Хранитель подземелий

Глоддрик, несмотря на дерзость, свойственную всем, как и он, в преступной среде, промолчал из уважения к богослужителю.

– Куда путь держите? – окликнул их старческий голос.

У подножия бархана, который они почти прошли, стоял согбенный старый равшар. Горбатый, он опирался на костяной посох, обвешанный ритуальными амулетами и бусами. Ожерелье из костей украшало его дряблую шею с торчащим кадыком, а кожа его лица была несколько обвисшей. Но в выцветших от старости и нещадных солнечных лучей горела искра сверхъестественной силы. О том, как сумел подобраться к четверым мастерам боевого искусства на столь открытой и освещенной местности, не было никаких догадок, кроме одной – колдовство.

– Старейший, – Кога с первого взгляда узнал старца.

– Шаман! – оскалился Глоддрик, хватаясь за рукоять клинка.

Сделав три шатких и коротких шага, хромой колдун, опершись на посох, несколько болезненно прищуриваясь, уставился на Когу.

– С тобой, если мне не изменяет память, племена уже все решили, – проскрипел Старейший, – твое возвращение, изгой, наносит пятно оскорбления на все колена равшарового рода.

Кога не дрогнул и не отступил, хотя шаман, который силой мысли мог стереть его в прах, продолжал неуклонно надвигаться.

– Ты будешь казнен, – изрек шаман, – остальным я позволю уйти, и благодарите богов, что повстречали меня, а не молодцов из Берсерков, обосновавшихся неподалеку.

Воины не переглядывались, никто из них не шелохнулся. Тем не менее, духом и разумом они были едины. Решение уже было принято.

– Мы не хотим проявить неуважение к вашему народу, – сказал Шаабан, – и без позволения вождей ходить по этой земле, но…

Шаман, облизнув растрескавшиеся губы и половину оставшихся зубов, продолжал ковылять, взбираясь на бархан.

– Обстоятельства вынуждают, – закончил Шаабан и с быстротой кобры выбросил руку перед собой.

В воздухе беснула сталь и вот уже лезвие ножа остановилось на расстоянии в толщину пальца от горла Старейшего. Он и глазом не моргнул, магу не обязательно прибегать к телодвижением, чтобы остановить нож или стрелу в полете. Одновременно с броском метательного ножа вперед ринулся Глоддрик – и земля под его ногами уже вспенилась, превратившись в зыбучие пески, одно касание с которыми обрекло бы Ганрайского Демона на мучительную смерть, но этот его маневр был обманным. Глоддрик рывком перекатился влево и, вставая, в один прыжок набросился на шамана. Воин уже занес руку за спину, чтобы одним ударом вытащить клинок и рассечь шамана по пояс, но неумолимая ударная волна телекинеза отбросила сильнейшего из живущих на то время на Ранкоре воинов на десять шагов, точно безвольное бревно, что уносит течение. Вот уже нож летит обратно в Шаабана, и его грудь была бы пробита навылет, если бы стремительным ударом одного из кинжалов монах бы не отразил атаку. Но ему не удалось и добежать – песок под его ногами вздыбился, опрокинув бывшего ассасина навзничь, а затем песочные реки, словно кандалы, прочно прижали руки и ноги Шаабана к земле. Кога и Эрлингай уже неслись с боковых сторон на мага, Эрлингай уже занес клинок над его угловатой головой, но кудесник просипел:

– Как бы вы хорошо ни бились, меч и топор бессильны перед магией, – когда он закончил фразу, равшар и незаконорожденный сын короля Союза были распластаны на песке без сознания, – впрочем, среди моих соплеменников найдутся те, кто оценят по достоинству ваши таланты.

Кряхтя, он заковылял в неизвестном чужакам направлении. Очнулись наши герои в лагере верховного вождя равшаров.

***

– Нет… Марвол… – это были первые слова Эрлингая после того, как он открыл глаза.

