Ткачи

Иегер не отвечает. Исправник злобно кричит.

Отвечай, болван, или я тебе велю всыпать 25 розог.

Иегер (при последних словах исправника ни одна черточка на его лице не дрогнула. Говорит, обращаясь через головы присутствующих к хорошенькой горничной, которая входит с подносом в руках и останавливается с разинутым ртом при виде неожиданного зрелища). Ну, скажи мне, пожалуйста, Эмилия, и ты теперь с ними заодно? Смотри, удирай-ка ты от них поскорее! Ты смотри, скоро здесь может подуть такой ветер, что ничего после него не останется.

Горничная смотрит вытаращенными глазами на Иегера; поняв, что речь Иегера относится к ней, роняет поднос с посудой, закрывает лицо руками и убегает, оставляя всю посуду и осколки на полу. Среди присутствующих движение.

Исправник (растерянно обращается к Дрейсигеру). Сколько лет я живу на свете… а такого невероятного нахальства никогда не…

Иегер сплевывает на пол.

Дрейсигер. Эй ты, дубина! Ты [не] на скотном дворе, слышишь?

Исправник. Наконец, мое терпение лопнуло. В последний раз я тебя спрашиваю – как твое имя?

Киттельгаус (в течение последней сцены он подглядывал и подслушивал через полуоткрытую дверь залы; теперь, не выдержав, он входит в комнату, весь дрожа, и в большом волнении вмешивается в разговор). Его зовут Иегер, господин исправник. Мориц… ведь правда? Мориц Иегер. (Обращаясь к Иегеру.) Ну, скажи-ка, Иегер, разве ты меня уж не узнаешь?

Иегер (серьезно). Вы – пастырь Киттельгаус.

Киттельгаус. Да, это я, твой духовный отец, Иегер. Тот самый, который сподобил тебя святого крещения, когда ты был еще в пеленках, тот самый, из чьих рук ты впервые приобщился тела господня… Разве ты и это забыл? Как старался я тогда внушить тебе слово божие, как страстно я желал, чтобы ты проникся им! И вот благодарность.

Иегер (насупившись, с видом провинившегося ученика). Я же ведь вам тогда положил целый талер денег.

Киттельгаус. Деньги, деньги! Ты, может быть, думаешь, что презренный металл… оставь свои деньги при себе! Будь честен, будь христианином! Думай о тех обетах, которые ты давал господу. Соблюдай заповеди божьи, будь кроток и богобоязнен. А деньги, деньги…

Иегер. Я – квакер, господин пастор, я ни во что больше не верю.

Киттельгаус. Ах, не говори вздора! Постарайся-ка лучше исправиться и не говори таких слое, которых ты. сам не понимаешь. Квакеры – люди верующие, а не такие язычники, как ты. Квакер, квакер!

Исправник. С вашего позволения, господин пастор. (Он останавливается между ним и Иегером.) Кутче, свяжите ему руки!

С улицы слышны крики: «Иегер, Иегер, сюда!»

Дрейсигер (подходит к окну; он и другие присутствующие заметно встревожены). Что же это опять такое?

Исправник. О, я понимаю! Они хотят, чтобы мы отпустили этого негодяя! Ну, нет! этого удовольствия мы ви никогда не доставим. Поняли, Кутче? Посадите его под арест.

Кутче (с веревкой в руках, медлит). Честь имею доложить вашему благородию: будут у нас из-за него большие неприятности. Ведь их тут целая толпа… настоящая разбойничья шайка, ваше благородие. Здесь и Бекер, здесь и кузнец.

Киттельгаус. С вашего позволения, господин исправник, во избежание дальнейшего обострения отношений, может быть, было бы желательно покончить все это мирно. Может быть, Иегер даст обещание добровольно пойти за вами.

Исправник. Что вы, что вы? Ведь он на моей ответственности. Я никак не могу поступить иначе. Живее, Кутче, прохлаждаться-то нечего!

Иегер (со смехом протягивает сложенные руки). Крепче, крепче, изо всей силы. Все равно ведь не надолго!

Кутче связывает его с помощью красильщиков.

Исправник. Они пойдут по обе его стороны. Я поеду верхом впереди, Кутче пойдет сзади. Всякого, кто сделает попытку его освободить, я изрублю в куски.

Снизу слышны крики «кикерики-и-и» и «вау-вау-вау».

