Ткачи

Хорниг (в сенях). Бог в помощь!

Старый Хильзе и Готлиб. Спасибо, Хорниг!

Старый Хильзе. И когда тебе только спать приходится? Днем ты торгуешь, а ночью на часах стоишь…

Хорниг. Уж у меня и сон пропал.

Луиза. Здорово, Хорниг!

Старый Хильзе. Ну, что скажешь хорошего?

Хорниг. Добрые вести, мастер! Петерсвальденцы на такие штуки пустились – ай люди! Фабриканта Дрейсигера со всем его семейством на улицу вытурили!

Луиза (не без волнения). Ну, пошел опять городить Хорниг!

Хорниг. На этот раз вы ошибаетесь, барынька. Ошибаетесь на этот раз… А у меня в тележке хорошие детские переднички… Нет, нет, я говорю истинную правду! Ей-богу, не вру, они его выгнали по всем правилам… вчера вечером он приехал в Рейхенбах. И, боже мой, и там не захотели оставить его у себя: ткачей боялись… Так он в ту же минуту и должен был уехать в Швейдниц.

Старый Хильзе (осторожно тянет нитки основы с мотка и подносит их к отверстию бедра. Готлиб подхватывает каждую нитку с другой стороны отверстия крючком и вытягивает). Ну, будет тебе болтать, Хорниг.

Хорниг. Провались я на этом месте! Всякий ребенок уж это знает.

Старый Хильзе. Да кто из нас с ума сошел – ты или я?

Хорниг. Да уж так это и есть. Правду говорю, как бог свят. Я уж не стал бы болтать, коли бы сам не был в это время… Все видел своими глазами. Своими глазами видел, вот как теперь тебя, Готлиб. Фабрикантов дом они разгромили от подвала до конька крыши. С чердака прямо на улицу фарфоровую посуду бросали – черепки по крыше так и катились…. А нанки-то, нанки – несколько сот кусков так и остались в ручье! Весь ручей ими запрудили. Вода течет выше такой запруды. Темно-синей совсем стала от индиговой краски. А краску-то эту так прямо из окон и сыпали. Тучи голубой пыли так и ходили везде!.. У-у, чего только они не наделали!.. И не только в хозяйском доме – то же и в красильне, и в кладовых. Перила на лестнице разломали, полы повыворотили, зеркала перебили, диваны, кресла – все изорвали, изодрали, изрезали и вышвырнули, истоптали и изрубили… Все прахом пошло! Ей-богу, хуже, чем на войне!

Старый Хильзе. И все это наши ткачи наделали? (Медленно и недоверчиво качает головой.)

У двери показываются любопытствующие жильцы.

Хорниг. А кто же, кроме них? Я ведь их всех по именам знаю. Я сам водил следователя по дому. Со многими сам говорил. И все были такие же обходительные, как всегда. Они свое дело подстроили исподтишка и сделали-то его основательно… Следователь со многими говорил. И все были смирные, покорные, как всегда; а удержать их – ничем не удержишь. Самую лучшую мебель и ту разрубили, словно они за деньги работали.

Старый Хильзе. Ты водил следователя по дому?

Хорниг. А мне-то чего бояться? Ведь меня все знают. И я ни с кем не ссорился – со всеми хорош. Пусть я не буду Хорниг, коли с ним по дому не ходил. Уж я говорю истинную правду. Меня даже какая-то жалость взяла; я видел, что и следователю не по себе. А почему? Хоть бы кто пикнул об этом, все молчали. А по правде сказать, у меня на душе и хорошо даже стало: ведь что ни говори, а наши молодцы хорошо-таки отплатили за все прошлое.

Луиза (дрожа от внезапно прорвавшегося волнения, вытирает себе глаза передником). Да, все это так и должно было быть, должно было случиться!

Старый Хильзе (все еще не веря). И как же все это у них вышло?

Хорниг. А кто же их там знает? Один так говорит, другой этак.

Старый Хильзе. Ну, что же они говорят?

Хорниг. Да господь их знает. Говорят, будто Дрейсигер сказал: «Пусть ткачи жрут траву, если они голодны». А больше я ничего не знаю.

Движение среди жильцов дома: они пересказывают друг другу только что услышанное с жестами негодования.

