Механический бог

– От ошибок, – отозвался я механическим эхом.

– Самое интересное, Тэо, ты, кажется, этого еще не осознал, мы уверены, что 2И сможет делать по-настоящему невозможное. Его сила равенства способна создавать буквально, что угодно из чего угодно. Это – тотальная власть над реальностью. Представь себе уравнение с двумя неизвестными. Первое неизвестное – это сам 2И. Второе неизвестное – его методы. А вот ответ на уравнение мы знаем – это задача, которую мы перед ним поставим.

– Получается, задача заключается в нахождении средств для решения задачи?

– Мы называем это квантовой математикой. Мы сами не в силах решать такие задачи, но холодный разум 2И способен работать с тончайшим уровнем реальности – он и будет справляться с нашими уравнениями. Для этого есть все предпосылки.

Я чувствовал, как отец радовался возможности поделиться и выговориться. Я слушал его, а сам думал о том, что не смог удержать понимание, которое посетило меня минуту назад. Это понимание чего-то непередаваемо важного казалось вспышкой удивления на фоне привычного потока мыслей. Я ощущал облегчение от того, что это состояние растворялось, но решил помнить о нем на всякий случай. Какая-то часть ума совершила свои бессознательные вычисления, и взяла в расчет пережитое. Я продолжал слушать отца.

– Тэо, на дворе двадцать первый век. Я понимаю, как неправдоподобно звучат возможности, которые мы ожидаем от искусственного разума. Но вспомни историю – каких-то четыреста лет назад у людей не было вычислительных машин, не было вообще никакой техники. И как только модераторы держали в узде весь мир? Все, что мы имеем сейчас – для них было бы чудом.

– Иногда я тоже об этом думаю, – признался я.

Мы подходили к остановке на краю площади, где в два ряда стояло с десяток стандартных транспортеров – каждый представлял собой небольшую светло-серую кабинку с двумя лазурными полосками на крыше. Внутри таких такси – четыре удобных кресла, на окнах – голографические шторки. Транспортер передвигается бесшумно в прозрачных вакуумных трубах, и может за минуты доставить в любой край города.

– Очень скоро, скорей, чем ты думаешь, произойдет нечто очень важное, и ты поймешь, о чем я сегодня говорил, – загадочно произнес отец у входа в такси.

Мы попрощались, он выдвинулся на работу, а я возвращался домой и смотрел в иллюминатор, как проносятся дома и улицы. Различить детали было невозможно – лишь огни над куполом города ползли не спеша. Я наблюдал за другим транспортером, который мягко двигался в параллельной ветке. Казалось, мир вокруг пребывает в невероятном движении хаоса, и только две полоски покоя остаются собой. Внутри одной из этих полосок сидел я.

Вакуумные трубы транспортеров, 2И, нежелание отца говорить на тему «я»… Этой ночью мне приснился очень странный сон, где у меня была параллельная жизнь, в которой был свой день и своя ночь. Днем я пребывал на облаке счастья, пил нектар радости, и ел хрустящие соты концентрированного блаженства. А ночью случались адские муки…

Я не ощущал себя человеком, а был какой-то полой трубкой, сквозь которую просачивалось безудержное удовольствие и ужас жизни. На одном конце трубки формировалось «я», из другого – вылетали переработанные переживания. Сама трубка существовала ради этого «я», и называлась она, в моем сне (я знал это точно), незнакомым мне словом «ИМАВАТОР».

В сущности ИМАВАТОР (почему-то хотелось писать все слово с заглавных букв) был «прибором», который непрерывно воссоздавал «я», собирая его из потребляемых переживаний. И ночью, и днем – это были одни и те же переживания, одна и та же пища, которая крутилась по кругу. Днем «я» поглощало эту пищу в структурированном виде нектара радости и сот блаженства. Сам день был этой светящейся «пищей». Поглощая нектар и соты, «я» как бы пережевывало их, и опорожняло из обратного конца ИМАВАТОРа в виде острых осколков, которые затем снова возвращались в ИМАВАТОР – и тогда для «я» наступала мучительная ночь. Пережевывая острые осколки «я» перерабатывало их и высвобождало в структурированном виде нектара радости и сот блаженства. И так снова и снова – по кругу.

Пребывая на облаке счастья «я» с жадностью поглощало божественные кушанья, и ни о чем другом «я» в это время думать не хотело. Оно просто непрерывно потребляло поступающий кайф. Дневное алчное «я» по какой-то причине ничего не знало о ночном «я», которое непрерывно испытывало ужас и боль, поступающие в ИМАВАТОР ночью.