Исправник (грозит кулаком в окно). Канальи! Я вам покажу кикерики и вау-вау-вау! Марш, вперед! (Идет вперед с обнаженной шпагой. Иегер и другие идут за ним.)

Иегер (кричит, уходя). Какую бы гордячку ни корчила из себя барыня Дрейсигерша, а все-таки она нашего поля ягода! Не одну сотню раз она подавала моему отцу водки на три пфеннига. Налево кругом марш! (Уходит, смеясь).

Дрейсигер (после молчания, с напускным спокойствием). Как вы думаете, господин пастор, не приняться ли нам теперь за вист? Кажется, теперь уж нам ничего не помешает. (Он зажигает сигару. Несколько раз у него прорывается короткий смех; сигара загорается, и он громко начинает смеяться.) Ну, теперь вся эта история начинает меня смешить. Этакий болван! (В припадке нервного смеха.) Ведь это невероятно смешно! Прежде всего этот скандал с кандидатом; через пять минут он уже раскланивается – только его и видели! Потом эта история. Давайте же хоть теперь продолжать наш вист.

Киттельгаус. Да, но…

Снизу слышен глухой ропот.

Но все-таки… Знаете, эти люди так страшно скандалят…

Дрейсигер. Перейдемте просто-напросто в другую комнату. Там нам никто не помешает.

Киттельгаус (качает головой). Я совершенно не в силах понять, что творится с этим народом. Я должен отдать справедливость кандидату: до последнего времени по крайней мере я сам придерживался того мнения, что ткачи – скромная, терпеливая и покладистая порода людей. Разве вы не были такого же мнения о них, господин Дрейсигер?

Дрейсигер. Конечно, они были людьми терпеливыми и покладистыми! И вообще были людьми благонравными… и порядочными. Именно такими, но только это было тогда, когда всякие там гуманные доброжелатели не совали носа в их жизнь. А теперь ткачам уже давно стараются растолковать, что они живут в ужасной нужде. Ну, посудите сами, сколько теперь всевозможных обществ и комитетов для борьбы с нуждой ткачей. И кто теперь их в этом разубедит? Теперь уж они никого не слушают. Воркотне и ропоту конца нет. То это им не по вкусу, то другое. Теперь им только птичьего молока недостает!

Внезапно доносится громкое «ура!», которое все усиливается. Кричат многочисленные голоса.

Киттельгаус. И в конце концов из всей этой гуманности вышло только то, что за одну ночь овцы буквально превратились в волков.

Дрейсигер. По правде сказать, господин пастор, если относиться к делу хладнокровнее, то можно, пожалуй, усмотреть во всем этом и свою хорошую сторону. Все эти происшествия, быть может, не останутся незамеченными в правительственных кругах. В конце концов в этих кругах придут-таки к убеждению, что дело так дальше идти не может, что нужно принять решительные меры для спасения нашей отечественной промышленности от окончательной гибели.

Киттельгаус. Да, но чем же объясняется этот страшный упадок? Растолкуйте мне, пожалуйста!

Дрейсигер. Иностранцы отгородились от нас всевозможными пошлинами. Большинство заграничных рынков для нас совершенно закрыты, а внутри страны мы, промышленники, должны конкурировать друг с другом не на жизнь, а на смерть, потому что мы беззащитны, совершенно беззащитны!

Пфейфер (входит. Он сильно запыхался и едва держится на ногах от волнения). Господин Дрейсигер, господин Дрейсигер!

Дрейсигер (уже в дверях залы, оборачивается с досадой). Ну, что там еще такое случилось, Пфейфер?

Пфейфер. Нет-нет, дайте мне придти в себя.

Дрейсигер. В чем же дело?

Киттельгаус. Ведь вы нас серьезно пугаете. Говорите же, в чем дело?

Пфейфер (все еще вне себя). Нет, дайте мне опомниться! Нет, это черт знает, что такое! Черт знает… И даже начальство… ну, им не поздоровится!

Дрейсигер. Черт вас побери, наконец! Да что с вами такое? Кто-нибудь сломал себе шею, что ли?

Пфейфер (чуть не плачет от страха, кричит испуганно). Они освободили Морица Иегера, прогнали исправника и жандарма. Боже мой, боже мой!

Дрейсигер. Пфейфер, да вы, кажется, рехнулись!

Киттельгаус. Ведь это революция!