнь иначе, чем он сам.

Но нельзя на селе без кузни. Это знали все, включая местных большевиков, которые не медля пригласили другого специалиста из соседнего кантона. Кантоном тогда называли административную единицу в составе Автономной Советской Социалистической Республики немцев Поволжья, что-то вроде района, но с более широкими полномочиями. В каждом кантоне были свои центры ремесел и хозяйств, откуда можно было быстро найти нужного мастера…

С появлением Детлефа Майера в доме Шмидтов жизнь Давида изменилась. Новый кузнец, высокий и крепкий вдовец лет сорока, пришел в село с тремя своими сыновьями и быстро завоевал расположение Марии. В отличие от Николауса, он был властным, грубым и не терпел чужих успехов.

Мария, как только увидела Детлефа, будто ожила. Она быстро забыла о своем умершем муже, и траурное платье так и осталось лежать в сундуке. Детлеф вскоре не только завоевал ее сердце, но и поселился в доме, словно всегда там жил. Однако для Давида это стало началом тяжкого испытания.

Отчим с первых дней невзлюбил пасынка. Детлеф считал его соперником в кузне. Ему не нравилась тяга подростка к ремеслу, его ловкость и умение, которые выделяли Давида среди других детей. Даже соседи замечали, что мальчишка будто рожден с молотком в руке.

Однажды соседский рыбак зашел в кузню, держа в руках ржавую цепь:

– Давид, сделай кольца покрепче, чтобы лодку держали, – попросил он, даже не глядя на Детлефа.

Этот случай стал последней каплей. Когда Детлеф вернулся вечером из трактира, от него несло спиртным, а в глазах метался злой огонь.

– Ах ты, дрянь малая! Я горбачусь, чтобы тебя кормить, а ты меня заработка лишаешь?! – гремел он, врываясь в дом.

Давид, который ждал ужина за столом, встал, сжав кулаки.

– Это наш дом, не твой. Убирайся!

Эти слова взорвали отчима. Схватив со стены кнут, он замахнулся. Но Давид успел перехватить плеть и дернул ее так резко, что Детлеф потерял равновесие, упал на пол и больно ударился. Когда он поднял голову, его ноздри были залиты кровью, а лицо побагровело от злости.

– Убью, – прошипел он, поднимаясь.

В этот момент на Давида сзади набросились его сводные братья. Они повалили его на пол, били кулаками по лицу и пинали в живот. Давид сопротивлялся, как мог, но силы были неравны. В какой-то момент ему удалось вырваться. Он выскочил из дома, его разорванная рубашка хлопала на ветру, словно лоскуты флага.

За ним с грохотом захлопнулась дверь, сорвав с косяка подкову, что всегда считалась символом удачи. Давид бросился прочь, не оглядываясь. Слезы и гнев смешались в его душе. Он понял: этот дом больше не его. Впереди была тьма ночи, холодный ветер и неизвестность, в которой ему предстояло искать свое место.

Давид слонялся вокруг отчего дома, грея озябшие руки подмышками. Ему хотелось верить, что вот-вот откроется дверь, и мать, его единственный близкий человек, позовет обратно. Но вместо этого за занавеской мелькало злое лицо Детлефа, который потрясал кулаком, словно обещал, что в следующий раз пощады не будет.

Ближе к полуночи дверь все же скрипнула. Давид замер, но вместо слов утешения он увидел, как на крыльце мать осторожно оставила его старое пальто, потерянную где-то в драке фуражку и узелок, из которого пахло хлебом.

– Ты сильный, как все Шмидты, – шепнула она, стоя в тени. Быстро перекрестив сына, Мария скрылась за дверью, будто боялась быть пойманной.

Давид молча подобрал вещи. На его глазах выступили слезы, но он не проронил ни звука. Все было ясно. Мать выбрала: не его, а отчима.

В свои одиннадцать лет он оказался на улице. Деревня, некогда населенная многочисленными родственниками, теперь пустовала для него. Одни, как бабушка и дедушка, уехали за океан еще в годы Первой мировой, другие умерли с голоду или растворились в городах.

