АGONY

Его мрачные мокрые глаза, осунувшиеся плечи и бледное лицо говорили сами за себя. Плакала его душа. Плакала и я, глотая терпкие соленые слезы. Том снова отшатнулся и, заплетаясь в собственных ногах, побежал прочь, оставляя меня одну, близкую к нервному срыву. Оставляя меня одну, когда я позволила ему сбежать.

Не раковая опухоль убивала меня. Это уже сделал Том.

***

ТОМ

«Это было непереносимо, каждая секунда была хуже предыдущей. Когда попадаешь в реанимацию, тебя просят оценить свою боль по десятибальной шкале, меня просили это сделать сотни раз, и я помню, как однажды, когда я не могла вздохнуть и мне казалось, что вся моя грудь в огне, медсестра попросила меня оценить мою боль, я не могла говорить и выставила девять пальцев. Позже, когда мне стало получше, медсестра сказала, что я боец. „Знаешь, как я это поняла? – спросила она, – Ты оценила десятку девяткой“. Но это было не так. Я дала боли девять баллов, не потому что была храброй, я присвоила ей девять баллов, потому что я берегла на будущее свою десятку. И вот это была она. Это была огромная и кошмарная десятка.»

Джон Грин – «Виноваты звезды»

Десятибальная шкала, пожалуй, самая распространенная в мире абстракция. Практически все измерения делаются по принципу: от 1 до 10. От самого низшего до самого высшего. От слабого к сильному. От не представляющему особой опасности до смертоносно апокалипсического. Десяткой можно измерить уровень цунами или землетрясения. Она используется в опросах и интервью. Физике. Химии. Экономике и многих других науках.

И сейчас это была моя личная десятка. Тот самый максимальный измеритель десятибалльной шкалы, и именно так я мог описать, как разрывалась внутри мое сердце.

Я не умирал, но точно знал, что именно это я испытывал сейчас. Не физически, но морально это было сравни именно физическому состоянию. Было жутко. Очень больно, и я уже стал сомневаться, что могу оценить это в каких-то жалких 10 баллов. Я почувствовал в тот момент, как разбился на стони мелких осколков, которые с каждой секундой впивались в мое тело все больше и больше, терзая и раня мою душу.

Я в буквальном смысле падал и совершенно точно знал, что больно ударюсь, достигнув дна. А дна я достигну в тот самый момент, когда Бэб не станет. Здесь все было просто: вытекало одно из другого и звучало довольно эгоистично. Но мне было плевать. Впервые в жизни я позволил себе быть эгоистом. Я знал, что такое эта болезнь. От нее умер мой отец, а теперь умрет и она. Я не хотел испытать это снова, только не с ней. Я знал, как кошмарно это больно, и знал, что ни один, даже самый красноречивый человек на свете, никогда не смог бы описать то, через что проходят люди с таким диагнозом, в каких муках и агониях они находятся и в каком забвении покидают этот грешный мир. И через это предстояло пройти моей малышке, моей маленькой Бэбби. Я не мог представить, что она испытала в тот момент, когда услышала свой смертный приговор.

Мне казалось, я не дышал. Я задыхался и пытался остановить рыдания, вырывающиеся из груди. Я падал все глубже, без возможности выкарабкаться наверх. Я умирал за нее.

Нет, только не снова. Не снова. Не может быть. Это сон. Всего лишь страшный сон.

Я бил себя по щекам в надежде, что все это окажется сном, не моей жестокой реальностью.

– Проснись. Проснись! – я шипел сквозь стиснутые зубы. И когда ничего не произошло, печальная отвратительная правда ворвалась в мой мир и сковала мое тело, взяв его в тиски.

– Нет! – взвыл я. – Господи, нет! Нет! Только не это!

Мой голос был не моим в этот момент. Да и вообще, не был похож на человеческий. Это было, скорее, сравни раненому зверю, метавшемуся по клетке из стороны в сторону. Я понимал, что рак очень скоро съест, уничтожит ее изнутри. И тогда он заберет с собой не только ее, но и меня вместе с ней. Я больше не жил и отчаянно пытался избавиться от каких-либо чувств. Я не хотел чувствовать ничего. Ничего в жизни я не хотел больше, чем пустоты в своем сердце сейчас. Чтобы не болело так сильно. Чтобы вообще не болело.