Казалось, мало что могло быть хуже того, что его и его спутников закрыли в связанной из камня и бревен клетке. Конечно, богатырская сила Коги могла в щепы искрошить эти древесные решетки, если бы они не были изрисованы магическими рунами и заговорены Старейшим. Их не стали связывать за отсутствием необходимости, оружие, само собой, изъяли, пока те были в отключке. Но хуже всего была картина распятого у позорного столба Марвола Черного Льва. Одежды, кроме рваных штанов, на нем не оставили, а его крепкий, мускулистый торс был изрублен и покрыт уже высохшими кровавыми разводами. Марвол Акреил был мертв. Его людей, храбрых солдат Аргои, свалили в кучу, пока несколько равшаров выкапывали братскую могилу под деревом. Священным Древом равшаров. Оно высотой могло бы сойти за небольшую гору, а в стволе, который не смогли бы обнять и двадцать человек, были вырезаны имена и лица великих вождей прошлого. Эрлингаю не было дела до неестественных размеров для дерева, как и до размышлений о том, как в столь обезвоженных и бесплодных землях дерево смогло так вымахать. Он не отрывал глаз от погибшего брата. Как оказалось, отряду Марвола не удалось отбить набег племени Берсерков. Эрлингай вспомнил, как упорно советовал брату взять в поход больше людей, что гарнизона в тридцать человек может быть недостаточно для обороны от воинственных племен. Брат лишь недоверчиво хмыкнул и, как всегда, отмахнулся, дескать, набеги случаются не так уж часто, а патрулирование – лишь служебная волокита, полная скуки и больше похожа на унылую прогулку, чем на военное мероприятие. И вот теперь родной брат Эрлингая заплатил жизнью за свою недальновидность и легкомыслие. А первый фехтовальщик Аргои и ветеран Северной войны впервые за многие годы проливал слезы горя. Плечи его тряслись.

– Соболезную, брат мой, – положил руку на плечо Эрлингая Шаабан, – да упокоит Арай Илгериас душу твоего брата. За то время, что он пробыл в Братстве Уравнителей, я успел неплохо узнать Марвола, и могу с уверенностью сказать, что человеком он был достойным.

– Спасибо, Шаабан, – утерся грязным рукавом Эрлингай и похлопал монаха по плечу в ответ.

Глоддрик сдавил прутья клетки и процедил сквозь зубы:

– Эти ублюдки заплатят.

Ублюдки между тем занимались своим обычным делом, не обращая внимания ни на пленных, ни на трупы. Равшары, исколотые и обвешанные костьми мертвых соплеменников или животных, из племени Костяных Драконов, обмазанные кровью – из Алых Владык или же не отличающиеся этими чертами Берсерки дрались врукопашную, отрабатывали связки ударов с оружием или же занимались физическими упражнениями. Один из тех равшаров, что был недалеко от клетки, успел отжаться шестьдесят раз, как краем глаза сосчитал Глоддрик. Эрлингай осел на пол и закрыл лицо руками.

– У меня тоже был брат, – сказал Шаабан, – росли мы в трущобах Джаганната, где людям приходилось жить хуже, чем собакам, да и относились к ним так же зажиточные южане. Каждый день приходилось драться за еду или воровать, чтобы выжить. Родителей наших унесла чума, мой старший брат был единственным, на кого можно было рассчитывать в этом аду, грабил и воровал чаще всего он, я же обычно стоял на стреме или же шатался по улицам, собирая подаяние, – Эрлингай не отрывал глаз от пола, но внимательно слушал, надеясь, что рассказ монаха сможет отвлечь его от воспоминаний о Марволе, – как-то мы перебивались. Но пришел день, который изменил все. Мне было восемь, брату – тринадцать. Однажды вечером я ошивался у борделя, надеясь, что какая-нибудь из девушек подаст хотя бы кусок хлеба. Обычно, когда им удавалось заработать или хотя бы похмелиться, в куртизанках просыпалась щедрость и сострадание. В тот раз подачки я не дождался, но вижу, как по лестнице спускается господин, одетый в черный балахон, подле него шла одна из тех жриц любви, которые считались элитными. И вот, когда они проходили мимо столба, у которого стоял я, тот человек оказался буквально в полуметре от меня. И вот я, – Шаабан остановился, вновь ощутив ту нерешительность, что испытал почти сорок лет назад, – врезался в него. Точнее, специально врезался, чтобы увести его кошелек. И у меня это получилось, когда они приняли мои извинения и прошли мимо, думалось, что ближайшую неделю мы с братом заживем как короли, а то и с другими детьми поделимся – весь квартал накормим и напоим. Но я ошибался. Спустя минуту тот человек настиг меня и выразил восхищение моими способностями, мол, он первый раз видит ребенка, который смог незаметно стянуть его вещь. Сказал, что может пристроить нас с братом в школу для таких одаренных детей, как я, и сдержал свое слово. Так мы попали в Гильдию Ассасинов.