Старый Хильзе. Ну, послушай, Хорниг! Положим, ты бы мне сказал: «Дядя Хильзе, завтра ты должен помереть». Я бы тебе на это ответил: «Отчего бы и нет? Ничего в этом нет удивительного». Или, примерно, ты бы мне сказал: «Дядя Хильзе, завтра к тебе приедет в гости сам прусский король», – я и этому бы поверил. Но чтобы ткачи – такие же ткачи, как и мой сын и я, – и вдруг затеяли такое дело! Никогда-никогда в жизни ни за что я этому не поверю.

Мильхен (хорошенькая семилетняя девочка с длинными белокурыми распущенными волосами вбегает с корзиночкой в руках. Показывая матери серебряную ложку). Мама, мама, смотря, что у меня есть! Ты мне купи на это платьице!

Луиза. Откуда ты прибежала, девочка? (С возрастающим напряженным волнением.) Что же это ты опять притащила, скажи пожалуйста? Ведь ты совсем запыхалась. И пряжа у тебя так и осталась в корзинке. Что же это все значит, детка?

Старый Хильзе. Ты откуда взяла ложку?

Луиза. Нашла, надо полагать.

Хорниг. А ложка-то, наверное, стоит два-три талера.

Старый Хильзе (вне себя). Вон, девчонка, вон! Сейчас же убирайся. Слушаться у меня, не то я тебе всыплю! А ложку снеси туда, откуда ты ее взяла. Пошла вон! Или ты хочешь всех нас ославить ворами? Погодя, я тебя отучу таскать! (Ищет, чем бы ее ударить.)

Мильхен (цепляется за юбку матери, плачет). Дедушка, не бей меня – ведь мы ее нашли… У всех ребят… есть… такие же ложечки!

Луиза (в страхе и волнении). Ну, вот видишь ли? Она эту ложку нашла. Где же ты ее нашла?

Мильхен. В Петерсвальде… перед домом Дрейсигера…

Старый Хильзе. Ну, вот вам и удовольствие. Ну, теперь живее, не то я тебя…

Старуха Хильзе. Что здесь такое творятся?

Хорниг. Слушай, что я тебе скажу, дядя Хильзе: вели Готлибу надеть сюртук, взять ложку и поскорее отнести ее в волицию.

Старый Хильзе. Готлиб, надевай сюртук!

Готлиб (одеваясь, говорит поспешно). Я пойду в канцелярию и скажу: так и так, мол, тут не что-нибудь такое, ребенок ничего не смыслит. Вот вам эта ложка. Да перестань же ты реветь, Мильхен!

Луиза уносит плачущую девочку в заднюю комнату, запирает дверь, а сама возвращается назад.

Хорниг. А ведь ложка-то стоит по крайней мере три талера.

Готлиб. Дай-ка платочек, Луиза. Я хочу завернуть ее, чтобы она не попортилась. Ай да штучка, дорогая штучка! (Он завертывает ложку со слезами на глазах.)

Луиза. Если бы у нас была такая же ложка, мы бы могли прокормиться на нее несколько недель.

Старый Хильзе. Ну, живей-живей, пошевеливайся! Беги скорей, со всех ног. Вот еще что придумали! Этого еще недоставало! Скорее с глаз долой эту проклятую ложку!

Готлиб уходит с ложкой.

Хорниг. Пора и мне в путь собираться. (Он направляется к выходу, разговаривает еще несколько минут со стоящими в сенях, затем совсем уходит.)

Фельдшер Шмидт (кругленький, живой человечек с хитрым, красным от вина лицом входит в сени). Здорово, братцы! Вот так дела, нечего сказать! Я вам задам. (Грозит пальцем.) Да вы себе на уме! (Стоит в дверях.) Здорово, дядя Хильзе! (Обращаясь к одной женщине в сенях.) Ну, бабушка, как твои дела? Что твоя боль? Ведь лучше, а? Ну, вот видишь ли! Дядя Хильзе, я зашел посмотреть, как вы все поживаете! Ах ты черт, что же это с твоей старухой приключилось?

Луиза. У нее световые жилы совсем высохли, господин доктор, она ничего больше не видит.

Шмидт. Это от пыли да от работы при свете. Ну, скажите вы мне теперь, что вы обо всем этом думаете? Все Петерсвальде на ноги поднялось. Сегодня утром сажусь я в свой шарабан, приезжаю и узнаю, что здесь вон какие чудеса творятся. Растолкуй ты мне, пожалуйста, дядя Хильзе, что это, черт возьми, случилось с этими людьми? Свирепствуют, словно стая волков. Ведь они затеяли настоящее восстание, революцию: грабят, разносят, громят! Мильхен! Где же Мильхен?

Луиза вводит Мильхен, еще заплаканную.