У ночного «я» в отличие от дневного «я» были проблески осознанности, в силу которых оно имело приблизительные представление о строении ИМАВАТОРА. Ночное «я», к примеру, знало, что количество перенесенных им страданий пропорционально кайфу, который с жадностью потребляет дневное «я», поэтому ночное «я» в кратких перерывах между страданиями с лютой ненавистью вспоминало о ненасытном дневном «я».

Казалось, (а может, так оно и было) ночное «я» жаждало хоть как-то достучаться до дневного «я», чтобы то сбавило обороты в своем жадном потреблении блаженства и радости. Ведь именно от количества полученного дневным «я» кайфа, зависело количество страданий ночного «я». Однако на утро, как только приходило облегчение, ночное «я» со своими мольбами куда-то испарялось, и на его месте незаметно проявлялось прожорливое дневное «я», которое в своей поглощенности кайфом, полностью теряло осознанность, и ничего про мольбы ночного я не знало (или не помнило). В своем забытьи дневное «я» было всецело поглощено потреблением нектара радости и сот концентрированного блаженства.

Так продолжалось непрерывно. Ни то, ни другое «я», понятия не имели, как и откуда в них вливаются эти переживания. Однако лишь у ночного «я» появлялись стимулы хоть как-то разобраться в происходящем. Ночному «я» хотелось исчезнуть навсегда, и для этого оно из своих наблюдений за ИМАВАТОРом понемногу собирало информацию, из которой составляло «святое писание о вечном небытии». Дневное «я» любило свою сладкую жизнь, и ни о чем не думало – не было стимулов. А самое удивительное заключалось в том, что и ночное, и дневное «я» были одним и тем же «я», которое догадывалось об этом факте в редкие ночные «минуты»…

Подобные нечеловеческие сны я запоминал с большим трудом. Для них попросту не находилось шаблонов в памяти, под которые эти «картины» можно было бы хоть как-то подогнать. Но иногда мне таки удавалось развернуть историю сна, и выразить ее для себя в относительно понятных образах. И каждый раз при этом я чувствовал себя так, словно у меня получалось приоткрыть дверцу из повседневности в совершенно иную реальность. «Там» в этой иной реальности слово «ИМАВАТОР» мне было хорошо знакомо. В привычной повседневности я этого слова не знал и никогда не встречал. Даже поисковые системы не выдали никаких результатов.

«А может там, в этой иной реальности у меня тоже есть иное «я», о котором я ничего не помню? И если это «я» иногда вспоминает обо мне в моей повседневности, не кажется ли ему моя жизнь такой же мистически странной и далекой?» И ведь сам ИМАВАТОР раскрылся – не как поток событий сновидения, а в цельном виде – будто воспоминание о другой жизни. Должно быть, так мое подсознание общалось со мной (с собой?) на собственном уникальном языке.

Мне вспомнилось занятие с Вальтером о рационализации сновидений. «Интересно, думал я, какие процессы в моей психике, выражает образ «ИМАВАТОРа»?

Полный расклад

За четырнадцать дней до озарения

Рафаил снова принял меня в своем уютном жилище. Я снял куртку и поежился от холода. Хозяин был в темно-синем махровом халате с отвисшим капюшоном поверх рубашки с брюками.

– Я систему отопления не включаю, – пояснил он, – люблю укрываться от холода естественными методами – так оно уютней и ближе к натуре.

Он предложил пройти в гостиную, где был огромный камин с каменной кладкой. Перед камином на ковре стоял столик, по бокам от которого располагались два небольших диванчика. В противоположном конце комнаты на большом обеденном столе, окруженном стульями, стоял графин с какой-то темной жидкостью. Вся мебель была из дерева, без каких-либо изысков. На одной из стен висели изображения с разноцветными мандалами. В дальнем углу комнаты лежала бумажная газета (в Цитадели таких изданий уже давно никто не печатает), на которой сушились маленькие грибы с тонкими ножками (сначала я подумал, что это какие-то червячки). Возникало ощущение, будто я оказался где-то на поверхности в охотничьей усадьбе – не хватало, разве что, ветвистых трофейных рогов на стене.

Мы уселись друг напротив друга на диванчиках у камина.

– Сэмпай Рафаил, у меня назрело несколько вопросов, – сказал я. – Хочу начать с менее значительного.

Он кивнул.

– Вы можете мне пояснить, – попросил я, – почему Вальтер придает такое значение проекциям?

– Чьим проекциям? – переспросил Рафаил.

– Я говорю о наших занятиях с ним.

– А-а, – понял он, – проекции – это самая важная и самая серьезная тема в обучении.