Эту ночь Давид провел, зарывшись в теплое сено на сеновале того самого рыбака, из-за которого все началось. Рыбак и не знал, что мальчик устроился в его сарае. Холодный воздух жалил щеки, а слабый свет луны пробивался сквозь щели в досках. Давид сжимал в руке узелок с хлебом, который теперь был его единственным богатством.

Утром, голодный и замерзший, он отправился бродить по селу. Разговоры взрослых на улице дали подсказку. На противоположном берегу Волги, говорили они, создают совхоз с громким названием “Кузнец социализма”. Туда едут комсомольцы со всей страны.

Давид не понимал, что значат слова "совхоз" или "комсомольцы", а уж о социализме он и вовсе не слышал. Но слово "кузнец" зацепило его, будто открылось окно в новую жизнь. Это было как знак судьбы.

– Надо туда, – решил он.

Но возникла проблема: река. Волга, холодная и величественная, блестела на солнце, и пересечь ее казалось задачей не из легких. Лодок, что обычно сновали от берега к берегу, в это время видно не было.

– Вот только как перебраться? – задумчиво проговорил он, всматриваясь в бурлящую воду. В его глазах уже горел огонь решения. Давид чувствовал: здесь он не останется, а что ждет его там, за рекой, – узнает только тот, кто осмелится сделать первый шаг.

В ту ночь небо было черным, как деготь, ни одной звезды. Кромешная темнота накрыла деревню, словно тяжелое покрывало. Давид шагал вдоль берега, спотыкаясь о камни, до боли сжимая в ладони складной ножик – отцовский подарок, последний оставшийся у него символ защиты и силы.

Рыбацкую лодку он нашел на ощупь, различив льняной канат, которым та была привязана. Давид узнал его сразу: когда-то он сам чинил эту привязь, а теперь, из-за неисправных металлических колец, лодка держалась только на веревке. Убедившись, что лодка та самая, он молча срезал канат острым лезвием. Его сильные, уже привычные к работе руки работали уверенно, хотя сердце в груди билось так громко, что казалось, его можно услышать с другого берега.

Стараясь не замочить ботинки, Давид оттолкнул лодку от берега и прыгнул внутрь, приземлившись на деревянную скамью. Весла он прихватил заранее – их он снял со стены сеновала, уже предчувствуя, что впереди будет длинный путь.

Он никогда раньше не греб, но выбора не было. Лодка медленно развернулась, и Давид, сбиваясь с ритма, начал грести. Весла скрипели, вода плескалась о борт, а суденышко неуклюже покачивалось на волнах. Чем дальше он уходил от берега, тем сильнее нарастало ощущение тревоги.

Мокрая чернота воды вокруг казалась живой, тяжелой, враждебной. Лодка выглядела маленькой щепкой на поверхности этой бездны. Волны тихо дышали, иногда громко плескались, как будто пытались схватить и утянуть мальчика за собой. Липкий страх оседал на плечах, сковывая движения. Но Давид упрямо греб, стараясь держаться прямо.

На мгновение из-за тучи выглянула луна. Ее свет озарил берег, который быстро уменьшался и терялся вдали. Давид остановился и посмотрел назад. Он успел увидеть знакомые очертания деревни – места, где он родился, где когда-то был дом, семья, отец. А теперь это все осталось позади. Словно и не было. Место, где его прогнали, больше не могло называться родным.

Полоска земли исчезла, скрытая тьмой. Давид вернулся к веслам, но в голове эхом отдавался этот последний образ: дымные крыши домов, река, идущая вдоль деревни, и светящиеся окна, где за ужином сидели семьи. Чужие семьи.

Темнота была абсолютной, но звуки над рекой наполняли пространство жизнью. Иногда раздавался резкий всплеск – это рыбы били хвостами по воде, словно проверяя незнакомца на прочность. Где-то высоко в небе кричали перелетные птицы, а издалека им вторил гулкий зов филина, укрывшегося в лесу. Каждый звук заставлял Давида вздрагивать, но в то же время успокаивал. Он чувствовал, что в этой пустоте он не один.

