Молодость Спартака

Вошли друзья царя, мужчины и женщины; покой наполнился благоуханием, блеском самоцветов и шелестом бесценных тканей. Лица вошедших были прекрасны и добры: Спартак восхищённо переводил глаза с одного на другого.

– Как красивы твои подданные, государь! – не удержался он от восторженного возгласа.

Митридат, окончательно развеселившись, осведомился:

– А как ты находишь царя?

– У тебя на голове две короны, – пылко ответил фракиец. – И вторая, невидимая. сверкает ярче первой. Это корона твоей учёности.

Польщённый, ибо наивный дикарь нечаянно коснулся слабого места владыки, царь повернулся к одной из женщин со словами:

– Каков, Монима? Со временем из него вырастет большой льстец.

Придворные, улыбаясь, тихо рукоплескали.

Спартак поглядел на ту, кого царь назвал Монимой. Женщина в расцвете жизни являло собой совершенное воплощение эллинской красоты. Статная, сильная, с маленькой головкой, она была восхитительна; очертания её носа и лба составляли безупречную прямую линию. Обильные волосы росли почти от бровей. Свою скульптурную красоту она подчёркивала одеждой и причёской, какие были приняты у гречанок времён Перикла и Фидия.

– Ты не Монима с Хиоса? – осведомился у неё Спартак, – Если так, тебе шлёт привет Гликера из Пергама.

Все выжидающе замолчали.

– Гликера? – подхватил царь. – Такая чёрненькая, глазастенькая? Помню, помню: милашка.

Придворные засмеялись. Красавица Монима, милостиво простив юноше дерзость обращения к столь важной особе, улыбнулась царю:

– Отпусти его со мной, божественный Дионис. Я хочу поболтать о Гликере и пергамских новостях.

– Присоединяюсь к просьбе о помиловании, – поддержал Мониму вельможа с лицом тонким и печальным. – В школе мне указывали на этого юношу, как на самого способного ученика в военном деле.

Покосившись на говорившего ( имя вельможи было Неоптолем), царь милостиво махнул рукой. Монима кивком велела фракийцу следовать за собой.

Оставшись с ним вдвоём, красавица разбранила фракийца:

– Дёшево отделался , парень. Благодари свою звезду: если бы сегодня царю не понравилось мясо с индийским перцем за завтраком, даже я не смогла бы спасти тебя.

Спартак огорчился: неужто он обязан своим спасением не безвинности, но отличному пищеварению царя?

– Эта вертихвостка Гликера, – негодовала Монима, – живёт припеваючи в Пергаме, а я здесь, как на кончике ножа, да ещё выручай её дружков.

– Клянусь, чем хочешь, Монима, – смутился Спартак, – я всей душой люблю Гликеру, но никогда не был её дружком.

Монима недоверчиво рассмеялась:

– Или Гликера постарела, или ты ни на что не годен?

– Клянусь тебе, – обиделся фракиец. – Ведь я женат.

Тут Монима принялась хохотать, а Спартак окончательно смутился.

Потом они разговаривали о Пергаме, где Монима давно не была и очень по нему тосковала. Спартак так восхищался городом и особенно алтарём Зевса Сотера, что, тронутая, гречанка заметила:

– Но ты ещё не видел ни храма в Эфесе, ни колосса Родосского, ни маяка на Фаросе. На свете полно чудес. Возможно, пергамский алтарь Зевса тогда померкнет для тебя.

– Никогда! – задумчиво покачал головой Спартак. – Это видение в моём сердце навсегда.

Его вывели из дворца запутанными переходами прямиком к воинскому лагерю.

Ноэрена ничего не узнала о приключении мужа. Вернувшись, он крепче обычного обнял её и сказал, что был на занятиях. Нежданное приключение следовало забыть, раз оно благополучно закончилось, однако Спартака угнетала мысль, что, судя по всему, доносчиком был Амфилох. Именно в его присутствии Ноэрена толковала о пророчестве, данном супругу, а фракиец видел, что гостя это раздражает. Ерить в предательство близкого приятеля было тяжело.

Жизнь пошла прежним чередом. Спартак с любопытством обучался военному ремеслу и много читал, – уже не по складам, а бегло и внятно, с удовольствием выговаривая звучные эллинские слова. Круг его чтения составляли в основном руководства по военному делу. Он пристрастился разыгрывать в уме знаменитые сражения древности, придумывая новые обстоятельства, находя удачные выходы из введённых им же самим осложнений. Он мог теперь до мельчайших подробностей представить эллинское и римское построения войск, устройство лагеря, особенности вооружения. Наконец, он стал выдумывать новые сражения, взяв себе в обыкновение посвящать этой игре время перед засыпанием. Ноэрена шушукалась со служанкой, либо играла с крошкой Дионисиадой; он же решал, расположить ли резерв на холме или у его подошве, и стоит ли вводить в действие боевых слонов – оружие ненадёжное, могущее обратиться против своих.

Проходя мимо царского дворца, он всякий раз замедлял шаг: фракиец дорого бы дал, чтобы ещё раз увидеть царя, огромные руки в перстнях, рокочущий голос, пристальный взгляд из-под тяжёлых век. Стать бы стратегом, великим полководцем и победить Суллу, – и тогда царь собственноручно увенчает лаврами его склонённую голову.