– Правда? – удивился я. – Но почему?

– А ты знаешь, как Вальтер попал в Цитадель?

– Не знаю.

– Не думаю, что это большой секрет. В общем, дело было так…

И Рафаил поведал мне занимательную историю. Оказывается, Вальтер много лет работал каким-то серьезным чиновником на поверхности. У него, по словам Рафаила, была «твердокаменная репутация надежного винтика системы». Но вот однажды в один прекрасный солнечный день Вальтер заявился на работу на какое-то важное собрание в буквальном смысле без штанов. То есть – в одних трусах и в рубашке с галстуком. Он поприветствовал сослуживцев, разинувших рты от безумия, проникшего трещинкой в механизм их системы, и как ни в чем не бывало, прошел на свое место. Вальтеру грозила беда – его уже вознамерились упрятать «в места». Но каким-то чудом запись с того собрания попала к Рафаилу, и он решил лично побеседовать с «помешанным» чиновником. Рафаил назвал тогдашнее состояние Вальтера «прорывом к внесистемному уровню восприятия». Вальтер вроде как перерос психическую среду, в которой варился, но вырваться из нее не мог. И его безумный поступок на собрании был своеобразным выражением (рационализацией?) этого психического затруднения. Рафаил даже допускал, что бессознательное Вальтера именно таким образом намеренно привлекло к себе внимание наставников из Цитадели, потому что сам Вальтер, в общем-то, сохраняя адекватность, не имел представления о причинах случившегося с ним «безумия».

– Это очень интересно, – сказал я. – Но я, кажется, спрашивал вас о том, почему вы считаете проекции самой важной и самой серьезной темой…

– Я как раз на этот твой вопрос и отвечаю, – пояснил Рафаил. – Вальтер вам уже рассказывал о распитии психического коктейля?

Я кивнул.

– Понимаешь, Тэо, на самом деле чаще всего события вообще не имеют никакого значения. Но человек свято верит, что все дело в них. Как только начинается распитие болезненных слоев «коктейля», так сразу все в жизни омрачается – все кругом эгоистичные идиоты, работа скучная, повсюду одни хлопоты и ничего хорошего не происходит. Затем после отката случается подъем, и человеку начинает казаться, что все не так уж и плохо, а где-то так и вообще замечательно! Жизнь снова наполняется светом смысла. Теперь человек опьянен новым слоем иллюзий, где жизнь мерещится в радужных оттенках. Фактически все события жизни – это события психики. Твоя жизнь – это твои психические процессы. Содержание сценариев жизни всегда окрашивается доступной в текущий момент психической информацией. Кому-то ближе слово «карма», кому-то «энергетика». Неважно, как назвать, главное – уловить суть.

– Вальтеру нравится слово «карма», – сообщил я.

– «Карма» – серьезное слово, – Рафаил похмурился, – часто вызывает проекции с оттенками чего-то обстоятельно ракового. Все дело в том, Тэо, что ощущение серьезности придает происходящей с тобой жизни реализма, – Рафаил приподнял палец, совсем как Вальтер, когда хотел обратить внимание на что-то важное. – А реализм происходящего кажется чем-то важным и серьезным.

– Это замкнутый круг?

– Дурная сансарная бесконечность. Все иллюзии держатся на вере в их реальность. Чем больше серьезности, тем реалистичней кажется жизнь, и тем активней она вызывает новые проекции нешуточной серьезности.

– Это поэтому блаженные все время ржут? – поинтересовался я.

– Смех? – Рафаил задумался, прикрыл глаза, и, казалось, заглянул куда-то внутрь себя. – Во время смеха положительно и отрицательно заряженная энергия сливается и сгорает. Смех очищает и обесточивает одновременно, – пояснил он.

В камине уютно потрескивали поленья. Рафаил поправил кочергой угольки и продолжил:

– Серьезность ошибочно воспринимается как нечто законченное и понятное, словно и говорить тут больше не о чем. А между тем, серьезность разоблачается наравне со всеми причудами восприятия. Мы боимся быть несерьезными и ненормальными, потому что вся наша сверхнормальная серьезность является основной опорой нашего маленького эго. Это – не государство у нас такое серьезное, не социум и не работа. Это – проекции главных опор маленького «я». Наше «я» не просто использует эти переживания, наше «я» – и есть сами эти переживания! – Рафаил потряс кочергой в воздухе, и с нее слетело несколько быстро гаснущих искр.

«Вот также и «я», – подумал я, – всего лишь искорка, отлетевшая от огня вечности. Несколько десятков лет – просто миг. Жизнь во мне догорит, и я растворюсь в пространстве».