Механический бог

– Выбор это отталкивание реальности? – удивился я. – Почему так происходит?

И тут я вспомнил, как Вальтер говорил, что сущностью нервного субстрата эго является «антисмирение».

– Потому что личность, с которой ты отождествляешься, неспособна принять настоящее.

– Почему она неспособна принять настоящее?

– Потому что ограничена. А ограничена она, потому что сейчас твое сознание – смешано с материей и растянуто во времени, – сказал он, предвосхищая мой следующий вопрос.

«Значит, – понял я, – выбор, не смотря на собственное небытие, стоит в основе всей человеческой жизни».

– И это все проходят на курсах наставников? – полюбопытствовал я.

– Да, на курсах старших наставников. Но тема – несекретная, поэтому я с тобой делюсь. Секретными являются техники работы с деятелем.

– Ясно. А фраза «на все воля Бога» – как раз про это?

– В ее глубочайшем смысле – да.

– А если на все итак воля Бога, зачем аскеты и подвижники молятся? Они что, не согласны с божественным промыслом? Хотят навязать Богу свою волю? Чтобы он одумался, и поменял свои решения?

– Молитва – это обращение человека к Богу, но ты пойми – раз уж на все воля Божья, молитва – это обращение Бога к самому себе через аскета. И когда молитва его – усердная, когда аскет проявляет упорство – это значит, что Бог забросил в бездну человеческого мира луч своего внимания, который пробившись через материю насквозь, к Нему же и возвращается. Тогда аскет констатирует, что молитва его услышана и при этом все остается в рамках Божьей воли.

Видимо в этот момент на моем лице выразилось замешательство.

– Это как, если бы ты пошевелил пальцем, а палец подумал бы, что ты шевелишь им по его просьбе, – снисходительно упростил Рафаил.

– Значит все практики с выбором и мотивацией – блажь? – спросил я.

– В определенной грани жизни выбор ощущается как нечто реальное, – Рафаил подмигнул, – поэтому разные методы работы с ним я бы не стал называть блажью. Все относительно. Если тебе, например, захотелось сделать что-то хорошее и полезное – это хороший выбор.

– Какой-то парадокс – вы же говорите, что выбора нет.

– Существует иллюзия выбора, которую принимают за реальность. Герои кинофильма думают, что они выбирают. Само это думанье – часть сюжета.

– А какая разница, что выбирать, раз все иллюзия? Почему бы тогда не пойти и не броситься со скалы?

– Все происходит по сценарию. Нежелание прыгать со скалы – такая же часть кинофильма.

– Получается, все вообще – часть кинофильма! И даже сам кинофильм и спасение от его иллюзорных пут – часть его же сценария! Вот прямо сейчас мы тут общаемся и вы, также как и я – просто кинообраз – иллюзия на экране… На том самом экране, куда проецируются проекции. И даже сам проектор проекций – это очередной мираж! Как такое возможно?!

– Это неизбежно, – равнодушно ответил Рафаил.

Концепция, которую он озвучил, казалась удивительной. «Как же так? – думал я. – Если выбора нет, значит все в жизни – одна сплошная иллюзия. Значит все мои «великие» потуги и «высокие» переживания на самом деле – это просто какое-то кино для души!» Понимание в мой ум внедрялось волнообразно, обжигая своей умопомрачительной иррациональностью, затем – снова стихая.

– А не является ли все это позицией жертвы обстоятельств? – спросил я и сразу понял, что отпустил глупость.

– Выбор сильной личности тоже обусловлен причиной, – ответил Рафаил, – он также механичен, как и все в этой жизни. На уровне молекул и атомов нет не только выбора – там вообще ничего нет. А эта низкоуровневая среда, между прочим – куда ближе к истине, нежели мир личности.

– Сэмпай Рафаил, а что такое выбор? – спросил я в лоб, полагая, что раз уж мы все-таки говорим о выборе, значит, он где-то и как-то, но должен быть.

– Выбор – это иллюзорная индивидуальная воля.

– Значит, выбор есть как иллюзия?

– Верно. А избавление от этой иллюзии как раз и приравнивается к просветлению.

«Ох, – подумал я, – раз есть иллюзия, значит надо сразу же всенепременно говорить об избавлении от нее. Уже и грезами потешиться нельзя».

– Просветленный, – продолжил он, – видит, что действия происходят сами собой. Нечто движется, выбирает, но это – не ты. Ты перестаешь быть деятелем, и становишься наблюдающим деятеля. Человек делает, а наблюдатель – наблюдает.

– О! Точно! У кинофильма ведь должен быть зритель! – понял я, и тут же сообразил, что и зритель – лишь часть этого вездесущего сюжета в нашем космическом спектакле.