Кога, Глоддрик и Эрлингай слушали, не отрывая глаз от монаха. А Шаабан, казалось, перенесся с головой в прошлое и видел картины из своего детства, юности так же отчетливо, как сейчас – прутья клетки и снующих вокруг нее равшаров.

– Мы прожили там двадцать лет, отдаваясь без остатка изнурительным тренировкам. Из нас делали профессиональных наемных убийц, которыми так славится Клирия. Нас учили убивать – и мы убивали. Чаще всего приходилось выполнять частные заказы, типичной историей было необходимостью убрать человека, который имел возможность перейти дорогу кому-то из знати – либо слишком много знал, либо имел связи в кругах серьезных людей и мог использовать их во вред заказчику. Клирия – рассадник преступности, коррупции и интриг, на наши услуги спрос был всегда. Когда начались девяностые годы, Аргоя была поглощена войной с северянами, клирийские эмиры вовремя вспомнили о желании отделиться, воспользовавшись слабостью сюзерена. Когда вспыхнули мятежи, ассасины, конечно же, были мощнейшим оружием. Мы с братом делали страшные вещи, за которые я каждый день неустанно прошу прощения у душ, жизни которых мы забрали. Которых допрашивали, пытали. Я верил, что то зло, которое мы творили, оправдано благом для родины, что в будущем все эти жертвы окупятся сторицей. Когда пришли войска Союза и подавили восстание, страна оказалась в разрухе. Многие ассасины попали в застенки Гилеарда, но нам с братом удалось скрыться. С тех пор наши пути разошлись. Он спутался с темными людьми, поклоняющимися злу в лице Заргула, тогда я понял, к чему может привести та дорога, на которую мы ступили в тот самый день, когда я стащил тот злосчастный кошель у стен борделя. Я отправился в церковь Илгериаса, принял монашество и по сей день замаливаю грехи. Свои и брата. Верю, что хоть он и идет дорогой зла, но душу его можно спасти.

Ответ на свою исповедь монах услышал не сразу. Мужчины сидели с минуту, осмысляя историю жизни убийцы, ставшего монахом.

– Я был в Клирии,– сказал Глоддрик.

– Знаю, – улыбнулся Шаабан.

– Во время одной из зачисток я наткнулся на парня, ловко орудовавшего ножами. Взять в плен не удалось – кто-то бросил дымовую шашку, и он скрылся. Так это был ты?

– Я, – ответил Шаабан, – мы встречались, Глоддрик Харлауд. Но то было в прошлой жизни. До моего духовного перерождения. Эрлингай, – рыцарь Аргои в измождении обратил лицо кверху, монах продолжил, – порой мне думается, что лучше бы мой брат умер, чем был тем, в кого он превратился.

– Да, – устало сказал Эрлингай, – он хотя бы умер на верном пути, достойным человеком, как бы равшары ни пытались его опорочить. Наши истории схожи. Мы с Марволом жили в пригороде Силгора, но нам повезло больше – о нас заботилась мать. Мы появились от незаконной связи Ганзарула Второго и его служанки, неудивительно, что отец позаботился о том, чтобы нас поскорее спровадить нас с глаз долой. Ну а затем мы подросли и юношами подались в королевскую гвардию. Там я и познал премудрости фехтования. Керрис Галарт – один из лучших учителей, тогда он был еще молодым. Ну а затем – Северная война, остальное вы знаете, – о былой размолвке с братом Эрлингаю вспоминать не хотелось.