Я сел в машину, коря себя за то, что меня не было вместе с ней в кабинете ее врача. Коря себя за то, что оставил ее одну в тот момент, когда ей больше всего была нужна моя поддержка. Ей нужно было, чтобы я обнял ее и сказал, что все будет хорошо, что мы обязательно справимся, даже если я знал, что это не так. Я повел себя как последний урод, но я не мог смотреть на нее, понимая, что она умирала. Я оттолкнул ее и позволил ей отпустить меня, когда, на самом деле, должен был быть сейчас с ней, покрывать поцелуями все ее тело и нежно прочесывать ее волосы пальцами. Когда должен был успокоить ее. Но я попросту не знал как, потому что сам не был спокоен.

Я заводил машину на ощупь, стирая рукой пелену беспрерывно скатывающихся слез. Я кричал. Сильно. Громко. Отчаянно. Я колотил рукой по рулю и сидению и ехал прерывисто: то разгоняясь, то резко тормозя, и позволяя протяженному вою вырваться из моей груди, как будто это как-то могло решить проблему.

Внутри нее растет это чудовище, подчиняя себе ее крохотное хрупкое тело. Господи, как же ей больно! Как же тяжело моей девочке. За что ей досталось это? За что?

Я не мог представить себе, что это может случиться с ней. Мне стало так плохо, что я резко затормозил и выскочил из машины, уверенный в том, что сейчас меня хорошенько прополощет. Но ничего не произошло. Ощущалось лишь легкое головокружение. Нечто, по сравнению с тем, что предстояло ощутить моей Бэбби.

Я упер руки в колени, тяжело дыша, будто только что пробежал несколько сотен миль, и пытался привести его в норму. В голове не укладывалось, что бывает так больно. Но я потерял отца, а скоро потеряю и Бэб, и это было совершенно точно непереносимо. Я терял всех, кого любил и кем дорожил.

Почему это происходит снова и снова?

Я не помнил, как доехал и припарковался у дома, ураганом влетая в него после и направляясь в свою комнату под удивленный взгляд озадаченной Венди. Она сидела на диване и пролистывала какой-то журнал, когда ворвался я и шумом, которым сопровождалось мое появление, нарушил ее личный покой. Но я не обратил на это внимание, потому что все, о чем я думал сейчас, была Бэб. Моя Бэбби, которой не станет через полгода.

Полгода… Боже, как же это мало!

Я снова взревел, скрючившись от боли, пронзающей душу. Вещи со стола полетели на пол. Открыв комод, я выпотрошил все содержимое на пол, к вещам, которые скинул туда ранее. Я сходил с ума и крушил все, что попадалось мне под руку, и отчаянно кричал. Кричал так сильно и безумно, что думал, соседи сейчас же сдадут меня в дурку. Плевать. Торшер с треском ударился об стену. Лампочка разбилась. Как и я разбился на малюсенькие осколки час назад. Еще секунда и в стену полетели рамки с фотографиями. Звон битого стекла пронесся по всей комнате. Я задыхался, но продолжал кричать. Я пугал самого себя.

Я упал на колени и стал избивать кулаками пол. И, когда я подумал, что сейчас точно вырублюсь или умру, дверь с грохотом отварилась и в комнату забежала испуганная мама.

– Томми… – она вскрикнула и тотчас же оказалась на полу возле меня.

Я вцепился в ее больничную форму руками и снова разрыдался. Меня трясло, колотило и знобило. Зуб не попадал на зуб, и я не мог вымолвить ни слова, все крепче сжимая ткань ее комбинезона. Я не знал, что сказать. Не знал, как сказать ей.

– Мама… она… – судорожно всхлипывал я.

– Тшш, тише-тише, – она крепко обнимала меня и нашептывала успокаивающие слова в макушку.

