Восточный ковер

– Я пробуду в Тебризе два дня, а потом уеду обратно в Тегеран. Но, думаю, на этот раз наша разлука не будет такой долгой.

– Работаешь в Тегеране?

– В посольстве СССР, – отвечал Рустам. – Атташе по культуре.

– Значит, ты будешь рядом. Это прекрасно, – она вздохнула. – Дети, подойдите ближе. Это ваш дядя Рустам. Помните, я вам о нем рассказывала.

Что она могла рассказать, если видела его в возрасте своего старшего сына? Тем не менее, она рассказывала о своем брате. Наверное, Медина так же рисовала его в своих мыслях, как он рисовал ее в своих.

– Подойдите и скажите, как вас зовут, – повторила Медина.

Дети робко потянулись к неожиданно возникшему у порога их дома дяде, представляясь церемонно, как их учила другая гувернантка семьи Наджаф-заде, ханум Сибель, образованная женщина, прекрасно владеющая французским языком, и не под стать Кевсар по внешнему виду и внутреннему содержанию Рустаму это напомнил дипломатический прием, к правилам которых он уже привык. Дядя как волшебник, который странствовал в далеких, сказочных странах и, наконец, почтил их дом своим вниманием.

– Я счастлива тебя снова увидеть, – улыбка сменила слезы. Маленькая, двухлетняя Шафига тоже перестала плакать. У нее такие же зеленые глаза, как у матери. – Пора войти в дом, братец.

Светлая шаль на голове у Медины теряла в данную минуту свое значение. В присутствии брата она могла находиться с непокрытой головой.

* * *

Халил Наджаф-заде сидел в своем пахнущем смолой и гарью помещении, которое служило для него как кабинетом, так и местом товарообмена, купли и продажи. Это был тридцатидвухлетний молодой человек, хотя выглядел благодаря тучности, черной бородке и строгому взгляду из-под густых бровей намного старше своего возраста. Он был сыном ремесленника, сам неплохой столяр, жестянщик, чеканщик, словом, труженик. При всем своем рабочем происхождении деловая хватка помогла Халилу выбраться из нищеты и стать обеспеченным дельцом. Наджаф-заде старался расширять с каждым новым днем свои финансовые возможности, сферы деятельности и влияния. Он не забыл свои корни и продолжал работать в том же месте, где когда-то в поте лица своего трудился его отец и он сам, будучи подростком. Халил не переехал из своего дома на Лалабай, а только расширил участок, обнес высоким забором и нанял слуг. Теперь он был не оборвышем с измазанным маслом и потом фартуком, с чугунным молотком в руке. Он стал полновесным хозяином. С ним начали считаться не только соседи, друзья, подчиненные, но и некоторые политики, пытающиеся прибрать к своим рукам всех обеспеченных тебризцев для контроля финансовых потоков и их использования в своих интересах. Халил симпатизировал фарсу Сеиду Зияддину, как многие другие обеспеченные азербайджанцы, фарсы, курды и другие народы Ирана, которым не нравилась политика вестернизации страны династией Пехлеви. Они уважали целостность своей некогда великой Персии, которая защищала их интересы, культуру, религию, а главное, материальные блага. Последние события настораживали помещиков-землевладельцев, больших и средних промышленников, купцов, предпринимателей, духовников. Они все, независимо от этнической принадлежности, были не в восторге от перспективы, как они считали, расчленения своей страны, да еще с тем, чтобы затем на каждой части ее территории хозяйничали бы другие державы. Халил, как и многие другие состоятельные люди, финансировал партию Сеида Зияддина, считая его будущим спасителем Ирана. Он считал, что только Сеид Зияддин при своей проанглийской направленности способен защитить интересы Ирана. Патриархальный и глубоко религиозный Наджаф-заде, как и его единомышленники, ненавидел северного соседа. Он считал Страну Советов исчадием ада, а коммунистов приравнивал к гяурам и приспешникам дьявола. В чем-то он был прав, в чем-то эмоции перехлестывали через край.

– Сколько килограммов меди он у нас возьмет, Сиявуш? – Халил сверял записи, пересчитывал и снова перепроверял, делая исправления.

– Восемнадцать килограмов, – отвечал весовщик.

– Когда собирается расплатиться?

– Попросил недельную отсрочку.

– Черта с два, – рявкнул Халил. – Хватит с него и трех дней. И задаток возьми на половину. Дашь палец, локоть откусят, наглецы.

– Как скажешь, хозяин, – развел руками весовщик Сиявуш.

Халил снова погрузился в записи, как вдруг услышал голос своего садовника: «Хозяин, хозяин».

– Ты что орешь, Садыг? – возмутился Халил. – Ты почему не дома? Зачем женщин одних оставил?

– Медина ханум прислала за тобой, агайи, – виновато объяснял садовник.

– Это еще зачем? – встревожился хозяин. – Что случилось?

– Родственник хозяйки приехал. Тебя ждут.

– Какой такой родственник? – нахмурился Халил. – Толком объяснить не можешь?

– Честное слово, не знаю. Мне велели тебе передать, чтобы ты по возможности скорее пришел домой.

Наджаф-заде побарабанил пальцами по грязному столу и крикнул весовщику:

– Возьмешь задаток на половину. На три дня, не больше. Понял? Мне уходить надо.

Халил знал о существовании своего шурина в той же степени, как знают о существовании мифической птицы Феникс. О ней слагают легенды, сказки, эпосы, но никто никогда ее не видел воочию. Визит Рустама напоминал Халилу прилет сказочного феникса в их дом. Шурин сидел в окружении своих племянников и племянниц, рядом сидела Медина, без головного покрытия, а крепышка Кевсар подавала на стол шекербуру* и пахлаву* с чаем: сладостей в доме в связи с приближением Новруз байрама было несметное количество. Рустам показывал детям фотографии Баку и несколько последних снимков дедушки. Они никогда не были в Баку и никогда не видели своего деда, кроме фамильных снимков, на которых Шафи Керими вместе с супругой, малолетними Рустамом и Мединой позировали перед объективом тегеранского фотографа. Шафи в молодости был статным, жгучим брюнетом с такими же черными как смоль усами. Уверенный в себе и в завтрашнем дне, как никогда. На последних фотографиях от жгучей смоли волос не осталось следа, уверенность поблекла, как тускнеют искры в потерявших надежду глазах.

– Так вот ты какой, мой шурин! – Халил стоял под аркообразным входом в гостиную. – Разреши тебя обнять, невидимый доселе братец.

Теплое знакомство продолжилось за столом, постепенно переходя в политическую полемику. Медина оставила брата с мужем наедине, забрав с собой детей в другую комнату, тем самым дав им возможность узнать друг друга за подаренные случаем несколько часов.

– Ты мне казался другим, – Халил изучал каждый штрих на лице Рустама.

– Каким же?

– Таким же смуглым, как я.

– Но у твоей жены белая кожа.

– Ну и что. Глаза у нее зеленые, а у тебя карие, хотя, действительно, это все мелочи, – Халил уселся поудобней, облокотившись грузным телом о стол. – Рассказывай, как так случилось, что появился через столько лет?

– Так сложилось, Халил. Мне повезло, что я смог снова вас увидеть. Этого могло бы не произойти.

– Значит, так было угодно Создателю. Ты по делам?

– Да. Сегодня в театре показывают музыкальную комедию Гаджибекова. Не желаете пойти с Мединой? Я могу это устроить через посольство.

– Театр не для меня, – отмахнулся Халил. – Посмотри на мою одежду. Она пропитана потом и сажей. Я человек ремесла. А то, о чем ты говоришь, только отрывает от дел и мешает зарабатывать деньги.

– Искусство не может мешать человеку, оно открывает новые горизонты. Ты по-новому начинаешь оценивать жизнь. То, что раньше тебе казалось неприемлемым и порочным, потом кажется вполне допустимым, или же наоборот.

– Оценивать так, чтобы лишиться всех ценностей, – сомневался Халил.

– Театр может только подвергнуть сомнению лживые ценности и двуличие, которыми пропитана наша жизнь, но он не обесценивает настоящую культуру.

– А кто дал право судить, что ценно для кого-то, а что нет? Может, коммунисты, которые наводнили Иран и хотят отвернуть людей от Аллаха? – глаза Халила злобно блеснули. – Это они пичкают наших наивных граждан философией всеобщей разрухи и безбожия. Все будут равны в своей нищете. Хотят, чтобы наши жены и сестра сорвали с себя хиджабы и оголялись у всех на виду. Хватит с нас одного Реза-шаха. Его европеизм дорого нам обошелся, – он с укором посмотрел на Рустама. – Так ты служишь шурави?

– У меня гражданство СССР.

– Значит, ты не веришь в Аллаха.

– Я верю в Аллаха, хотя временами мне казалось, что ему нет до меня дела.

– Коммунисты его отрицают.

– Я пока не коммунист, но это ничего не меняет. Я знаю людей, которые рядом с партбилетом тайно держут Коран.

– Это не считается. Если веришь, то верь открыто. Соблюдай все предусмотренные исламом законы, вот тогда ты правоверный, а трусы, тайно хранящие Коран в карманах, не могут считаться мусульманами.

– Ты не читал Коран и не можешь об этом судить, или же читал, но не понял его сути, – стараясь максимально заземлять эмоции, сказал Рустам.

– Тогда просвети меня, – в голосе Халила звучала ирония, но в то же время он был готов выслушать собеседника.