Восточный ковер

– В непрекращающемся давлении на азербайджанскую миссию в Иране и на самого Мир Джафара Багирова.

– Со стороны кого? – Ибрагимов пригладил руками густую шевелюру.

– Посильное участие в этом принимают МИД Ирана, иностранная агентура, Народный комиссариат иностранных дел, посольство СССР в Иране. Сам не видишь, откуда ветер дует?

– Подозревал, но не говорил вслух.

– Правильно и делал. Не произноси и впредь. Это я тебе говорю, по старой дружбе.

– В газете в основном работают творческие люди. Те, кто чувствует язык. Это облегчает работу. Сулейману Рустаму, Шамси Бадалбейли, Векилову не надо указывать, как надо писать, как затрагивать душевные струны читателя. Слово – это их материал, но они же люди искусства, а не политики, – попытался вернуться к теме Ибрагимов.

– Ты это мне рассказываешь? – грустно усмехнулся Алиев.

– Что с тобой, Азиз муаллим? – насторожился Ибрагимов, заметив удрученный вид руководителя.

– Боюсь, Мирза, как бы все, что мы здесь сделали, не пошло насмарку или того хуже, только осложнило бы ситуацию.

– Не понимаю.

– Кажется мне, – Алиев чуть понизил голос, – что азербайджанской кровью хотят оплатить чужие интересы. Сначала говорят одно, потом другое. Нет последовательности в решениях. Видите ли, ставить оперы «Аршин мал алан», «Лейли и Меджнун», «Шах Исмаил» в театрах можно, а писать об этом в газете на тюркском языке не рекомендуется. Более того, с легкой руки некоторых дипломатов делается все, чтобы полностью прекратить выпуск газеты. В нашем деле, сам понимаешь, рекомендации обретают форму приказа. – Алиев почувствовал, как давит узел галстука. – А приказы, брат мой Мирза, не обсуждаются.

– Билиберда какая-то, – пожал плечами писатель, будущий герой соцтруда. – Зачем тогда столько труда и денег вложили в это дело?

– Тонкая игра. Качели. Немного вниз, чуть вверх. Делайте, развивайте культуру, рассказывайте об успехах социалистического Азербайджана, только не очень. Не усердствуйте.

– Все понятно. Хотят сказать, что у нас нет культурного наследия. У нас не о ком рассказать.

– Ты же обещал не произносить вслух, – улыбнулся Алиев.

– Только бы сказали, насколько сокращать материалы. Сколько статей печатать, сколько урезать? Не можем же мы гадать, что на уме у Смирнова. Сколько процентов политики и сколько других новостей покажутся ему приемлемыми?

– А мы вот как сделаем, – после небольшого размышления сказал Алиев, – все подготовленные заранее материалы выпускайте в том же порядке, в каком было запланировано. А дальше после переговоров с руководством я сообщу точный объем подлежащих сокращению материалов.

– Сам знаешь, как лучше поступить, Азиз Мамедович. Сделаем, командир.

Глава 5

    Тебриз, февраль 1942.

Керими получил долгожданное разрешение посетить Тебриз и встретиться со своей сестрой, которую не видел со дня отъезда в СССР. Рустама командировали в его же родной город как сотрудника по культуре посольства СССР. В Тебризе проводились ряд литературно-театральных мероприятий. Против освещения этих событий в газете «За Родину» выступали некоторые советские дипработники в унисон демаршам и протестам МИД Ирана. В главном городе Южного Азербайджана намечалась демонстрация музыкальной комедии Узеира Гаджибекова «Не та, так эта». Атташе по культуре советского посольства Рустам Керими должен был присутствовать на нем по статусу, а также узнать поближе людей, задействованных в демократическом движении Азербайджана. Рустаму сообщили, что контакты с ними, мнение самого Керими будут учитываться и приниматься к сведению как один из главных источников информации. Ему, как многим другим участникам иранской кампании, в донесениях и шифрограммах будут даваться конспиративные псевдонимы. Порой засекреченность казалась абсурдной, вследствие того, каждый из работников того или иного посольства воспринимался противоборствующей стороной как агент разведывательных органов своей страны. Это было естественно, а главное, в большинстве своем правдой.

Его учили искоренять в себе сентиментальность, как ненужное, мешающее работе чувственное восприятие окружающего мира. Надо отдать должное учителям, он смог подавить в себе надвигающиеся слезы при виде родных улиц, домов, площадей. Он невольно улыбался, прогуливаясь по ним, изучая и сравнивая их с двадцатилетней историей своего невольного отсутствия. Жаль, что он не может встретить вывески с названием «Шафи Керими Толедате», как когда-то в безвозвратно ушедшем детстве. Он хотел посетить отцовский дом, теплый очаг семьи Керими, но в посольстве сообщили, что этого лучше не делать. Опять глупая засекреченность, непоследовательность, нелогичность. Встретиться с сестрой разрешалось, а ступить на порог бывшего отчего дома не рекомендовалось по причине того, что в этом доме жили совсем незнакомые люди. Мрачные ощущения отходили на второй план. Рустам тешил себя мыслью о встрече с, возможно, единственным родным человеком в Тебризе, и это наполняло его сердце радостным, счастливым ожиданием. Милая, добрая сестричка. Он представлял ее себе лишенной всех отрицательных качеств, которых он не терпел в людях. Идеализированный образ разделенных судьбой братьев и сестер. Было несправедливо, если после десятилетий разлуки она вдруг оказалась бы совсем не такой, какой он себе ее рисовал в своих одиноких раздумьях. Однажды он даже взял карандаш и листок бумаги, чтобы воссоздать ее образ в графике. Картина не понравилась, и Рустам разорвал листок в клочья. После этого он больше никогда не пытался нарисовать ее на память.