"Я не один, – повторял он себе. – Если они живут, значит, и я справлюсь".

Грести становилось тяжелее. Руки ныла от усталости, холод пробирался под тонкую одежду. Но Давид смотрел вперед, туда, где его ждала неизвестность. Она пугала его, но в то же время манила. В ней было что-то новое, что-то свое, что-то, ради чего стоило идти дальше.

Чем ближе лодка подходила к другому берегу, тем сильнее насыщались запахи: влажный воздух принес с собой тяжелую смесь тины, несвежей рыбы и гнилой древесины. Эти ароматы обволакивали мальчика, напоминая о близости земли и о том, что он вот-вот завершит свое первое путешествие в неизвестность.

Давид упорно работал веслами, его маленькие, но уже сильные руки механически повторяли однообразные движения. Мышцы ныли, спина ломила, а пальцы будто приросли к дереву. В какой-то момент лодка резко остановилась, с глухим скрипом наткнувшись на песчаный берег. Этот звук отдался в ушах мальчика громким эхом. Давид облегченно выдохнул и разжал руки. Даже в темноте он увидел, как на ладонях проступили кровавые полосы от ссадин, оставленных грубой поверхностью весел.

Тяжело дыша, он выбрался из лодки. Ноги, дрожащие от усталости, тонули в мягком песке, а тело раскачивалось, будто все еще продолжало ощущать покачивание на волнах. Давид на мгновение остановился, чтобы оглядеться. Небо чуть посветлело – из-за туч вынырнул узкий лунный серп, осветивший берег бледным, почти призрачным светом. Вдалеке темнели густые заросли кустарника. Они казались недосягаемыми, но одновременно манили мальчика, обещая укрытие.

Собрав последние силы, Давид побрел вперед, оставляя за собой глубокие следы на влажном песке. Его дыхание было частым и хриплым, а каждый шаг давался с трудом. Наконец, достигнув кустарников, он остановился. Ветки хлестали по лицу, цеплялись за одежду, но мальчик уже не обращал на это внимания. Он просто упал на колени, а затем обессиленно рухнул на бок.

Шершавые руки с трудом подгребли под голову охапку опавших листьев. Давид едва успел улечься поудобнее, как усталость, накопившаяся за долгую ночь, окончательно победила. Мир вокруг потускнел, шорох ветра в ветвях смешался с его тихим, размеренным дыханием. Так, среди ночной прохлады, запахов воды и земли, мальчик впервые почувствовал себя по-настоящему одиноким.

Давид проснулся от громкого, надрывного крика, который эхом разлетался над рекой. Уже светало, и серый утренний туман, клубясь, скрывал дальние берега. Сквозь этот молочный покров он различил темный силуэт медленно плывущей баржи. На ней, закинув голову, громко и нестройно пел мужчина. Даже на расстоянии было понятно, что певец изрядно пьян – его голос то срывался, то гулко рассыпался над водой.

Мальчик зябко поежился. Влажная одежда прилипала к телу, а ледяная утренняя роса пропитала его насквозь. Давид поднялся, с трудом размял затекшие от холода и сна конечности, и направился вглубь кустарников. Хруст веток под ногами звучал громче обычного в тишине, разбавляемой лишь отдаленным бульканьем воды.

Пробравшись сквозь густую чащу, он вышел на открытую местность и тут же увидел перед собой необычную картину: неподалеку раскинулся новенький поселок. Деревянные дома еще пахли свежеструганными досками.

Но больше всего внимание Давида привлекло большое здание, украшенное яркими красными флагами и плакатами с крупными буквами, которые он не мог прочитать. Давид не знал русского языка, но он чувствовал, что эти надписи что-то значат. Плакаты были яркими и казались очень важными, а само здание выглядело как место, где принимают решения.

Давид молча подошел ближе. Его мысли смешивались с тревогой и возбуждением. Он предположил, что это место, вероятно, было чем-то вроде управления или собрания важных людей. Но когда он потянул за деревянную ручку двери, она не поддалась. Замок удерживал дверь на месте, а вокруг не было ни души.