– Я не могу… не могу… не снова…

Слезы не думали прекращаться, и я снова закричал. Это было похоже на конвульсии, на агонию, может, и я не мог совладать с этим. Я чувствовал себя жалким и таким беспомощным перед Бэб, и я ненавидел себя за это.

– Господи, – в проеме комнаты показалась моя сестра. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами и не понимала, что происходит.

Мной овладел нервный срыв. Я снова стал задыхаться, судорожно пытаясь схватить воздух ртом.

– Венди, срочно! Принеси ингалятор, шприц и успокоительное в ампулах, – мама с силой прижимала мою голову к груди, не давая мне вырваться и разрушить что-то еще. Она не давала мне разрушить себя самого.

Венди, охваченная паникой, замешкалась, в непонимании переводя взгляд с мамы на меня.

– Скорее же! – умоляла мама. Я знал, что пугаю ее, и так не хотел тревожить их с сестрой, но ничего не мог поделать с комом боли, пускавшему корни по всему телу.

Меня отпустило через несколько секунд, и дыхание восстановилось, но я все еще смутно помнил, как в комнату забежала Венди с аптечкой и как мама набирала инъекцию в шприц. Как потом вводила его мне внутривенно и снова обнимала и убаюкивала.

Я провалился в сон у нее в руках через пятнадцать минут, не представляя, как теперь жить с этим дальше.

19.

« – Извини, – добавил он. – Мне так паршиво. Как будто сам могу сдохнуть в любой момент.

– Можешь, – подтвердил я.

– Да. Ага. Могу. Не ровен час. Просто. Так вот. БДЫЩ. И тебя нет.

Я вышел в комнату вслед за ним. Полковник взял со своей постели альманах, застегнул

куртку, закрыл дверь – и БДЫЩ. Его не стало».

Джон Грин – «В поисках Аляски»

Когда я был маленький, я упал и ободрал об асфальт все колени. Я помню, что был на грани от того, чтобы расплакаться, но старался мужественно терпеть, пока мама обрабатывала мои колени перекисью, а потом накладывала на них пластырь. Помню, после того, как она подула на ранку, кожа в том месте вмиг вспыхнула и ее зажгло. Мама тогда улыбнулась и сказала, что нет ничего страшного или стыдного в том, чтобы чувствовать боль, потому что любую боль можно пережить. Тут соль в том, что боль, которую я испытывал сейчас пережить было невозможно. Сейчас боль переживала меня. Она убивала душу, не оставляя шанса когда-либо снова почувствовать себя живым.

Я проснулся несколько часов спустя. В доме стояла абсолютная тишина, нарушаемая только тиканьем настенных часов. В окно уже начали пробираться первые лучи рассвета. Было около 5 часов утра, когда я перевел свой затуманенный взгляд на них. Я чуть приподнялся на локтях, пытаясь осмотреться. Я лежал на кровати в своей комнате и не узнавал ее. То, во что она превратилась ранее, теперь было мало похоже на мою комнату. Я перевернул шкафы, разбил все свои обожаемые статуэтки, которые когда-то получил, участвуя в школьных соревнованиях, и даже разломал книжные полки, что висели над столом. В голове не укладывалось, как я мог натворить подобное, но, к сожалению, я все еще отчетливо помнил события минувшего вечера, и потому ясно осознавал, что в таком состоянии можно было разгромить хоть весь чертов мир.

Все мое тело ломило, а голова раскалывалась на части. Но я больше не мог спать. Моя душа распадалась на осколки при одной лишь мысли о Бэб. Я поступил, как настоящий трус, и искренне надеялся теперь, что с ней все в порядке. Мне необходимо было найти ее и объясниться, попросить прощения за то, что я так ужасно обошелся с ней в этот страшный момент.

Я встал, потянувшись, чтобы размять онемевшие конечности рук и ног и другие ноющие мышцы, и неровно зашагал к выходу из комнаты. Подумать только, за несколько часов я успел превратиться из взрослого здорового парня в дряхлого старика.