В синопской общественной библиотеке, куда он зачастил, ему удалось заглянуть в книгу, написанную триста лет назад, – Платоново «Государство». Эллинский философ рассуждал о наилучшем государственном устройстве и живо изобразил идеальное, на его взгляд. Книга увлекла фракийца, и у него зародилось желание иметь список. С некоторой робостью переступил он порог книжной лавки. Там, не без труда, ему нашли книгу Платона. Уплатив и выйдя на улицу, он тут же углубился в чтение: ведь до Платона ему и в голову не приходило, что можно рассуждать о подобных вещах.

Кто-то коснулся его локтя: перед ним стоял Неоптолем, – красивый вельможа, заступившийся за него перед царём. Не обученный обращению со знатным особами, Спартак остался стоять как стоял, – что, возможно, Неоптолем принял за врождённое высокомерие варвара. Осведомившись о его обстоятельствах и удивившись чтению, вельможа непринуждённо предложил наёмнику немного сопроводить его в прогулке по набережной.

Удивлённый Спартак шёл рядом с высокопоставленным человеком. Блеск великого царя лежал на нём. Неоптолем каждый день видел Митридата, мог разговаривать с ним. Вельможа вызывал восхищение варвара и сам по себе изящным обликом, тихой речью, ласковой улыбкой. То оживляясь, то задумываясь, Неоптолем расспрашивал фракийца о его жизни. Едва разговор коснулся книги, Спартак тут же увлёкся и наговорил много лишнего. Неоптолем слушал его с рассеянной улыбкой, а потом вдруг насмешливо спросил, почему спутник завёл его сюда, к рыбным чанам? Спартак и сам не заметил, как в пылу разговора подталкивал собеседника на свою проторенную дорожку. Он смутился; признавшись, что сам часто прогуливается здесь, любуясь складскими зданиями и наблюдая за возведением новых, он спросил вельможу, не беспокоит ли того, что он не архитектор, не художник, не учёный. Неоптолем улыбнулся и отрицательно покачал головой:

– Творчество не главное. Высшая ценность в нашей жизни – гармония души. Жить в мире с собой, уметь быть счастливым. Наслаждаться, как ты, философским трактатом – тоже благо.

Он говорил лениво, не придавая особого значения словам, – они были привычны для него, эти разговоры о вещах совершенно неуловимых, а Спартак был счастлив уже потому, что мог слушать подобные речи, хотя не всё в них звучало согласно с его мыслями.

С того дня Неоптолем взял в обыкновение иногда после занятий в школе брать Спартака с собой на прогулку и беседовать с ним: возможно, наивный варвар развлекал его. Узнав его поближе, вельможа стал доверять молодому фракийцу: тот был так открыт и и надёжен, с таким жаром восхищался всем вокруг, так благоговейно внимал ленивым рассуждениям царедворца, пресыщенного всем на свете, даже философией.

Восхищаясь царём, Спартак часто заговаривал о Митридате. Неоптолем слушал с усмешкой славословия фракийца, но, раз не выдержав, спросил:

– Убить сына – это, по-твоему, хорошо? Митридат младший был моим другом. Сначала царь возвысил его; потом, желая испугать, услал в Колхиду, сделав правителем колхов, не зная того, что удалиться от двора было нашей мечтой. Однако по первому подозрению в стремлении отложиться от царства, царь велел надеть на сына золотые оковы, а потом казнил.

Огорчённый и удивлённый, Спартак не нашёл ничего лучше, как сказать:

– Не нам судить об отношениях отца и сына….

– Убить брата и мать – хорошо? – разгорячился Неоптолем. – По первому же недоказанному подозрению казнить друзей – благо? Он уничтожает всякого, на кого ложится тень подозрения. Вспомни, ты сам, безвестный наёмник, чуть не лишился жизни из-за безымянного доноса… – Помолчав, вельможа мрачно добавил. – А держать взаперти женщину царского происхождения, прекрасную женщину, жену, которую разлюбил, превратив её в рабыню, заставив угождать своим наложницам – хорошо?

В голосе Неоптолема прозвучала боль, и Спартак удивлённо покосился на него. Тот, опусти в голову, прервал свою речь.

Однажды фракийца призвала к себе Монима. Она выглядела грустной: должно быть, жизнь при дворе, несмотря на всё великолепие, окружавшее гречанку, вышколенных служанок, всеобщее угождение, была не только праздником.

– Напрасно ты льнёшь к Неоптолему, – вертя в пальцах флакончик с ароматом, сказала Монима. – Ты должен знать, что его брат – стратег Архелай, изменник и враг царя; их друзья казнены, и к тому же … – Прервав себя, она заключила сердито. – Я не хочу, чтобы Гликера потом упрекала меня в твоей погибели.

Спартак смутился, не зная, что сказать. Если Неоптолем действительно враждебен царю, его следует избегать, как бы приятны ни были разговоры, однако внезапно отступиться от человека, дружески настроенного к нему, было бы нехорошо. Он сказал:

– Ты, Монима, Неоптолем, Гликера – для меня прежде всего эллины, и я, дикарь, восхищаюсь вами – эллинами, людьми возвышенными и благородными.

Монима засмеялась:

– Никакие мы с Гликерой не благородные и даже не пергамки. Обе мы с Хиоса, в наших жилах рыбацкая кровь. Когда мы были девчонками и шлёпали босиком, наши отцы думали, что мы вырастем порядочными женщинами . Но мы избрали другой путь. Вернее, нас принудила судьба, наделив красотой. Она вознесла меня высоко над людьми, поместив рядом с царём, но, видит Анахита – моя богиня покровительница, я бы радостно поменялась с Гликерой, не поднявшейся выше римских откупщиков.