То, что происходило в эту минуту, часто случалось на войне. Солдаты, которые совсем мало друг друга знали, на баррикадах или в лазарете часто становились ближе названных братьев за один разговор, в котором умещался весь жизненный путь, проделанный защитниками родины, обретших во взаимной исповеди надежного друга.

– Больше всего повезло Глоддрику. Его брат живее всех живых, очень богат и даже приближен ко двору – в случае чего может обеспечить достойную старость, – попробовал пошутить Эрлингай, никто не смеялся, но это все же скрасило обстановку, в которой пребывали пленные дикарей.

– Иногда я ему завидую, – сказал Глоддрик, – проклятие Ганрайского Демона – жажда битвы, которая дает силы, но разрушает изнутри. Сила Азрога превратила храброго пацана, защищавшего родину, в безумного ублюдка. Служение Союзу – единственное, в чем я смог найти смысл своей жизни.

Шаабан сел, скрестив ноги и, перебирая четки, изрек:

– Такова стезя воина. Мы приносим себя в жертву, чтобы другие могли жить мирно и счастливо. Зачастую приходится терять себя. Душу греет одна надежда – что те, кто будет жить после нас, не столкнутся с тем злом, что видели мы.

– Исключение из правил лишь равшары, – Эрлингай махнул рукой в сторону Коги, – вы живете, чтобы воевать.

Могучий сын пустоши обнажил клыки, бугры его мускул всколыхнулись, затем он присмирел:

– Я хотел положить этому конец. Чтобы равшары были едины, отстраивали дома, орошали пустыни и строили сильное и независимое государство вместо того, чтобы убивать друг друга. Меня объявили отступником, трусом, и с позором изгнали. Так поступить с верховным вождем! – снова рассвирепев, он ударил кулаком по древесным прутьям, не причинив им никакого вреда.

– Я верю, – сказал Шаабан, – что у каждого народа, что у этого мира, как и у отдельно взятого человека, своя судьба. Наши жизни слишком коротки и мимолетны, чтобы осознать это по-настоящему. Но все наши жертвы и лишения не были зря. Придет время мира и порядка, в котором не будет места ассасинам, Карателям и Заргулу.

Открыв друг другу свое прошлое, воины сидели молча с час. Теперь они ощутили до боли знакомое чувство братства по оружию. Когда начало вечереть, равшары не прекращали упражнения в боевом искусстве, лишь изредка отрываясь на беспорядочные приемы пищи. Казалось, вокруг ничего не менялось кроме того, что вокруг шатров зажгли факелы. Но, как поняли плененные воины, их судьба скоро прояснится. К клетке сквозь ряды тренирующихся дикарей пробирался Старейший. К вечеру его лицо не выглядело столь несчастным по причине отсутствия бьющего в глаза и забирающего последние силы солнца, но каждый шаг, казалось, причинял ему боль, заставляя морщить старое, изрезанное морщинами лицо.

– Пора, – подойдя к клетке, сказал шаман.

– На арену? – скрежетнул зубами Глоддрик, вспоминая опыт юности, – убивать друг друга?

Старый маг покачал головой.

– У вождя была такая мысль, но я не позволил. Вы слишком опасны, чтобы с вами играться, – в этом колдун был прав, в клетке были заточены лучшие воины среди живущих на Ранкоре, и лишь магия Старейшего спасала его соплеменников от перспективы стать горой холодных трупов, – если не станете сопротивляться, все закончится быстро и даже почти безболезненно.

Глоддрик надеялся, что клетку откроют – тогда он сможет, когда шаман отвлечется, вырубить его, а затем умертвить. Если снять мага, все пойдет как по маслу – они вчетвером, если добыть оружие, могли бы, пожалуй, вырезать весь лагерь верховного вождя равшаров. Вот только беда была в том, что шаман не собирался открывать клетку. Магия позволяла ему прикончить их, оставаясь в полной безопасности. Но тут подал голос Кога:

– Зерригу Ворону, великому вождю, не хватает духу свести со мной счеты в одиночку? – брызжа слюной, говорил он так, чтобы слышали все равшары, находящиеся поблизости, что было достигнуто – воины пустоши прервали боевые упражнения, услышав, как некто осмеливается пятнать честь избранного ими вождя.

Шаман презрительно ухмыльнулся: