Молодость Спартака

Спартак приглядывался к жизни окрестных жителей, которых греки прозвали «пожирателями вшей» (фтирофагами), поражённые их нечистоплотностью. Как бы малочисленно ни было племя, оно говорило на особом языке, не понимая языка ближайших соседе, так что общаться с местными жителями не было никакой возможности. В лагерь Спартака приходил колх, немного говоривший по-гречески, ; он приносил на продажу хлеб и мёд, который здесь почему-то немного горчил. Он-то и сообщил любознательному начальнику необходимые сведения о местных нравах. Самым могучим колхским племенем считались соаны. Они занимали вершины гор, объявив себя владыками окрестного населения, которое платило им дань. Племя возглавлял вождь и совет старейшин. Жили они, разводя овец, коз, ослов, коней; свои стрелы они смазывали смертоносным ядом, мучившим запахом даже здоровых людей.. Далее в горах жили многочисленные мелкие племена; самыми красивыми и высокорослыми среди них были албанцы – жители горных долин. Молились они Солнцу, Луне и Грому, были добры и простодушны. Они жили в величайшей бедности, так как по обычаю всё имущество закапывали вместе с умёршим владельцем. Ещё дальше, высоко в горах, жили амазонки, женщины-воины. В соседстве с амазонками обитали гаргарейцы. Раз в год амазонки и гаргарейцы сходились на священной горе для празднества, и от этой ночи рождались дети; мальчиков амазонки отдавали отцам, а девочек воспитывали сами. Спартаку захотелось хоть краем глаза посмотреть на амазонок, однако его воины, в свободное время увлечённо мывшие золотой песок (купаясь в реке, кто-то из них на беду нашёл блестящие крупицы), ни за что не захотели сопровождать начальника в горы. Спартака пугали обилием ядовитых тварей: рассказывали, будто от укуса местных скорпионов , человек погибает, корчась, будто от смеха, а от ядовитых пауков – плача.

Наконец беспокойные колхские князьки замирились и обещали никак больше не мешать лесосплаву. Понтийскому отряду сделалось возможным вернуться в Диоскуриаду.

По прошествии условленного месяца наместник не захотел отпустить Спартака, велев ему охранять царские верфи. Из Синопы то и дело летели письма с требованием ускорить строительство кораблей. Работали от темна до темна; по ночам над берегом стояло зарево от многочисленных костров, на которых варилась смола. Наковальни не успевали остыть за недолгий ночной перерыв.

Спартак соскучился по кузнице. Колхидские молот и наковальня показались ем у слишком лёгкими и рукоятка молота коротковатой, – но всё ему было привычно и мило в этом деле. Начав ковать, он с радостью убедился, что ничего не забыл из ремесла своей юности. Кузнецы удивлённо глазели на воина, занятого чёрным трудом. Дело дошло до командующего колхидским гарнизоном, и Спартаку был сделан выговор.

Осенью в Диоскуриаду с гор съехались на торжище все окрестные народности продавать .овец и коз, кислое молоко, шерсть, мёд, железо и золото. По осеннему времени море уже становилось бурным и скоро могло сделаться вовсе опасным для плавания. Наместник наконец отпустил Спартака.

Фракиец торопил мореходов: три месяца разлуки, и ни одного письма от любимой в ответ на его послания: ведь Ноэрена не умела писать.

Вернувшись, Спартак не застал дома жену. В тот день на синопских улицах было полно народа: справлялся великий праздник Диониса. Пошёл и он, надеясь разыскать жену. Благодаря росту, он смог полюбоваться на праздничное шествие. Сначала показались флейтисты и певцы , исполнявшие гимны в честь Диониса, Зевса, Афины, Персефоны и других богов. За ними пожилые, бритые мужчины в льняных одеждах несли на плечах ковчег с сердцем Загрея, спасённым Афиною от кровожадных титанов. Толпа благоговейно преклонила колени. Идущие следом жрицы показывали народу символы Дионисова таинства: золотые яблоки Атланта, игральные кости, шар-кубарь, погремушки, зеркало, – игрушки, которыми титаны заманили к гибели божественного ребёнка. Потом показались люди, нёсшие шкуры зверей, в которых воплощался Дионис, спасаясь от преследователей: льва, осла, коня. Замыкали шествие плакальщицы, громко умолявшие бога простить титанов – преступных предков людей. Процессия направлялась в храм для принесения искупительной жертвы Дионису Загрею.

Приметив Ноэрену в группе жриц, Спартак радостно заулыбался. Закутанная с головы до ног в белое льняное покрывало, с печальным лицом, на котором чётко рисовались её тонкие, чуть сросшиеся брови, она горько плакала, опустив глаза на мячик Диониса, который несла в руках. Пройдя совсем близко, она так и не заметила мужа, погружённая в оплакивание гибели божественного младенца. Смутная тревога охватила фракийца. Он любил эту женщину: она являлась для него последней и самой крепкой связью с родиной. Но у неё была своя жизнь, в которую он не мог войти. Легче канату проникнуть в игольное ушко… Или всё-таки попытаться?

НОВАЯ ВОЙНА

В это время из Рима от Суллы прибыло посольство, возглавляемое сенатором Авлом Габинием, для урегулирован ия дел на Востоке. Габиний начал мирить Ариобарзана Каппадокийского с царём Митридатом, для чего ультимативно потребовал у понтийского царя очистить от своих гарнизонов города Каппадокии. Не дожидаясь ответа, римлянин с войском двинулся из Пергама в столицу Каппадокии Мазаки водворять во власть Ариобарзана. Митридату ничего не оставалось, кК спешно собрать войско и отправиться им навстречу.

Спартак получил назначение сотником в отряд Неоптолема и приказ следовать за царём. Узнав о новом скором отъезде мужа, Ноэрена твёрдо сказала:

– Новой разлуки я не вынесу.

Напрасно Спартак уговаривал её остаться в Синопе: с детства привыкшая к самовластию, Ноэрена умела настоять на своём. За время, что он пробыл в Диоскуриаде, событие огромной важности произошло в её жизни: синопские орфики посвятили Ноэрену во второй круг знаний. Сразу же после отъезда мужа в Колхтду, она ушла из дома и пропадала несколько дней. Вернулась она осунувшейся и утомлённой, но в глазах её горел чудный свет. Служанка при виде неё отшатнулась и всплеснула руками; слуга вытаращил на госпожу свои чёрные глаза; малютка Дионисиада разревелась. Несколько платьев и покрывал, приобретённых ею по настоянию мужа в Синопе, хозяйка незамедлительно отдала Агаве, пояснив, что теперь может носить лишь одежды из некрашеного льна. Агава обрадовалась обновкам, но решила, что хозяйка тронулась, и ежевечернее, совершая поклонение Огню, сириянка стала просить великого бога Огура-Мазду вернуть разум её госпоже.

Спартак поместил жену в обоз, где и велел оставаться. Однако в первый же день пути Ноэрену видели разъезжавшей верхом: она не желала уподобляться другим женщинам, трясшимся в обозе. Воины знали, что это жрица высокого ранга, и оказывали ей почтение.

Сблизившись, два войска, римское и понтийское, расположились друг против друга, готовые к бою. После долгих переговоров, цари решили встретиться и побеседовать лично.

При встрече Митридат повёл себя неожиданно: он расцеловал Ариобарзана, которого непрерывно выгонял из Каппадокии в течение последних пятнадцати лет, и в знак примирения и вечной дружбы предложил ему в жёны одну из своих дочерей. Ариобарзан растерялся; незадачливый каппадокийский царь, державшийся на престоле лишь благодаря поддержке Рима, помыслить не мог, что с ним захочет породниться первый монарх Азии. Если Митридат действительно хочет взять его под своё покровительство, зачем тогда ему римляне, которые слишком дорого берут за свои услуги? И Ариобарзан выразил радостное согласие. Габиний решил не препятствовать сближению Понта и Каппадокии, поскольку не верил в него.

По случаю помолвки каппадокийского царя с понтийской царевной был устроен пир для обоих войск с размахом, присущим Митридату. Многие тысячи человек угощались с неслыханной роскошью; чтобы оживить пиршество, за лучшие тосты, шутки и песни были назначены денежные награды, что побудило веселиться изо всех сил даже сдержанных римлян. Во время пира, обнимая нового зятя, Митридат договорился о небольшом подарке для себя: он будет продолжать владеть т ой частью Каппадокии, которую захватил. Ариобарзана встревожило и то обстоятельство, что обещанной ему невесте едва исполнилось четыре года, так что свадьба пока откладывалась. Габиния всё это весьма позабавило.

Перед началом пиршества, когда гости только собирались, Спартака поманил проходивший мимо Неоптолем. Обрадованный фракиец приблизился к начальнику. Тот осведомился, намерен ли Спартак и дальше оставаться на царской службе. Спартак неопределённо ответил, что ждёт приказа.

– Я ничем не смогу помочь тебе, – задумался Неоптолем. – Есть одно обстоятельство, которое мешает мне оставаться в войске.

– Твоё родство с Архелаем? – напрямик осведомился фракиец (Архелай был стратегом царя, перебежавшим к римлянам).

Неоптолем покосился на него; потом горько вздохнул и надолго замолчал.

– Мой несчастный брат бежал, спасая жизнь, – наконец заговорил вельможа. – Я проклял его; царь знает, что он мне больше не брат. Однако мне не доверяют и по другой причине… – Он больше ничего не добавил.

Понтийские и римские воины сидели на пиру вперемешку. Спартак выпил самую малость, что было замечено, обрушив не его голову поток шуток. Всеобщее веселье, а не вино, опьянило его; он даже начал петь, подтягивая остальным, но сильный его голос, не руководимый музыкальным слухом, сбивал певших, и под общий смех на него стали шикать. Смутившись, он умолк, и, оперев подбородок о кулак, задумался. В самом деле, что предпринять дальше? Война окончена, не начавшись. Остаться в войске или бросить всё и пробираться домой?

К нему подошёл какой-то римский воин. Неприятно удивлённый, Спартак узнал одного из своих пергамских сослуживцев. Оглядев его завистливо, воин сказал:

– Здравствуй, Спартак. Я думал, врут, а ты и на самом деле у Митридата. По всему видать, тут тебе живётся неплохо.

И с завистью принялся расспрашивать, сколько царь платит наёмникам. Воин этот не нравился фракийцу, да и имени его Спартак не помнил. Он постарался отделаться от болтуна.

– Я служу царю. Ты – римский наёмник, значит, нам с тобой не о чем разговаривать.

Тот с неудовольствием отошёл; оказавшись на безопасном расстоянии, он крикнул:

– Смотри, не попадайся нам в руки, собака! Дезертир проклятый!

Никто не обратил особого внимания на эту пьяную выходку.

ЦАРЕДВОРЦЫ

Сразу же по возвращении в Синопу Спартака вызвали во дворец к Мониме.

– Привет, дружок Гликеры, – весело встретила его гречанка.

Сегодня она была шаловлива и беззаботна и более не походила на статую; кто знает, что светилось в ней, какая радость. Впрочем, достаточно было и того, что царь вернулся в Синопу.

– Доволен ли ты жизнью? – осведомилась Монима. – Я знаю, что твоя жена принята в состав жриц главного храма Диониса в Синопе, а это было не так-то просто даже для Монимы. Теперь твоё будущее обеспечено.

Значит, к проникновению Ноэрены в среду синопских орфиков причастна Монима. Он задумался.

– Я получила письмо от Гликеры, – весело продолжала гречанка. – С заключением мира стала работать почта. Ах ты, скверный обманщик! И он ещё посмел отрицать свои амуры с Гликерой! А я-то, старая репа, поверила. Она посвятила тебе половину письма.

И Монима поведала, что Гликера тревожилась о своём фракийском друге, находившимся где-то в войске Гордия, просила подругу разыскать его и помочь. Покраснев до ушей, Спартак попросил показать письмо.

У далёкой Гликеры был мелкий, изящный почерк.

– Можешь даже поцеловать его, я отвернусь, – веселилась Монима.

Напрасно Спартак клялся, что Гликера любила художника Алкима, фракийский наёмник был для неё пустым местом.

– В письме ни слова об Алкиме, – заметила Монима. – Одна половина о тебе, другая – о каком-то философе Пармениде, с которым моя дурёха собирается совершить путешествие в Эфес.

Продолжая разговаривать с Монимой, Спартак смятенно размышлял о Мониме. Там, в Пергаме, осталось слишком многое, что он любил.

Неоптолем продолжал звать Спартака к себе, но посещений дворца знатного человека фракиец решил избегать. Однако Неоптолем при случайной встрече, отличаясь редким равнодушием к условностям, запросто взял фракийца под локоть и начал дружеский разговор, к конфузу собственной свиты.

Это нежданное знакомство не нравилось Нозрене, однако Спартак не мог, да и не хотел отказываться от встреч с вельможей. Неоптолем признался, что ему доставляет удовольствие, облачившись в простую одежду, расхаживать по местам, обычно ему недоступным . Иногда они с фракийцем бродили по Синопе, заходили в таверны, посещали храмы, рассматривали небесный глобус и карты земного круга, гуляли вдоль стены. Вельможа рассказывал о чём-нибудь интересном, а иногда вообще молчал, рассеянно слушая Спартака; фракийцу тогда казалось, что его высокий собеседник вообще ничего не слышит, занятый своими мыслями. Что-то постоянно грызло Неоптолема; какая-то нескончаемая боль угнездилась в его душе: задумываясь, он часто отвечал невпопад и морщился страдальчески, сокрушённо качая головой. Весёлым он вообще никогда не бывал, , а улыбался как-бы с неохотой. Зато когда Неоптолем снисходил до разговора, беседовать с ним было истинным удовольствием: с полуслова, налету, понимал он вопрос и тут же отвечал, обнаруживая весь блеск эллинской образованности. А на рассеянность и невнимание Спарта к не обижался: чаще всего люди вообще не слышат ни единого слова собеседника.

Однажды после посещения святилища Автолика Спартак заговорил о т ом, что его сильно занимало в последнее время:

– Можно ли верить в загробное воздаяние? Если боги и существуют, то жизнь каждодневно учит нас, что они никак не вмешиваются в наше существование. Но если нет божественного воздаяния, тогда какой смысл безропотно терпеть окружающее зло? Бедняк страдает, даже если живёт по правде, а нечестивый богач тем временем и птичьего молока не хочет. По окончании же жизни оба станут прахом. Где же смысл?

– Ты мудрствуешь, потому что не влюблён, – лениво отозвался Неоптолем. – Чувства твои молчат, и разум забавляется разноцветными камешками. Поверь, всё чудесно преображается, едва полюбишь . Смысл жизни больше не будет длоя тебя загадкой.

Спарта к поник головой:

– Любовь – это Ма…