Улица Лалабай находилась в ремесленном квартале Тебриза. Незадолго до полудня Рустам стоял перед домом Халила Наджаф-заде. Несмотря на рабочую улицу, дом был внешне прекрасно отделан красным кирпичом, краска на воротах дома была новой, без царапин и изъянов, окна дома вычищены до блеска, несмотря на дождливые дни февраля. Хозяин этого красивого дома являлся мужем ее сестры, то есть зятем Рустама. Он знал, что его сестра уже мать четверых детей. От круговорота мыслей, их логических звеньев и ожидания близкой встречи у него пересохло горло. Он не сильно постучал в дверь. Затем повторил стук, только посильней, потому что после первых робких стуков никто не вышел к воротам. Через несколько секунд послышался звук шагов и скрип открывающейся железной двери.

– Вы к кому? – дверь отворила полная, смуглая женщина, в чуть заляпанном сарафане и темной косынкой на голове.

– Это дом агайи Халила Наджаф-заде? – учтиво спросил Рустам.

– Да, – отвечала женщина, с подозрением изучая незнакомца. – Кто вы такой? И что вам надо от агайи Наджаф-заде?

– Меня зовут Рустам Керими, – он чуть замялся. – Видите ли, я родственник агайи Халила.

– Что-то я не слышала о таком родственнике, – в голосе женщины нарастало недовольство.

– Вы не могли бы позвать самого агайи Халила, он наверняка слышал обо мне?

– Хозяина нет дома, – фыркнула женщина. – Он не бездельник какой-нибудь. Агайи Халил на работе.

Рустаму не хотелось сразу в лоб сообщать о том, что он родной брат Медины Наджаф-заде. Он придерживался с неотесанной служанкой почтительного, восточного тона, согласно требованиям которого, незнакомцы сначала спрашивают хозяина дома, а затем объясняют причину своего визита.

– Если агайи Наджаф-заде на работе, с кем другим из хозяев я могу поговорить?

– В доме только моя хозяйка. Она не будет разговаривать с посторонним незнакомым мужчиной. Уходите, а когда придет агайи Халил, я ему сообщу о вашем приходе. Если он сочтет нужным, он вас примет.

– Передайте хозяйке, что приехал их родственник из Баку,– Рустам уже терял терпение. – Не заставляйте повторяться.

Она с отвращением смотрела на наглеца, посмевшего разговаривать со служанкой семьи Наджаф-заде в столь неучтивой манере. Из дома послышался детский визг и голос хозяйки.

– Кевсар, с кем ты там разговариваешь так долго?

– Медина ханум, здесь какой-то мужчина говорит он ваш родственник из Баку, – служанка продолжала держать створки ворот, не пуская незнакомца во внутренний дворик дома.

Только детский смех и шум игр нарушал несколько минут воцарившегося молчания. Потом послышался легкий звук шагов, спускающихся с лестницы, ведущей в дом. Дверь отворилась шире, и более изящная женская фигура в красивом кремовом платье потеснила служанку в сторону. Взгляд не меняется даже по прошествии нескольких десятилетий. Сейчас ей двадцать шесть лет, но как будто на Рустама смотрела шестилетняя девочка, которую он поцеловал на прощание перед отъездом в Баку.

– Здравствуй, сестричка, – удивленные глаза гувернантки смотрели на нежную улыбку, появившуюся на губах гостя.

– Рустам, – сильная детская память не подвела ее. Зеленые глаза Медины заблестели от слез. Два мальчика и две девочки от шести до двух лет с настороженностью смотрели на свою маму и незнакомого дядю в синем костюме и галстуке.

– Да, родная, это я.

Медина громко ревела, позабыв, что брат продолжает стоять на улице. Она закрыла лицо руками и плакала во весь голос. Младшая дочь, услышав мамин плач, присоединилась к ней таким же громким, голосистым ревом.

– Что вы стоите, агайи Рустам, проходите, – опомнилась служанка Кевсар. Ее словно подменили. Она засияла от радости, подталкивая Рустама массивным телом через порог во внутрь. – Проходите же.

Ворота снова закрылись на засов. Воссоединенная семья оказалась в небольшом, уютном дворике, усаженном небольшими кустами лавра, яблоньками и рядом коротких кипарисов. В нескольких шагах от ворот расположился бутаобразный бассейн, построенный Халилом для своих детей. В нем плавали разноцветные рыбки, и дети часами могли не отходить от воды под четким надзором верной Кевсар.

– Проводите брата в дом, Медина ханум, – порхала Кевсар. – А я принесу сладости с чаем.

– Сейчас, Кевсар. Только приду в себя. Пошли лучше садовника за Халилом. – Медина приложилась платком к мокрым глазам, хлюпнула носом. Она присела на край бассейна, придерживая в руках плачущую малютку-дочь. Трое других стояли рядом, но все же держась определенного, почтительного расстояния. Они перешептывались друг с другом, смотрели то на гостя, то на мать. – Прости, Рустам, – гнусавым от слез голосом проговорила Медина.

Он ничего не сказал, только радостно улыбался в ответ и смотрел на нее, словно хотел восполнить за несколько ничтожных, счастливых минут все то, что недополучил за десятилетия невольного отсутствия. Он был благодарен Всевышнему, что она стала в жизни такой, какой он примерно ее себе и представлял. Возможно, он не хотел сейчас замечать изъянов, которых почти не было, или они скрылись под пеленой первых впечатлений.

– Когда ты приехал? – спросила Медина.

– Поздно ночью.

– Надолго?