– Вот только не стоит путать зрителя с актером на экране, – сказал Рафаил, видимо прочитав мои мысли.

– Где-то я уже это слышал…

– Мы об этом уже говорили.

– А может, выбор чем-то похож на программные макросы? Это – когда я нажимаю одну клавишу, – пояснил я, – а программа выполняет все, что я запрограммировал на ее нажатие.

– Знаешь, Тэо, – ответил он, – ты принял теорию о выборе – довольно легко. Если бы ты знал, каких только опровержений я не наслушался. Люди проявляют удивительной силы изобретательность, чтобы не понимать эту тему. Рационализация включается на полную катушку. Но в конечном итоге сам выбор – это такая же рационализация, условная смысловая интерпретация совершающихся действий. Без интерпретации все иллюзии рушатся, поэтому люди за нее и цепляются – каждый, как может на своем уровне.

– Ну, я принял теорию умом, но я по-прежнему ощущаю выбор, – сказал я с грустью. Рафаил видимо уловил мой настрой.

– Всему свое время, – ответил он. – Пока ты не пережил – это просто теория, и переживания о фатальности мира – ничего не стоят. А когда переживаешь по-настоящему – нет никакой безысходности и уж тем более – никаких мыслей о прыжках со скалы. Пока ты ощущаешь выбор, ты продолжаешь выбирать, так же, как делал всегда. Но на деле эта жизнь, – он обвел взглядом пространство вокруг, – то, что происходит прямо здесь и прямо сейчас – это и есть тот самый кинофильм, который смотрит твоя душа – вечный зритель древнейшего спектакля.

Затем Рафаил поведал мне какую-то невероятную теорию о начале и конце творения, о том, что далекое будущее – это далекое прошлое. Они перетекают одно в другое. А «кино», которое смотрит душа, крутится по кругу (с краткими перерывами на «рекламу»), и длится оно примерно двести одиннадцать триллионов лет. Что Рафаил подразумевал под рекламой, я так и не понял – речь шла о неком «позиционировании освобождения». Начала, по его словам, у творения не было, но был вневременной момент «запуска» мира – что-то вроде инсталляции. Рафаил серьезно предупредил, что вся эта теория – непроверенная, как будто все остальные его теории являются доказанной истиной… Где-то в середине повествования я даже вспомнил фразу Вальтера о нем: «мужик мощный, но малость двинутый».

Вопросов о выборе у меня больше не было, и он начал третий – последний расклад Таро «на судьбу». На первой карте оказалась смерть, на второй – серая башня, на третьей – Фемида – богиня справедливости. Рафаил немного замешкался, и как мне показалось, изменился в лице.

– А вот и ответ, – сказал он серьезно. – То, к чему тебя приведет жизнь. Все арканы старшие. Интересная у тебя судьба малыш, – сообщил он, как мне показалось с оттенком печали в глазах.

– Мне тоже интересно, не поделитесь? А то интригуете… – произнес я чуть обиженно. Карты были невеселые и мое сумрачное настроение испортилось еще сильней.

Рафаил усмехнулся и, глядя на расклад, помотал головой. Мне было непонятно – то ли так звучало его «нет», то ли он увидел в этом раскладе что-то еще.

«Между гениями, пророками и сумасшедшими пролегает слишком тонкая и от того незаметная граница, – почему-то подумалось мне».

– Знаешь, – заговорил Рафаил загадочно, – есть такое слово «справедливость»… Это своего рода негласный закон, согласно которому каждый должен получить по заслугам. Так вот, иногда, справедливость в качестве воздаяния заставляет людей переживать проекцию… ощущение, что жизнь несправедлива и неправильна. И тогда, по воздаянию справедливости, эти самые люди, начинают думать, что никакой справедливости нет, а есть только беспощадная случайность и законы джунглей, где каждый живет по принципу «кто успел, тот и съел». Вера в хаос и вера в справедливость часто противопоставляются. Однако на деле – это одно и то же, – сказав это, он посмотрел на меня, видимо ожидая какой-то реакции.

На душе у меня скребли тревожные проекции – старший наставник меня даже не предостерегал, а откровенно пугал. «Должно быть, это какая-то хитрая манипуляция, – подумал я».

– А почему вы заговорили о справедливости? – раздраженно поинтересовался я.

– Потому что, глядя в информационный коктейль твоей судьбы, я вижу приближающийся к употреблению слой, в котором эта тема станет для тебя актуальной.

– А вы можете говорить конкретней? – спросил я сердито-расстроенным голосом. – А то загадками, знаете, непонятно…